Почему на губах Ка была улыбка, пусть и почти неуловимая, когда он шел под снегом с проспекта Фаик-бея в кондитерскую «Йени хайят», несмотря на плохие новости, которые он узнал? Ему слышалась «Роберта» Пеппино ди Капри, он казался себе романтичным и печальным героем Тургенева, который идет на встречу с женщиной, образ которой рисовал себе много лет. Ка любил Тургенева, с тоской и любовью мечтавшего в Европе о своей стране, которую, презирая, покинул, устав от ее нескончаемых проблем и первобытной дикости, он любил его изящные романы, но скажем правду: он не рисовал себе образ Ипек в течение многих лет, как герои Тургенева. Он только представлял себе женщину, похожую на Ипек, возможно иногда вспоминая и ее саму. Но как только он узнал, что Ипек рассталась с мужем, он начал думать о ней, а сейчас, когда ему хотелось установить с Ипек глубокие и серьезные отношения, он старался восполнить музыкой, игравшей в его голове, и романтизмом Тургенева то упущение, что в свое время он не так часто думал о ней, как следовало бы.
Однако, как только он пришел в кондитерскую и сел за один столик с Ипек, он утратил весь свой тургеневский романтизм. Она была красивее, чем показалось ему в отеле, и красивее, чем выглядела в университетские годы. Ее подлинная красота, слегка подкрашенные губы, бледный цвет кожи, блеск глаз и сразу же располагающая к себе искренность взволновали Ка. В какой-то момент Ипек показалась ему настолько открытой, что Ка испугался, что сам он не сможет вести себя естественно. Больше, чем этого, он боялся в жизни только одного – писать плохие стихи.
– По дороге я видела рабочих, которые протягивали кабель для прямой трансляции из телестудии в Национальный театр, словно веревку для белья, – оживленно заговорила она. При этом она не улыбнулась, потому что не хотела, чтобы казалось, будто она презирает недостатки провинциальной жизни.
Некоторое время они, словно малознакомые люди, желающие лучше узнать друг друга, искали общие темы, на которые можно было бы спокойно поговорить. Когда одна тема была исчерпана, Ипек, улыбаясь, легко находила новую. Сыпавший снег, бедность Карса, пальто Ка, то, что они оба очень мало изменились, неудачные попытки бросить курить, люди, которых Ка видел в Стамбуле, таком далеком для обоих… У них умерли матери, и то, что обе они были похоронены в Стамбуле на кладбище Ферикёй, тоже, как им и хотелось, сближало их. С легкостью, похожей на ту, что на недолгое время возникает у мужчины и женщины, которые, узнав, что у них один и тот же знак Зодиака, чувствуют – пусть это чувство и ложно – некое родство душ, они говорили о месте матерей в их жизни (коротко), о причинах сноса старого вокзала в Карсе (немного дольше); о том, что на месте кондитерской, в которой они встретились, до 1967 года была православная церковь и что дверь разрушенной церкви сохранили в музее; об особом зале этого музея, посвященном армянским погромам (некоторые туристы ожидают, что экспозиция рассказывает об армянах, убитых турками, а затем понимают, что все наоборот); о единственном официанте кондитерской, наполовину глухом и похожем на призрака; о том, что в чайных Карса не подают кофе, потому что он дорог для безработных и они его не пьют; о политических взглядах журналиста, который сопровождал Ка, и настроениях других местных газет (все они поддерживали военных и существующее правительство); о завтрашнем номере «Серхат шехир», который Ка вытащил из кармана.
Когда Ипек начала внимательно читать первую полосу газеты, Ка испугался, что для нее, точно так же как и для его старых друзей в Стамбуле, единственная реальность – несчастный, убогий политический мир Турции, что она и на минуту не может представить себе жизнь в Германии. Он долго смотрел на маленькие руки Ипек, на ее изящное лицо, продолжая дивиться ее красоте.
