VII. В Царьграде на Аврет-базаре

Как только перестал идти над Царьградом проливной дождь, весеннее солнце улыбнулось ему блеском и теплом. Зазеленели сады и огороды. И сильнее прильнул плющ к стройным кипарисам в парках Ильдиз-Киоска. И зацвели белые и синие сирени и красным цвет покрылся абрикос. С величественных стен резиденции падишаха свесились синие пахучие купы цветков глицинии. Их запах достигал пристани, где выстраивали длинные ряды молодых невольниц… Шли они скованные по четыре, скованные крепкими двойными цепями с кандалами на руках. Но для четверки, в которой оказалась Настя, легких цепей для женщин не хватило. И на берегу Золотого Рога, столицы падишаха, надели на нее тяжелые цепи для молодых мужчин, и затянули до предела, чтобы не выскользнули ее маленькие ручки.

Она бы верно горько заплакала, не отвлеки ее внимание жуткие сцены, что творились здесь, когда выстраивались ряды невольников-мужчин. Из-за Черного моря, с берегов Скутары, с Мраморного моря, шли к Золотому Рогу самые разные суда, галеры и каравеллы. А из них выходили на берег массы невольников и невольниц. С последними обходились еще сносно, но невольников гнали как скот: били палками и розгами, веревочными нагайками и цепями. Били до крови.

Тут Настя узрела «книгу истории наших страшнейших страданий и мук», открытую на самой середине. С момента, когда она своими глазами увидела, что даже самый ужасный турецкий разбойник умел чтить законную власть своей земли, уже не было сомнений в ее пораженной болью головке, что каждому народу Бог дает ровно то, что он заслуживает. В синих глазах Насти снова мелькнула чаша с черным ядом на фоне Высокого замка во Львове. И она чуть не разразилась рыданиями прямо на берегу Стамбула и его золотой пристани. Но лишь две тихих слезы скатились по ее лицу на кандалы и цепи, и засияли как жемчуг. Ей вспомнилось то гадание, что она почти забыла: «В жемчуге и фарарах будешь ходить, и адамашки будут под ногами твоими, а в волосах – огненный камень…»

Не в жемчуге, а в цепях она шла, ступала не по адамашкам, а по грязи, в которую падали слезы невольниц. Не было дорогого «огненного камня» в волосах, но зато огонь полыхал в ее голове, что ей казалось, будто ее глаза вылезут из орбит. Когда боль отступала, ее казалось, что она рождается заново.

А от Перы до Галаты – огромных предместий Истамбула, гнали по суше в цепях новые толпы уже проданных невольников! Кого только не было среди них! Рабочий люд, селяне и мещане, шляхтичи и священники. Это было видно по их одежде: наверно их недавно пригнали из родных земель крымские татары или дикие ногайцы. Рабы шли скованными или связанными, как скот, побитыми и измордованными. А турецкие собаки лизали кровь из ран от побоев.

Настя закрыла глаза, испытывая внутреннюю боль. Видно, это были невольники с ее родины, ибо чаще всего слышались от них обращения к Богу на ее родном языке, хотя слышались урывками и слова молитвы на польском: «Здровась Марйо, ласкись пелна… мудль сен за нами гжешними… тераз и в годзине сьмерци нашей… амен…»

Польский был слышен реже среди пленников. Она вспомнила слова отца о том, что и ляхи хороши, но наши «еще лучше». Вот от этого и было их здесь так много, на этой страшной каторге. Она думала: «Бог отмерил справедливость Божьей мерой…»

Она понимала, что и наши, и поляки потеряли родину, ценность большую, чем физическое здоровье. Теперь они не знали, куда их отправят и у кого они очутятся. Как толь ко она перестала слышать родную и польскую речь, начала оглядываться по сторонам, чтобы забыть страшные сцены, виденные недавно. Она с замиранием сердца смотрела на мраморные палаты и стройные минареты прекрасной как мечта столицы Османов, утопавшей в цветах и зелени под синим южным небом.

* * *

В священную Мекку как раз отправлялись весенние караваны, что везли дары и прошения султана к гробу Пророка. Ибо то был приписанный день перед началом Рамазана.

Уже с утра тесно было на широкой улице, что с северного конца пристани ведет к Ильдиз-Киоску, расположенному над Босфором на вершине Бешикташа.

Бесчисленные повозки мелькали в цветастой толпе… А от Бешикташа до горы Ильдиз стояло рядами войско падишаха. Все еще выходили эти стройные ряды солдат султана из казармы янычар длиной в целую милю, что была быстро достроена при десятом султане Османе. Все крыши домов были до отказа заполнены зеваками. Из каждого окна смотрели глаза любопытствующих, чьи головы едва пролезали в проем из-за тесноты. А все выступы стен и балконы были утыканы зрителями, так что свободного места на них не осталось. Длинными рядами сидели на балконах турчанки в вуалях. Каждая с нетерпением ждала появления молодого султана.

