Путешествие сотрудников 4-го управления было приятным. Даже, как оказалось, излишне приятным. На пьянке в канун Нового года где-то в Южно-Китайском море Улановский напился с группой приветливых британцев. “Киршнер” представился сотрудником Шельдского консорциума – а потом, по мере повышения градуса панибратства, поделился с ними своими планами продавать оружие на прибыльный китайский рынок. К сожалению для Улановского – о чем он и не догадывался, потому что собеседники лучше него следили за своими пьяными языками, – его новогодние собутыльники были британскими офицерами Отдела уголовных расследований муниципальной полиции Шанхая, возвращавшимися в Китай после отпуска. Улановский поставил под угрозу собственное прикрытие, даже не доехав до нового места назначения.

Портовый Шанхай, огромный торговый транспортный узел Китая, не был, в сущности, ни колонией, ни суверенным китайским городом. В результате Опиумных войн 1842 года терпящее крах правительство Пекина отдало разным иностранным государствам – сначала британцам, потом французам и американцам – значительные территории вдоль берегов реки Янцзы. Так называемые концессии были самоуправляющимися анклавами, выходившими за рамки юрисдикции китайского правительства. Самой крупной концессией был Шанхайский международный сеттльмент: он занимал девять квадратных миль, в 1929 году здесь проживали 1,2 миллиона человек – почти половина населения города. Около трех процентов жителей составляли иностранцы, по большей части британцы и американцы, а руководил анклавом муниципальный совет, избиравшийся преимущественно иностранными землевладельцами. Здесь была собственная полиция в составе 50 тысяч человек под командованием британских офицеров, в ряды которой входили китайские, индийские и русские констебли; были учреждены также свои суды, газеты и отлаженная почтовая служба.

Сеттльмент был торговым сердцем Шанхая, где находились филиалы крупнейших мировых банков, а торги по таким биржевым товарам, как рис, чай, масла, зерно, хлопок и табак, велись в стенах современных небоскребов, выстроенных вдоль приморского бульвара Бунд. За ним располагался тесный лабиринт заводов и мастерских – где были стеклоплавильные заводы, мыловарни, шелкопрядильные предприятия и свыше шестидесяти текстильных мануфактур, – а также жилища рабочих.

К югу находилась менее масштабная Французская концессия, сосредоточившаяся вокруг элегантных контор и банков авеню Жоффр. В этом преимущественно жилом районе, где предпочитали жить богатые иностранцы и китайцы, была своя полиция, подчинявшаяся французскому генеральному консулу. Французская концессия была также, разумеется, знаменита своими ресторанами, увеселительными садами и публичными домами. Шанхай мог похвастаться почти тремя тысячами борделей, причем большинство из них работало круглосуточно и предоставляло свои услуги отдельно для китайцев и для иностранцев; а также двумя сотнями танцевальных залов и тысячами легальных и нелегальных казино для всех социальных прослоек. Трехэтажный игорный дом Ду Юэшэна на авеню Фох, например, славился тем, что предоставлял любителям играть по-крупному лимузины, лучшие вина, девушек, сигары и опиум, а также лавку особых “услуг”, где менее удачливые клиенты могли заложить все – от шуб до нижнего белья¹⁸.

Шанхай был “Восточной шлюхой”, городом никогда не закрывавшихся ночных заведений и отелей, где доставка героина прямо в номер была стандартной услугой, где гангстеры и полевые командиры встречались с банкирами и журналистами в кабаре и на скачках¹⁹. К концу 1920-х годов он стал еще и азиатской столицей шпионажа. В 1920-е годы в Шанхае проживало множество советских нелегалов того времени: Арнольд Дойч (завербовавший в дальнейшем Кима Филби), Теодор Малли (будущий куратор Кембриджской пятерки), Александр Радо (один из многих агентов, предупреждавших Сталина о нацистских планах нападения на Советский Союз), Отто Кац (один из самых умелых вербовщиков симпатизантов Советов – от Парижа до Голливуда), Леопольд Треппер (основатель шпионской сети “Красная капелла” в Германии перед Второй мировой войной), а также легендарные нелегалы 4-го управления Игнатий Порецкий и Вальтер Кривицкий, Рут Вернер и Евгений Пик. К тому же в Шанхай стекались юные западные идеалисты, сочувствовавшие коммунистам²⁰.

Шанхай открывал несравненные возможности для секретной деятельности. Иностранцам не требовалось никакого вида на жительство, а единственным требованием для европейцев была регистрация в консульствах их стран. Большинство иностранных граждан не подпадали под действие китайского правосудия и могли привлекаться к ответственности лишь собственными судами концессии. Важное исключение составляла германская колония, состоявшая в 1929 году из 1500 человек, после того как Веймарское правительство добровольно отказалось от принципа экстерриториальности, чтобы подписать торговое соглашение с Китаем в 1921 году.