– Тебя по какой статье осудили, на сколько лет? – спросила через некоторое время Ипек, ласково улыбаясь.
Ка сказал. Ближе к концу семидесятых в маленьких политических газетах Турции могли писать о чем угодно, и всех за это судили, и все гордились тем, что их судили по этой статье Уголовного кодекса, но в тюрьму никто не попадал, потому что полиция действовала нерешительно и не могла найти переводчиков, писателей и редакторов, постоянно менявших адреса. Спустя некоторое время, когда произошел военный переворот, тех, кто скрывался, стали потихоньку ловить, и Ка, осужденный за политическую статью, которую он писал не сам, но которую, не читая, опубликовал, бежал в Германию.
– Тебе было трудно в Германии? – спросила Ипек.
– Меня спасло то, что я не смог выучить немецкий, – ответил Ка. – Мое существо сопротивлялось немецкому, и в конце концов я сберег свою душу и чистоту мыслей.
Боясь показаться смешным из-за того, что внезапно рассказал обо всем, но счастливый тем, что Ипек его слушает, Ка поведал ей до тех пор никому не рассказывавшуюся историю молчания, в котором он похоронил себя, историю о том, что он уже четыре года не мог писать стихи.
– По вечерам в маленькой квартире, которую я снимаю недалеко от вокзала, с единственным окном, из которого открывается вид на крыши Франкфурта, я в безмолвии вспоминал счастливое время, оставшееся позади, и это заставляло меня писать стихи. Спустя какое-то время меня стали приглашать почитать стихи турецкие эмигранты, узнавшие, что в Турции я был немного известен как поэт, муниципалитеты, библиотеки и третьеразрядные школы, желавшие привлечь турок, и турецкие общины, хотевшие, чтобы дети познакомились с поэтом, пишущим по-турецки.
Ка садился во Франкфурте на один из немецких поездов, постоянно поражавших его точностью расписания и порядком, и, проезжая мимо изящных колоколен отдаленных городков, мимо темноты в сердце буковых рощ и мимо здоровых детей, возвращающихся домой со школьными рюкзаками на спине, сквозь затуманенные окна ощущал все то же безмолвие, чувствовал себя как дома, поскольку совсем не понимал языка этой страны, и писал стихи. Если он не ехал в другой город читать стихи, тогда он каждое утро выходил из дому в восемь и, пройдя по Кайзерштрассе, шел в муниципальную библиотеку на проспекте Цайля и читал. «Там было столько английских книг, что мне хватило бы на двадцать жизней». Подобно детям, которые знают, что смерть еще очень далеко, он спокойно читал все, что ему хотелось: романы девятнадцатого века, которые обожал, английских поэтов-романтиков, книги по истории инженерного дела, музейные каталоги. Сидя в муниципальной библиотеке, он переворачивал страницы, заглядывал в старые энциклопедии, задерживался на какое-то время на иллюстрациях, вновь перечитывал романы Тургенева и, несмотря на то что слышал шум города, внутри себя ощущал то же безмолвие, что и в поезде. И когда по вечерам, изменив маршрут, он брел вдоль реки Майн мимо Еврейского музея и когда по выходным бродил из одного конца города в другой, все то же безмолвие сопровождало его.
– Через некоторое время оно стало занимать в моей жизни так много места, что я перестал слышать беспокоящий шум, с которым мне нужно было бороться, чтобы писать стихи, – сказал Ка. – С немцами я вообще не разговаривал. А отношения с турками, которые считали меня и умником, и интеллектуалом, и полусумасшедшим, у меня уже были не очень хорошими. Я ни с кем не встречался, ни с кем не разговаривал и стихи тоже не писал.
– Но в газете пишут, что сегодня вечером ты прочитаешь свое самое последнее стихотворение.
– У меня нет самого последнего стихотворения, так что не прочитаю.