Того же хотели и молодые невольницы, оставленные далеко позади. Это было сделано просто для того, чтобы они не могли идти ни вперед, ни обратно к пристани.

Из мечети вышла длинная вереница исламских священнослужителей: старые, степенные, бородатые мужи в длинном одеянии зеленого шелка с широким, шитым золотом воротником. На головах их были зеленые тюрбаны с широкими золотыми лентами. Там, перед окнами великого падишаха, в тайне от толпы грузили султанскими дарами святой весенний караван к гробу Пророка.

Настя глядела во все глаза. Но не могла увидеть, что делалось там, куда пошел длинный ряд священнослужителей.

Она переборола в себе внутреннее унижение из-за кандалов на руках.

И вот, уже с веселой улыбкой, она обратилась к старому «опекуну» и сказала бархатным голосом:

– Скажи нам, добрый Ибрагим, куда идут эти духовные лица?

Ибрагим ласково посмотрел на нее и ответил:

– Скажу, о Хюррем, хоть и не признаешь ты святого имени Пророка. Не теряю надежды на то, что светом его учения озарится когда-нибудь твой веселый взгляд. Скажу как есть. В том, что это верно, ты убедишься, если Аллах будет милостив к тебе и сделает тебя служанкой одной из жен падишаха, да живет он вечно!..

Он указал куда-то и продолжил:

– Они идут к большому двору дворца падишаха, где под окнами султана всех султанов грузят священный караван его дарами. Почтенные паломники, что пойдут с караваном, и эти духовные лица, что сопроводят их, идут в шатер, где приготовлен для них большой ужин. На ужин к ним выйдет сам шейх-уль-ислам, поверенный халифа в делах ислама, и благословит их на дорогу. После они выйдут из шатра и встанут перед окнами султана. Счастлив будет тот, чьему взору хоть раз предстанет десятый, величайший из султанов Османов…

Тут старый Ибрагим передохнул и продолжил:

– Он стоит в одном из окон и взмахом руки попрощается с паломниками, а они поклонятся ему до земли. Потом выйдут тридцать посыльных и передадут проводникам каравана золотые в шкатулках белой кожи, перевязанных зеленым шнуром. А за ними выйдут носильщики с кувшинами, в которых и лежат дары султана, отправляющиеся в Мекку. Сначала нагрузят двух верблюдов, а за ними – тридцать мулов. После этих верблюдов проведут по большой куче песка, насыпанной во дворе у султана, чтобы показать, как пойдет караван тяжким пустынным путем.

На этих словах сердце Насти задрожало. А она еще не знала, от чего. Но через мгновение поняла причину своего волнения: исламский символ напомнил ей иной образ иного торжества в родном родительском доме, где в сочельник выносили сноп и стелили на полу пшеничную или ржаную солому. Смеркалось. На небе появилась первая звезда. Редко падал снежок. Как сон, как далекая мечта возникло в ее душе это праздничное воспоминание. И Настя склонила на секунду свою головку.

А старый Ибрагим рассказывал дальше:

– После этой церемонии верблюдов остановят и расстелят перед ними молитвенные ковры. Священнослужители обратятся к Мекке, а шейх-уль-ислам еще раз благословит их. Тогда святой караван покинет пределы дворца и пойдет среди народа. Вот и началось…

Действительно, по движению толпы было видно, что идет священный караван. Все глаза посмотрели туда. Во главе были те самые духовные лица, что недавно заходили в пределы дворца. Но теперь они уже ехали на белых конях; седла их были богато убраны золотом. Ряды стражи с трудом сдерживали толпу, которая хотел как можно ближе оказаться около каравана. Тупыми концами копий и батогами прогоняли тех, что все-таки прорывались сквозь стражу. Два головных верблюда возвышались над толпой своими головами. Дорогие металлические удила свисали с их морд, шелковые кисти с золотом прикрывали их. На горбе первого верблюда на драгоценном ковре возвышался балдахин, наполненный сокровищами и покрытый златоткаными коврами. Другой верблюд нес на горбе, на шелковых коврах, чудную башню, с павлиньими и страусиными перьями, что должны были отгонять от каравана злых духов. За ними шла стража в такт глухим ударам барабанов.

Теперь колонна остановилась. Два араба, вооруженные кривыми саблями и металлическими щитами с тарелку величиной, сошлись друг с другом в бешеной схватке. Они быстро наносили удары по щитам и саблям друг друга, искусно правя конями. Это зрелище олицетворяло на падение разбойников на караван и бой с ними: паломники длинными палками отбивались от нападавших. После караван спокойно двинулся дальше.