Три полиции города – международная, французская и китайская – относились друг к другу с недоверием и редко обменивались информацией. Большое сообщество иностранных спекулянтов, мошенников, аферистов и “людей без определенной профессии” представляло богатое разнообразие информаторов и курьеров. Курсировавшие по Янцзы паромы соединяли Шанхай с континентальными городами, находившимися за 1700 километров, самым важным из которых был огромный речной порт Ханькоу на севере страны, а также со всем побережьем до Кантона и Гонконга на юге. Шанхай славился самой современной телефонной и телеграфной сетью, средоточием представительств международных новостных агентств и какофоническим многообразием низкочастотных радиопередатчиков, бесконечно затруднявших возможность перехвата.

Для Москвы важнее всего было то, что город, помимо прочего, стал штаб-квартирой китайского коммунизма. К 1929 году непростой союз между Коммунистической партией Китая (КПК) и правящим националистическим правительством партии Гоминьдан под руководством генералиссимуса Чан Кайши, чья штаб-квартира находилась на внутренней территории страны, в Нанкине, распался. Члены КПК были в бегах. Коммунисты всего Китая скрывались от полиции Гоминьдана в относительной безопасности шанхайских концессий. Шанхай был также самым промышленно развитым городом с самым многочисленным городским пролетариатом в стране. Поэтому, по теории марксизма – а может быть, как позже выяснилось, и на практике – он должен был представлять самую плодотворную почву для революции. К 1930 году на местных предприятиях числилось 250 000 рабочих, а также около 700–800 тысяч кули, рикш и разнорабочих.

К 1930 году Шанхай переживал глубокий экономический кризис. Чай, хлопок и цены на шерсть рухнули после краха на Уолл-стрит в предыдущем году. Несколько гражданских войн, одновременно разгоревшихся во внутренних районах Китая, подорвали его ирригационные системы и помешали сбору урожая, что привело к 30–70-процентному дефициту зерна. В соседней провинции Шаньси сотни тысяч человек погибли от голода, в сельской местности вспыхивали голодные бунты. Количество безработных выросло втрое, достигнув 300 000, продукты стали недоступными из-за инфляции, вынудив тысячи крестьян отправиться в города искать заработки для пропитания или добывать его попрошайничеством или воровством²¹. За роскошными фасадами капиталистических дворцов Бунда задворки Шанхая закипали революционным гневом.

Зорге и его попутчики причалили в порту Шанхая 10 января 1930 года и заселились в отель “Плаза”. Возможно, решение поселиться здесь было не самым мудрым, так как из всего разнообразия местных гостиниц именно “Плаза” была известна как излюбленное пристанище чиновников Коминтерна и большевистского руководства. Спустя четыре дня после их прибытия подполковник Александр Гурвич (известный также как Горин, кодовое имя “Джим”), занимавший тогда пост руководителя местного бюро 4-го управления, получил шифрованную телеграмму из московского Центра, где ему сообщалось, что новая смена ждет, когда он выйдет на связь. Для Горина, не собиравшегося покидать Шанхай до наступления весны, это сообщение было полной неожиданностью. Тем не менее на следующее же утро он появился в 420-м номере “Плазы”.

“Привет от Августа”, – произнес Горин подготовленное Центром шифрованное приветствие, по которому он должен был опознать своего неожиданного преемника. “Я знаком с его женой”, – ответил Улановский²².

Встречу трудно было назвать удачной. Улановский получил от Центра указания взять на себя руководство компаниями и фондами, служившими прикрытием для бюро, избегая при этом контактов с любыми его агентами и сотрудниками, и, в сущности, с нуля создать новую агентурную сеть. У Горина подобных указаний не имелось²³. По всей видимости, Берзин считал, что Горин скомпрометировал свое прикрытие и агентурную сеть. С этим и была связана спешка при отправке Центром новой команды, получившей лишь самую необходимую подготовку, и указания Улановскому держаться подальше от скомпрометированных сетей Горина. Подозрения Берзина строились на разведдопросе одного из заместителей Горина, Зусмана (известного также как Декросс, кодовое имя “Иностранец”), по возвращении в Москву из Шанхая в октябре предыдущего года. Что-то – что именно, из архивов не ясно – натолкнуло Берзина на подозрение, что Зусман либо был двойным агентом, либо попал в поле зрения властей. Горин категорически возражал, и его энергичные заверения в течение многих месяцев составляли содержание его переписки с Центром. Более того, он отказывался передавать какие-либо деньги и настаивал на продолжении руководства своей агентурой в прежнем режиме. В течение первых трех месяцев миссии Зорге в Шанхае в городе действовали две конкурирующие резидентуры 4-го управления.