В кондитерской, кроме них, было еще двое. За столиком у противоположной стены, рядом с окном, в полумраке сидели невзрачный молодой человек и терпеливо пытающийся ему что-то объяснить мужчина средних лет, худощавый и усталый. В огромном окне у них за спиной были видны летящие в темноту хлопья снега, на которые падал розоватый свет от неоновых букв вывески кондитерской, и на этом фоне два погруженных в разговор человека в противоположном углу казались частью скверного черно-белого фильма.
– Моя сестра Кадифе неудачно сдала экзамены в университете за первый год, – сказала Ипек. – На второй год она выдержала экзамены в здешний педагогический институт. Худой человек, сидящий вон там, за моей спиной, в самом углу, – директор института. Отец очень любит мою сестру. После гибели матери в автомобильной аварии он остался один и решил приехать сюда, к нам. Это было три года назад. Вскоре я рассталась с Мухтаром. Мы стали жить все вместе. Здание отеля, наполненное призраками и вздохами умерших, принадлежит нам совместно с родственниками. В трех комнатах живем мы.
В годы активной деятельности левых организаций, студентами, Ка и Ипек не были близко знакомы. Правда, Ка, как и многие другие, сразу обратил внимание на семнадцатилетнюю красавицу в коридорах факультета литературы, где такие высокие потолки. На следующий год он знал Ипек уже как жену Мухтара, своего друга-поэта, с которым они состояли в одной ячейке; тот, как и Ипек, был родом из Карса.
– Мухтар унаследовал от своего отца семейное дело, торговлю продукцией компаний «Арчелик» и «Айгаз», – сказала Ипек. – За все эти годы, после того как мы вернулись сюда, у нас так и не появилось детей. Он начал возить меня к врачам в Стамбул, в Эрзурум, и расстались мы потому, что детей не было. Но Мухтар, вместо того чтобы снова жениться, посвятил себя религии.
– Почему все посвящают себя религии? – спросил Ка.
Ипек не ответила, и какое-то время они смотрели черно-белый телевизор на стене.
– Почему в этом городе все совершают самоубийства? – спросил Ка.
– Не все, а молодые девушки и женщины, – ответила Ипек. – Мужчины посвящают себя религии, а женщины кончают с собой.
– Почему?
Ипек посмотрела на него так, что Ка почувствовал, что в его вопросе, заставившем ее торопливо искать ответ, было нечто неуважительное и бесцеремонное. Они немного помолчали.
– Я должен встретиться с Мухтаром, чтобы взять у него интервью о выборах, – сказал Ка.
Ипек сразу встала и, подойдя к кассе, позвонила по телефону.
– Он тебя ждет, – сказала она, вернувшись и усаживаясь. – До пяти часов в областном отделении партии.
Наступила пауза, и Ка заволновался. Если бы дороги не были засыпаны снегом, он бежал бы отсюда первым же автобусом. Ка чувствовал глубокую жалость к городу, его вечерам и забытым людям. Он невольно перевел взгляд за окно, и они оба долгое время смотрели на падавший снег, как люди, у которых достаточно времени, чтобы не обращать внимания на течение жизни. Ка чувствовал себя беспомощным.
– Ты и в самом деле приехал из-за выборов и самоубийств? – спросила Ипек.
– Нет, – ответил Ка. – Я узнал в Стамбуле, что ты развелась с Мухтаром. Я приехал сюда, чтобы на тебе жениться.
Сначала Ипек засмеялась, приняв это за милую шутку, но потом густо покраснела. После долгой паузы он почувствовал по глазам Ипек, что она видит его насквозь. «У тебя даже нет терпения, чтобы хоть ненадолго скрыть свое намерение, как-то подружиться со мной, поухаживать, – говорили глаза Ипек. – Ты приехал сюда не потому, что любишь меня и думаешь обо мне, а потому, что узнал, что я развелась, а ты помнишь мою красоту и считаешь, что я нахожусь в трудном положении из-за того, что живу в Карсе».
