– Люди вроде тебя – своенравные солнечные лучи, озаряющие нашу жизнь, – не совершают преступлений, Дориан. И все же благодарю за комплимент! Теперь расскажи мне… Передай спички, будь так добр. Спасибо! Каковы в действительности твои отношения с Сибилой Вэйн?

Дориан Грей вскочил, щеки его вспыхнули, глаза засверкали.

– Гарри! Сибила Вэйн для меня – святыня!

– Только святынь и следует касаться, Дориан, – заметил лорд Генри с не свойственным ему пафосом. – Отчего ты так негодуешь? Думаю, когда-нибудь она станет твоей. В любви человек сначала обманывает самого себя, а под конец – всех остальных. Именно это и называется романом. Ты с ней хотя бы знаком, надеюсь?

– Конечно, знаком! В первый вечер после спектакля ко мне в ложу заглянул тот противный старый еврей и предложил пройти за кулисы, чтобы с ней познакомиться. Я разгневался и сообщил ему, что Джульетта мертва сотни лет и прах ее лежит в мраморной гробнице в Вероне. Судя по его изумленному взгляду, он решил, что я выпил слишком много шампанского…

– Не исключено.

– Потом он спросил, не пишу ли я для газет. Я ответил, что даже не читаю их. Он ужасно расстроился и поведал, что театральные критики против него сговорились и куплены все до единого.

– Не удивлюсь, если он прав. С другой стороны, судя по внешнему облику, большинство из них стоят не слишком-то дорого.

– Старик считает, что они ему не по средствам, – рассмеялся Дориан. – Впрочем, к этому времени огни в театре уже гасили, и мне пришлось уйти. Он настойчиво рекомендовал попробовать его сигары. Я отказался. Разумеется, на следующий вечер я пришел снова. Он низко поклонился и назвал меня щедрым покровителем искусства. Личность он, конечно, одиозная, хотя при этом страстный любитель Шекспира. Однажды он горделиво заявил, что все пять раз прогорал исключительно из-за Барда, как он его называет. Кажется, он считает это выдающимся достижением.

– Это и есть достижение, дорогой мой Дориан, величайшее достижение! Многие прогорают из-за того, что слишком вложились в прозу жизни. Обанкротиться из-за поэзии – честь… Когда же ты впервые заговорил с мисс Сибилой Вэйн?

– В третий вечер. Она играла Розалинду. Мне пришлось с ней заговорить. Сначала я бросил ей цветы, и она на меня посмотрела – по крайней мере, я на это надеялся. Старик-еврей был настойчив. Он твердо настроился отвести меня за кулисы, и я уступил. Как странно, что я не хотел с ней знакомиться, правда?

– Нет, ничуть.

– Почему же, дорогой мой Гарри?

– Расскажу как-нибудь в другой раз. Теперь я желаю послушать про девушку.

– Про Сибилу? Она держалась очень мило и застенчиво. Есть в ней что-то детское. Услышав, что я думаю об ее игре, она распахнула глаза в полном удивлении, словно не догадывалась о своем таланте. Пожалуй, мы оба изрядно нервничали. Старик-еврей ухмылялся, маяча в дверях пыльной гримерки, и витиевато разглагольствовал, пока мы стояли и смотрели друг на друга, как дети. Он настойчиво именовал меня милордом, поэтому мне пришлось заверить Сибилу, что я вовсе не лорд. На это она простодушно ответила: «Вы больше похожи на принца. Я буду звать вас Прекрасный Принц».

– Ей-богу, Дориан, мисс Сибила умеет делать комплименты!

– Гарри, ты не понимаешь! Она воспринимает меня в качестве персонажа пьесы. О жизни она не знает совсем ничего. Живет с матерью – увядшей, усталой женщиной, которая в первый вечер сыграла леди Капулетти в каком-то лиловом одеянии и выглядит так, будто знавала лучшие времена.

– Видал я таких актрис. Они вгоняют меня в тоску, – пробормотал лорд Генри, рассматривая свои перстни.

– Еврей хотел рассказать мне ее историю, но я заявил, что меня это не интересует.

– И был совершенно прав! В чужих трагедиях всегда есть нечто безмерно убогое.

– Единственное, что меня интересует, – Сибила. Какое мне дело до ее происхождения? От макушки до пальчиков ног она божественна целиком и полностью! Каждый вечер я хожу смотреть на нее на сцене, и с каждым вечером она становится все прекраснее!

– Полагаю, именно по этой причине ты перестал ужинать со мной. Я думал, у тебя случился роман. Так и вышло, однако я ожидал немного другого.

– Дорогой мой Гарри, каждый день мы с тобой либо обедаем, либо проводим вместе вечер, да и в опере я присоединялся к тебе несколько раз! – воскликнул Дориан Грей, изумленно тараща голубые глаза.

– Ты всегда неприлично опаздываешь.

– Не могу я не ходить на выступления Сибилы, – вскричал он, – даже если она играет всего в одном акте! Мне так не хватает ее присутствия, а когда я думаю об удивительной душе, скрытой ото всех в ее хрупком теле, словно выточенном из слоновой кости, меня охватывает трепет.