Таким образом, главным занятием Улановского в первые недели в Шанхае было преимущественно препирательство со своим предшественником. Зорге же занялся тем, что ему давалось лучше всего: заводил дружбу с мужчинами и очаровывал женщин. В первую очередь его интересовали немецкие военные советники, нанятые китайским националистическим правительством для того, чтобы превратить армию Гоминьдана в современный военный механизм. Благодаря рекомендательным письмам из Берлина Зорге снискал расположение генерального консула Германии и с его помощью вступил в Шанхайский деловой клуб, Германский клуб и Международный дом. Из Берлина у Зорге была также личная информация о ключевых военных советниках, которые могли располагать наиболее актуальными сведениями о делах Китая. Давний связист Горина Макс Клаузен – он сыграет в истории Зорге ключевую роль – тут же проникся симпатией к новому коллеге. Зорге быстро завел “дружескую беседу” с немецкими офицерами, вспоминал Клаузен, “напоил собеседников вином, чтобы у них развязались языки”, и “выпотрошил их, как жирного рождественского гуся”, как он сам не раз говорил²⁴.

Зорге обладал редким талантом располагать к себе людей. Сам он презирал своих новых друзей – офицеров. Инструкторы из Германии были “все фашисты, совершенные антисоветчики”, докладывал Зорге. “Все они мечтают напасть на Сибирь с помощью местных военачальников. Они главным образом связаны с промышленными магнатами в Германии и помогают им получать военные заказы”²⁵. Тем не менее именно такие соотечественники – нацисты, милитаристы и циники, готовые обогащаться на страданиях пролетариата, – на протяжении всей его дальнейшей карьеры станут самыми ценными информаторами и ближайшими мнимыми друзьями Зорге.

Как раз в компании таких зажиточных бонвиванов Зорге познакомился со светской жизнью Шанхая и быстро вошел во вкус. За всю прежнюю карьеру среди грубых и серьезных коммунистов, пролетариев и интеллектуалов Зорге редко представлялась возможность пить коктейли, танцевать с элегантными дамами и есть в лучших ресторанах. Зато его новая работа практически обязывала его – по крайней мере, так он сам это трактовал – пить импортный виски и делиться военными рассказами с новыми немецкими друзьями в салонах самых фешенебельных клубов Шанхая. Скрывая свое коммунистическое прошлое, Зорге должен был разыгрывать роль развратного буржуазного эмигранта. И она пришлась ему весьма по вкусу.

Вскоре перед харизмой Зорге не устоял и Клаузен. “Он был невероятно обаятельным человеком и несравненным собутыльником, – писал радист в своих послевоенных мемуарах. – Неудивительно, что многие хотели провести время со знаменитым журналистом и не менее знаменитым светским львом. Я не могу сказать, что этот стиль жизни был отвратителен самому Рихарду. Он ходил по ресторанам, много пил и много разговаривал. Нужно отдать ему должное, он никогда не был несдержан, хотя время от времени ввязывался в пьяные драки и порой позволял себе еще более отчаянные авантюры”²⁶.

Двадцать шестого января, спустя всего две недели после приезда в Шанхай, Улановский доложил Центру, что “агент Рамзай” – новое кодовое имя Зорге – добился “отличной интеграции в высших кругах германской колонии”. Ссылаясь на “дружескую беседу между Рамзаем и германскими генералами”, резидент доложил, что шанхайские коммерсанты были настроены категорически против Чан Кайши, потому что они ненавидели реквизиции националистов и насильственную национализацию стратегических предприятий²⁷. Несколько дней спустя Улановский сообщил в Центр, что консул Германии рассказал Рамзаю о попытке примирения националистов с некоторыми их врагами-милитаристами с целью формирования единого антикоммунистического фронта. Берзин отметил эту информацию как “ценную” и передал ее непосредственно в Народный комиссариат по военным делам. Уже тогда было ясно, что Зорге, новоиспеченный агент в чужой стране, стал настоящей находкой для разведки.

Проникнуть в китайские круги оказалось труднее. Улановский и Зорге оба вступили в Шанхайский союз христианской молодежи, чтобы получить шанс завязать знакомство с влиятельными китайцами. Замысел провалился отчасти из-за того, что чинные христианские чаепития, очевидно, не были для Зорге естественной стихией. Больше ему повезло с шанхайской иностранной колонией коммунистов и сочувствовавших. Уже будучи в Берлине, он получил рекомендации связаться с одной из самых бесстрашных и не скрывающих своих убеждений иностранных корреспонденток в Шанхае, американской социалисткой, работавшей в газете Frankfurter Zeitung – самом престижном немецком издании, – по имени Агнес Смедли²⁸.