Твердо решив наказать себя за бессовестное желание счастья, из-за которого его уже мучил стыд, Ка представил и другую безжалостную мысль Ипек о них обоих: «Нас объединяет то, что наши ожидания и мечты не сбылись». Но Ипек ответила совершенно не так, как ожидал Ка.
– Я всегда верила, что ты будешь хорошим поэтом. У тебя отличные книги, поздравляю.
Как и во всех чайных, закусочных и отелях Карса, здесь на стенах тоже висели виды не окрестных гор, которыми местные жители очень гордились, а Швейцарских Альп. Пожилой официант, который недавно принес чай, сидел в окружении блюд с шоколадом и пирожками, сверкавшими маслом и позолоченной бумагой в тусклом свете ламп, рядом с кассой, лицом к Ка и Ипек, спиной к другим столам, и с довольным видом смотрел черно-белый телевизор на стене. Ка, готовый смотреть куда угодно, кроме глаз Ипек, сосредоточился на фильме. В фильме турецкая актриса, блондинка в бикини, убегала по песчаному берегу, а двое усатых мужчин ее ловили. Между тем в полумраке у противоположной стены маленький человек поднялся с места и, направив пистолет на директора педагогического института, начал говорить что-то, что Ка не мог расслышать. Потом Ка понял, что, когда директор начал отвечать, тот выстрелил. Он понял это не по звуку выстрела, который слышал неотчетливо, а потому, что увидел, как от удара вонзившейся в тело пули директор упал со стула.
Ипек повернулась и тоже наблюдала сцену, за которой следил Ка.
Официанта на том месте, где только что видел его Ка, уже не было. Маленький человек вышел из-за столика и направил пистолет на директора, лежавшего на полу. Тот что-то ему говорил. Из-за того, что у телевизора был включен звук, разобрать его слова было невозможно. Маленький человек выстрелил в директора еще три раза и мгновенно исчез, выйдя в дверь, находившуюся за его спиной. Ка так и не увидел его лица.
– Пойдем, – сказала Ипек. – Не надо оставаться здесь.
– Ловите! – закричал Ка осипшим голосом. Потом сказал: – Давай позвоним в полицию, – но не мог сдвинуться с места. И сразу же после этого побежал за Ипек.
В двустворчатых дверях кондитерской «Новая жизнь» и на лестнице, по которой они быстро спустились, никого не было.
В один миг они оказались на покрытой снегом мостовой и пошли очень быстро. Ка думал: «Никто не видел, как мы оттуда вышли», это его успокаивало, потому что он чувствовал себя так, будто сам совершил преступление. Его намерение жениться, в котором он теперь раскаивался, и стыд оттого, что сказал об этом, словно навлекли на него заслуженное наказание. Теперь ему не хотелось никого видеть.
Когда они дошли до угла проспекта Казыма Карабекира, Ка уже начал много чего бояться, но в то же время чувствовал счастье от молчаливой близости, возникшей между ним и Ипек оттого, что теперь у них была общая тайна. Когда в свете простой электрической лампочки, освещавшей ящики с апельсинами и яблоками у дверей делового центра «Халит-паша» и отражавшейся в зеркале соседней парикмахерской, Ка увидел на глазах у Ипек слезы, его охватила тревога.
– Директор педагогического института не пускал на уроки студенток в платках, – проговорила она. – Поэтому его, бедного, и убили.
– Давай сообщим в полицию, – сказал Ка, вспомнив, что когда-то левые ненавидели эти слова.
– Они всё поймут и так. А может быть, они уже даже сейчас всё знают. Областное отделение Партии благоденствия наверху, на втором этаже. – Ипек показала на вход в деловой центр. – Расскажи о том, что видел, Мухтару, чтобы он не удивлялся, когда к нему придут из НРУ[18]. И вот еще что: Мухтар хочет опять на мне жениться, не забудь об этом, когда будешь с ним разговаривать.
О проекте
О подписке