– Дориан, ты ведь поужинаешь со мной сегодня?

Он покачал головой.

– Сегодня она Имогена, – ответил юноша, – завтра будет Джульеттой.

– Когда же она Сибила Вэйн?

– Никогда.

– Прими мои поздравления!

– Ты невыносим! Она заключает в себе всех величайших героинь мира! Она больше, чем просто человек! Ты смеешься, а я говорю тебе – она гениальна. Я люблю ее и должен сделать так, чтобы и она полюбила меня. Тебе известны все тайны жизни, расскажи, как вскружить голову Сибиле Вэйн! Я хочу заставить ревновать Ромео. Я хочу, чтобы наш смех слышали все мертвые возлюбленные на свете и грустили. Я хочу, чтобы дыхание нашей страсти разворошило их прах, пробудило его и заставило страдать! Господи, Гарри, я ее просто боготворю!

Во время своей речи Дориан Грей возбужденно метался по комнате. На его щеках горел лихорадочный румянец.

Лорд Генри наблюдал за ним с тайным удовольствием. Насколько Дориан теперь отличался от того застенчивого робкого мальчика, с которым он познакомился в студии Бэзила Холлуорда! Его сущность раскрылась подобно цветку, вспыхнула алым пламенем. Из заветного убежища выползла душа, и навстречу ей вышло желание.

– Что ты предлагаешь? – наконец спросил лорд Генри.

– Я хочу, чтобы ты и Бэзил пошли со мной в театр и посмотрели на ее игру. Я ничуть не боюсь результата. Вы непременно убедитесь в ее гениальности. Потом мы вырвем ее из рук старика-еврея. Она связана с ним контрактом года на три – точнее, на два года и восемь месяцев – с настоящего времени. Разумеется, мне придется ему заплатить. Когда все устроится, я сниму театр в Вест-Энде и поставлю для нее пьесу. Она сведет с ума весь свет точно так же, как свела меня.

– Вряд ли это возможно, мой дорогой мальчик.

– Да, так и будет! В ней есть не только чутье, превосходное художественное чутье, но и индивидуальность! Ты же сам часто говорил мне, что эпоху двигают индивиды, а не принципы!

– Что ж, когда отправимся?

– Дай-ка подумать. Сегодня вторник. Договоримся на завтра. Она будет играть Джульетту.

– Договорились. Встречаемся в «Бристоле» в восемь часов, и я захвачу с собой Бэзила.

– Гарри, только не в восемь, прошу! В половине седьмого. Надо быть в театре до того, как поднимут занавес. Ты должен увидеть ее в первом акте, когда она встретит Ромео!

– В половине седьмого?! Что за время! Являться в столь ранний час все равно что пить чай с мясной закуской или читать английский роман! Ни один уважающий себя джентльмен не ужинает до семи вечера. Ты успеешь увидеться с Бэзилом? Или мне ему написать?

– Славный Бэзил! Я не казал к нему глаз целую неделю. С моей стороны это просто ужасно, ведь он прислал мой портрет в потрясающей рамке, которую придумал сам. Должен признать, я в полном восторге, хотя и немного завидую картине – она на целый месяц меня моложе! Пожалуй, будет лучше, если ему напишешь ты. Не хочу встречаться с ним без тебя. Вечно он докучает мне добрыми советами!

Лорд Генри улыбнулся:

– Люди обожают отдавать то, что больше нужно им самим. Я это называю верхом великодушия.

– Бэзил – прекрасный друг, но есть в нем что-то обывательское. Я понял это после знакомства с тобой, Гарри.

– Дорогой мой мальчик, Бэзил вкладывает все свое очарование в творчество. Вследствие этого для обычной жизни у него не остается ничего, кроме предрассудков, моральных устоев и здравого смысла. Знавал я художников, приятных в общении, однако художниками они были никакими. Хороший художник живет своим творчеством и вследствие этого сам по себе абсолютно не интересен. Великий поэт, по-настоящему великий поэт – самое прозаичное из всех существ. А вот поэты посредственные – совершенно обворожительны. Чем хуже их стихи, тем эффектнее они выглядят. Один факт публикации сборничка второсортных сонетов делает человека поистине неотразимым. Он живет поэзией, которую не способен написать. Другие же пишут поэзию, которую не отваживаются претворить в жизнь.

– Неужели все действительно так, Гарри? – спросил Дориан Грей, сбрызгивая свой платок духами из большого флакона с золотой крышечкой, стоящего на столе. – Пожалуй, если ты это говоришь, то так оно и есть. Что ж, пора идти. Имогена ждет меня! Не забудь про завтра. Прощай!