Смедли было тридцать восемь лет, когда она познакомилась с Зорге. Родившись в семье угольщиков в Осгуде, штат Миссури, в детстве она насмотрелась на жестокость полиции по отношению к бастующим шахтерам. Бросив школу, она немного проработала учительницей в деревне, а потом отучилась в Педагогическом училище города Темпе в Аризоне, самостоятельно оплачивая обучение. Пережив нервный срыв, она подружилась с двумя соседями – Торбергом и Эрнестом Брундинами. Оба были деятельными членами Социалистической партии Америки, они вдохновили Смедли на борьбу за справедливость. В 1917 году Смедли перебралась в Нью-Йорк, где связалась с группой индийских националистов, боровшихся против колониального правления в Индии и нанявших ее вести дела их штаба и публиковать антибританскую пропаганду. Большую часть этой деятельности тайно финансировала Германия, и Смедли часто переезжала, чтобы избежать слежки со стороны американской и британской разведки. В период с мая 1917 года по март 1918 года она сменила десять адресов. Несмотря на предосторожности, в марте 1918 года Смедли арестовало Разведуправление ВМС США, обвинив ее в нарушении Закона о шпионаже. Она была приговорена к двум месяцам тюремного заключения.

Выйдя на свободу и став к тому времени убежденной коммунисткой, Смедли перебралась в Берлин, где стала любовницей индийского революционера Вирендраната Чатопадайи. Она приезжала в Москву на конгресс Коминтерна в 1921 году и еще раз в 1929 году²⁹. В Берлине Смедли познакомилась с Яковом Мировым-Абрамовым, главным шпионом Коминтерна в Европе. Отношения Смедли с Коминтерном и советской компартией всегда были намеренно неопределенными. Она упорно отрицала, что работала шпионкой, и официально никогда не вступала в партию. Однако Миров-Абрамов, очевидно, завербовал ее в свою сеть по меньшей мере как полезную единомышленницу.

В 1928 году Смедли опубликовала автобиографический роман “Дочь земли”, прославивший ее как борца за социализм и гуманизм, страстно преданного делу борьбы с эксплуатацией и нищетой. Зорге прочел ее книгу, когда был в Москве. Через год Смедли ушла от Чатопадайи и – возможно, получив поддержку Мирова-Абрамова – переехала в Шанхай как корреспондент либеральной газеты Frankfurter Zeitung.

Упаднический Шанхай вызывал у Смедли отвращение. “В больших городах, и особенно в Шанхае, жизнь протекает в своем обычном беззаботном ключе. Проходят пышные официальные приемы и балы, открываются новые банки, образуются новые финансовые группы и альянсы, делаются ставки на бирже, идет контрабанда опиума, а иностранцы обмениваются с китайцами взаимными оскорблениями, прикрываясь экстерриториальностью, – писала она в феврале 1930 года. – Здесь есть еще и ночные клубы, бордели, игорные дома, теннисные корты и тому подобное. И есть люди, которые называют это началом новой эры, зарождением новой нации. Возможно, так и есть, если говорить об определенном классе китайцев – торговцев, банкиров и бандитов. Но для китайских крестьян, а это 85 % китайского народа, все это подобно уничтожающей жизнь чуме”³⁰.

Вскоре после приезда в Шанхай Смедли связалась Культурным комитетом КПК, название которого звучало вполне безобидно. На самом деле комитет был главным органом центрального управления партии в сфере пропаганды, вербовавшим китайских интеллектуалов в ряды коммунистов. Смедли, иностранка с обширными связями, официально не имевшая никакого отношения к партии, стала настоящей находкой для существовавших в осадном положении китайских левых, чья жизнь подвергалась опасности даже в концессиях. Радикальная литература находилась под строжайшим запретом, любые контакты и собрания были сопряжены с риском. Иностранный паспорт Смедли и ее статус уважаемой зарубежной журналистки были идеальным прикрытием для передачи корреспонденции и связи между членами партии. Она также предложила использовать свой дом для проведения собраний и решительно настроилась привлечь к борьбе знаменитого китайского писателя-прозаика Лу Синя. Смедли основала Лигу левых писателей, и корреспонденция организации стала ценным секретным каналом связи между КПК и остальным миром. Партия же дала Смедли возможность познакомиться с китайскими и иностранными коммунистами, передала ей доклады Центрального комитета КПК и даже обеспечила ей секретаря – молодого левака-интеллектуала, переводившего для нее доклады и газеты. К началу 1930-х годов Смедли была единственным западным журналистом в Китае, получавшим информацию непосредственно от источников в КПК.

Вскоре после переезда из “Плазы” в более скромное жилье в Иностранном отделении Союза христианской молодежи на улице Бабблинг-Уэлл, вероятно, где-то в конце января 1930 года Зорге навестил Смедли у нее дома во Французской концессии. Представившись “Джонсоном”, якобы американским журналистом^[6]