Глава 19

Покинув кабинет, губернатор первым делом заглянул в соседнюю комнату, где слуги, правильно рассчитавшие, что заседание затянется до позднего часа, расставляли керосиновые лампы в изящных грушевидных абажурах с цветочными и лиственными узорами и готовились угощать членов комитета хлебом (с оливками и тимьяном), который по приказу начальника гарнизона доставили из военной пекарни. Потом он спустился по лестнице во внутренний двор, где толпились клерки, жандармы, сотрудники консульств, охранники, журналисты, военные и молодые священники. Некоторые присели на расставленные вдоль стен стулья и скамьи. В воздухе стоял запах дезинфицирующего раствора, которым старательные пожарные от души поливали всех входящих.

Усевшись в кресло, он стал читать записки, положенные секретарем на стол, и сразу понял, что очень многие не последние на Мингере люди, как мусульмане, так и христиане, просят его оказать содействие в поисках местечка на каком-нибудь из отправляющихся с острова пароходов. Билетов не осталось! Это значило, с тревогой понял Сами-паша, что с острова бегут и его резиденцию осаждают просители, слуги и швейцары из богатых домов в надежде получить билет от него, губернатора.

Тут паша заметил на столе телеграмму и, еще не отдав ее секретарю на расшифровку, догадался, о чем она: да, супруга снова вдруг решила приехать к нему на Мингер. Наверное, до особняка в Ускюдаре еще не дошли вести об убийстве Бонковского-паши и о том, что на острове эпидемия? Или, возможно, Эсма-ханым желает сказать, что не может оставить его одного в такое тяжелое время и готова самоотверженно разделить с ним все, что ему суждено пережить? Сами-паше вспомнилось обычное, терпеливое и заботливое выражение ее лица.

Губернатором Мингера он был назначен пять лет назад. Албанец по происхождению, он молодым человеком в силу случайного стечения обстоятельств попал в Египет, где его взяли работать во дворец хедива^[89]. Там он выполнял самые разнообразные поручения, был секретарем, адъютантом, переводчиком (поскольку знал французский) и благодаря недюжинному уму быстро возвысился. Затем перебрался в Стамбул и стал служить непосредственно Османской империи, сначала состоял в должности мутасаррыфа, а потом дослужился и до губернаторского поста; получал назначения в Алеппо, Скопье и Бейрут. Пятнадцать лет назад благодаря хорошим отношениям с Кыбрыслы Камилем-пашой, который тогда первый раз стал великим визирем, Сами-паша вошел в правительство, а потом – по непонятной причине, так и оставшейся ему неизвестной, – был отправлен в отставку. После этого его назначали только на губернаторские посты в самых разных уголках империи. Сами-паша верил, что рано или поздно Абдул-Хамид простит ошибку, стоившую ему места в правительстве, снова призовет его в Стамбул и удостоит какой-нибудь важной должности. При каждом новом назначении он, как и всякий османский губернатор, то и дело переезжающий с места на место, объяснял это не тем, что плохо справлялся с прежней работой, а тем, что Абдул-Хамид еще не забыл о нем.

Когда Сами-паша стал губернатором Мингера, супруга не поехала с ним на остров. В последние годы постоянные переезды утомляли Эсму-ханым. Необходимость опять и опять ценою больших расходов и трудов обустраиваться на новом месте лишь для того, чтобы вскоре его покинуть, отравляла ей жизнь. В далеких городах, где порой и по-турецки почти не говорили, она чувствовала себя одинокой. На этот раз она сказала: «Да мы туда и доехать-то не успеем, как вас еще куда-нибудь назначат» – и осталась в Стамбуле. Однако пребывание Сами-паши на Мингере неожиданным образом затянулось на пять лет. Губернатор все сильнее страдал от одиночества и наконец сошелся с учительницей истории из греческого лицея, вдовой по имени Марика. Связь эта считалась тайной, однако догадывались и сплетничали о ней на острове очень многие.