Едва он вышел из комнаты, лорд Генри прикрыл тяжелые веки и принялся размышлять. Бесспорно, мало кто из знакомых интересовал его так, как Дориан Грей, и все же страстная увлеченность юноши кем-то другим вовсе не вызывала у него ни досады, ни ревности. Он был доволен. Это делало юношу еще более интересным объектом для изучения. Лорда Генри всегда приводили в восторг методы естественных наук, при этом предмет этих наук казался ему скучным и маловажным. Сперва он приступил к препарированию собственной личности, затем взялся и за других. Единственным достойным исследования объектом он считал человеческую жизнь. По сравнению с ней все остальное меркло. Правда, наблюдающий за жизнью в причудливом горниле боли и наслаждения не может защитить лицо маской из стекла и уберечься от едких испарений, дурманящих мозг и воображение чудовищными образами и исковерканными снами. Иные яды столь коварны, что ими нужно отравиться, чтобы узнать их свойства. Иные недуги столь странны, что ими нужно переболеть, чтобы понять их природу. И все же как велика бывает награда! Насколько удивительным становится окружающий мир! Постигать упоительно жесткую логику страсти и расцвеченную эмоциями жизнь интеллекта, наблюдать, где они встречаются и где расстаются, в какой момент звучат в унисон, а в какой наступает разлад – в этом он находил истинное наслаждение. Ну и что, если цена высока? Каждое новое ощущение несомненно того стоит.

Он сознавал – и от этой мысли в его карих агатовых глазах вспыхнуло удовольствие, – что именно его слова, мелодичные слова, произнесенные певучим голосом, обратили душу Дориана Грея к этой бледной девушке и заставили перед ней преклоняться. В значительной степени юноша был его творением. И повзрослел так рано именно благодаря ему. Люди заурядные ждут, пока жизнь раскроет им свои тайны, немногие избранные познают эти тайны до того, как поднимется завеса. Порой это происходит благодаря искусству – главным образом благодаря литературе, которая напрямую воздействует на страсть и интеллект. Однако время от времени приходит личность неординарная, которая и сама в свою очередь является предметом истинного искусства, ведь Жизнь тоже создает свои шедевры, как и поэзия, скульптура или живопись.

Да, Дориан Грей повзрослел рано. Он принялся собирать урожай жизни еще весной. Обладая пылкостью юности, он начал познавать самого себя. Наблюдать за ним одно удовольствие. Его прекрасная душа и красивое лицо вызывают неподдельный интерес. И неважно, чем все закончится или какая его ждет судьба. Он подобен фигуре в живых картинах или персонажу пьесы, чьи радости зрителям безразличны, но чьи страдания возбуждают эстетическое чувство. И раны его подобны алым розам.

Душа и тело, тело и душа – какая же это загадка! Порой душе присуща чувственность, а телу – духовность. Чувства способны обостриться, интеллект – прийти в упадок. Разве можно сказать, где кончается порыв телесный и начинается порыв душевный? До чего поверхностны и произвольны определения психологов! И при этом насколько сложно решить, какое из течений ближе к истине! Неужели душа – лишь тень, заключенная в греховную оболочку? Или же тело заключено в душе, как считал Джордано Бруно? Отделение духа от тела есть тайна, как и единение духа с телом.

Лорд Генри задавался вопросом, станет ли когда-нибудь психология наукой настолько точной, что нам откроются все мельчайшие мотивы человека. Мы постоянно понимаем превратно себя и редко понимаем других. Опыт не представляет никакой этической ценности. Это всего лишь название, которое люди дают своим ошибкам. Моралисты используют его как способ предупреждения и считают, что в нем присутствует определенная этическая эффективность, участвующая в формировании характера человека, превозносят его как нечто, что дает ориентиры и указывает, чего именно следует избегать. Однако в опыте нет движущей силы. Как и совесть, он вовсе не порождает активного результата. Что он действительно демонстрирует, так это единообразие нашего будущего и прошлого, с одной разницей, что совершенный некогда грех мы повторим многократно, только не с отвращением, а с наслаждением.

Лорду Генри было ясно, что лишь опытным путем можно прийти к научному анализу страстей; имея же в своем распоряжении такой объект для наблюдений, как Дориан Грей, он достигнет обильных и плодотворных результатов. Внезапная страсть юноши к Сибиле Вэйн представляет собой прелюбопытнейший психологический феномен. Вне всякого сомнения, во многом она обусловлена любопытством и тягой к новым ощущениям, хотя и вовсе не примитивна, даже скорее сложна. Сугубо плотский инстинкт отрочества подвергся действию воображения и превратился в нечто казавшееся самому юноше далеким от чувственности и потому тем более опасным. Страсти, природу которых мы не понимаем, властвуют над нами сильнее остальных, а побуждения, источник которых нам известен, имеют на нас наименьшее влияние. Часто случается, что вместо опытов над другими мы ставим опыты над самими собой.

Раздался стук в дверь, и вошедший камердинер напомнил, что пора одеваться к ужину. Лорд Генри поднялся и выглянул на улицу. Закат окрасил алым золотом окна домов напротив. Стекла сияли, как пластинки раскаленного металла, а небо над ними было цвета поблекшей розы. Он вспомнил о пламенно-красной жизни своего юного друга и задался вопросом, чем это все закончится.

По возвращении домой в половине первого ночи он обнаружил на столике в холле телеграмму. Дориан Грей сообщал о своей помолвке с Сибилой Вэйн.