В середине его, под сильной охраной, два крепких мула несли прекрасный резной, напоминавший целый павильон паланкин из черного дерева. Крыша его держалась на золоченых столбах. Сверху у него блестел золотой полумесяц. По бокам было открыто по три окошка, а спереди и сзади – по одному. Все они были завешены шторками. На мягких подушках в паланкине сидел маленький сын султана, который представлял отца: сам султан лишь душой был с паломниками.

При виде престолонаследника гигантское воодушевление воцарилось в народе. Но он только движениями глаз и рук, а не криком, выражал свои чувства, чтобы не испугать юного наследника падишаха.

И только шепот шел среди мусульман: «Это Мустафа, первенец султана Сулеймана…»

Это был первый член семьи падишаха, которого Настя увидела в его столице. Красивый, живой ребенок.

За паланкином шел длинный ряд тяжело нагруженных мулов. Каждый из них кроме двух наполненных сосудов нес еще по какому-то чудному четырехстороннему приспособлению с павлиньими и страусиными перьями. Все они были покрыты драгоценными тканями.

За мулами снова следовала стража. А за ней и другие участники хаджа и масса народа.

Весь этот живописный кортеж двигался в направлении пристани, откуда должен был отплыть к азиатским берегам, в Скутару.

* * *

В это время армянин с генуэзцем куда-то ушли. Может, на поиски ночлега для себя и живого товара? А может, искали они покупателей, ведь филиал их компании давно был должен приготовить место ночевки для неволь ниц. Может, даже нужных покупателей найти, а армянин с генуэзцем отходили только для верности.

У Насти вдруг заболело сердце от мысли про тяжкую судьбу, ожидающую рабынь. О себе она отчего-то не тосковала, думала о подругах. Ее врожденная веселость будто говорила: «Ты везде найдешь себе дорогу».

Но только день начал умирать на улицах Царьграда, в сердце ее вкралось волнение. Сначала оно потихоньку ранило, но потом стало мучить все сильнее и сильнее. Уже сильно забилось сердце. Сначала оно было как сверчок во ржи – стучало прерывисто, тихо. Но потом будто защебетало соловьем в калине, что растет в саду у реки Липы.

Сумрак уже начал тихо блуждать улицами Стамбула. Муэдзины прервали пение пятого азана с вершин стройных минаретов, и тут пришли армянин с генуэзцем. Они были довольны прогулкой по городу. Армянин что-то шепнул Ибрагиму и тот тоже повеселел.

Он обратился к девушкам и сказал:

– Пойдем! Ночевать вы будете недалеко от Аврет-базара.

Они повиновались.

Еврейка Клара, что шла около Насти, шепнула ей:

– Завтра будут богатые купцы.

– И что с того?

– Как что? Лучше все же попасть в богатый дом, а не в бедный.

– А откуда ты знаешь, что будет именно так?

– Как откуда? Думаешь, чего они вернулись такие довольные? Видно, подкупили слугу какого-то богатого дома, который завтра пойдет покупать рабынь. Я их хорошо знаю!

А ты про меня вспомнишь, если тебе повезет больше?

– Да, но и ты не забудь меня!

– Разве забывала я тебя в Крыму?

– Нет, нет. Я тебе и правда благодарна, – сказала Настя Кларе. Это ее немного успокоило.

Было уже совсем темно, когда их хозяева провели их в большие сени какого-то постоялого двора, что располагался около рынка невольниц. Девушки вошли туда спокойно, будто овечки. Скоро их расковали и разместили в больших комнатах. Тех, кому не хватило места, разместили в сенях на сене. Всем предоставили воду для омовения, чистое белье и дали пищу.

Есть они почти не могли. Но с удовольствием мылись после долгой дороги. Наконец легли спать, обратившись к Богу.

Настя сразу заснула.

Спала чутко, как пташка на ветке. Давно уже, чуть ли не через ночь посещали ее какие-то странные сны. И теперь сон был странным: ей снилось, что она шла степями по кровавым следам с другими невольницами. И все пришли к какому-то мрачном городу над морем. На улицах его было темно. При входе на каждую из улиц стояли вооруженный мужчина и женщина в белом с ребенком. Они брали на ночлег усталых путешественниц, но спрашивали: «Есть ли у тебя родина?» У кого была, тот входил в дом переночевать. А у кого нет, должен был лечь на жесткие камни у дома. Всюду шныряли собаки и нюхали лежащих, скаля на них зубы. Холодный мрак стоял на темных улицах. Настя легла на сырые камни и заснула. Во сне ей приснился еще один сон: черная чаша отравы, кинжал убийцы и какая-то долгая сказка без конца. Тупая, нескладная и бесполезная. С шумом и гамом все плевались друг в друга, дрались и резались длинными ножами.