Сами-паша составил и велел зашифровать телеграмму, в которой сообщал жене и двум замужним дочерям, что очень по ним скучает, но приезжать на Мингер им ни в коем случае не следует. Потом стал ждать, когда стемнеет. В окрестностях порта было полным-полно людей, жаждущих урвать билет на пароход и улизнуть с острова. Только когда площадь Вилайет обезлюдела, когда разъехались все экипажи, губернатор пробрался к задней двери и вышел на улицу. Пахло свежим конским навозом (Сами-паше, как и большинству жителей Мингера, нравился этот запах). Нерадивые, по обыкновению, работники городской управы еще не зажгли на главных улицах керосиновые фонари, но, если бы и зажгли, все равно в полутьме никто бы его не узнал. Спешили домой женщины с детьми, рядом с лавками и магазинами просили милостыню нищие, кое-кто из прохожих что-то бормотал себе под нос, вслух разговаривая с самим собой, брели своей дорогой старики с ослепшими от слез глазами. У входа в большой магазин «Дафни» висело объявление о том, что в продажу поступили крысоловки из Измира, но сам магазин был закрыт весь день. Некоторые хитрые мясники и зеленщики, взяв пример с торговцев коврами и одеялами, попрятали свой товар, пока к ним не пришли из карантинной службы. Осведомители об этом уже докладывали, так что губернатор не удивился, увидев запертые на замок темные лавки. Закусочные еще не закрылись и по-прежнему распространяли вокруг себя запахи вареного мяса и разогретого на сковородах оливкового масла. В порту толпились праздношатающиеся зеваки. В этой части города люди вели себя так, как будто ничего не произошло. Может, им и было страшно, но губернатор ничего такого не заметил. По лицам полицейских он порой догадывался, что его узнали. Сами-паша любил ходить по городу инкогнито вечерними часами, когда еще только смеркалось.

На площади Хрисополитиссы его ждал скромный, почти незаметный в полутьме фаэтон. На козлах сидел пожилой кучер Зекерия. Аптека подлеца Никифороса была закрыта. Губернатор не сомневался, что на площади дежурит полицейский в штатском, но где он? Начальник Надзорного управления Мазхар-эфенди, человек на редкость толковый, заслуживал доверия, и все находящиеся под его началом полицейские и агенты были отлично вышколены. Губернатор очень хорошо понимал, что если его связь с Марикой еще не послужила поводом для политического скандала или афронта по дипломатической линии, то благодарить за это следует Мазхара-эфенди, который не позволяет сплетникам слишком уж распускать языки. Иногда ему казалось, что Мазхар-эфенди поддерживает непосредственную телеграфную связь если не с самим Абдул-Хамидом, то уж с Министерством двора – точно.

Губернатор сел в фаэтон. По правде говоря, тут и ходьбы было всего ничего, но зимой после прогулки по улице, превратившейся под дождем в подобие распаханного поля, сапоги становились чересчур грязными, чтобы войти в дом учительницы истории. А летом Сами-паша продолжал ездить к ней в фаэтоне просто по привычке. Маршрут был обычный: миновали особняк Мимияносов, богатого и издавна уважаемого греческого семейства, и свернули в переулки квартала Петалис. Однако на этот раз Сами-паша сошел с фаэтона не на углу, в тени конских каштанов, а на площади, выходящей к небольшой пристани.

Три располагавшиеся на площади таверны (одна из них называлась «Романтика») стояли пустые. У входа в ресторан «Бузуки» посетителей обрызгивали лизолом. Игнорируя взгляды узнавших его людей, губернатор пошел к дому своей Марики. Теперь, когда на остров обрушилась эпидемия и смерть подобралась так близко, ему вдруг показалось ненужным и унизительным по-воровски скрывать эту «тайную» связь, о которой, как он полагал, и без того все уже знают. Когда Сами-паша привычно открыл калитку заднего двора, в курятнике панически – а вдруг лиса! – закудахтали куры, но тут же смолкли, и он почувствовал, как птицы смотрят на него из темноты. Он еще только подходил к одноэтажному домику, а кухонная дверь, как обычно, тихо открылась сама, и Сами-паша почувствовал всегдашний запах сырой, плесневелой кухни и влажного камня. Для него это был запах любви и угрызений совести.

Они обнялись и сразу же, не зажигая света, на ощупь пробрались в комнату, где их ждала постель. Губернатор, как обычно, не стал отдаваться любви безоглядно и целиком, это казалось ему несолидным; ему хотелось время от времени приостанавливаться, чтобы почувствовать, как подобает осторожному государственному деятелю, что он полностью владеет ситуацией. Но Марика обнимала его сильно-сильно, как ребенок обнимает мать, которую потерял и снова нашел в толпе. К концу дня, полного тревожных новостей, она слишком измучилась от одиночества, чтобы бояться выглядеть несдержанной. И они долго, очень долго не могли остановиться.

Потом, когда сели за ужин, Сами-паша сказал:

– В верхних кварталах, в Оре и Флизвосе, очень многие закрывают дома и уезжают. Ангелосы, которые являются каждый год по весне, приказали было эконому готовить дом к их прибытию, но потом телеграммой распорядились, чтобы он пока не торопился. Теперь просят достать билет для племянника. Торговец мрамором Сабахаттин тоже хочет сбежать, ищет билет.

Марика рассказала, что случилось с невесткой Каркавицаса, богатого владельца каменоломен, родом из Салоник, которая жила через две улицы от нее выше по склону. Та, по своему обыкновению, перед Пасхой приехала в заранее подготовленный для нее особняк, больше похожий на дворец, и вместе с экономом и сестрой отправилась за покупками: на любимый Старый рынок, к торговцам пряностями, в знаменитую зелейную лавку актара Арифа, в пекарню Зофири. Зашла она и в лавку, где торговали куриным мясом, и там увидела хозяина, который валялся в углу без сознания, а на шее у него был бубон! Невестка Каркавицаса тут же вернулась к себе, закрыла дом и поутру отбыла в Салоники.

– Нет, не отбыла, – покачал головой Сами-паша. – Они не смогли купить билет ни на пароход «Ллойда», ни на корабль «Маритим», пришедший вне расписания, и обратились ко мне за помощью. А ведь эти семьи куда более дружны с консулами, чем я.

Они немного помолчали. В облике Марики присутствовала какая-то благородная простота. Возраст ее подходил к сорока, она была высокого роста, светлокожая, как мать Сами-паши, но с темными, густыми волосами. Нос тонкий и изящный, своеобразной формы. Сами-паша порой смотрел только на этот прекрасный нос.

Ставя перед губернатором тарелку, Марика сказала, что курица – ее собственная, сливы – из своего сада, а муку доставили из гарнизона десять дней назад.

– В гарнизонной пекарне пекут чудо какие вкусные чуреки, – продолжала она. – Чума с едой ведь тоже передается, паша?

– Не знаю, – ответил губернатор и, помолчав, добавил: – Курицу-то можно было и не резать! – так, словно имел в виду, что в этот день и без того было слишком много крови. А потом, с удивившей его самого прямотой, высказал то, что только сейчас пришло ему на ум: – Через несколько дней у нас начнется карантин. Иначе англичане и французы обязательно потребуют, чтобы все пассажиры и грузы, находящиеся на кораблях, которые заходят в нашу гавань, выдерживали пятидневную изоляцию, как было в Измире. После этого выбраться с острова будет куда сложнее и дороже. Кроме того, вслед за объявлением карантина пароходные компании сократят количество рейсов. Не я один об этом подумал, потому и билетов в кассах не осталось, их едва ли не приступом взяли. Но я приберег для тебя, твоего брата и племянника билеты на пароход «Мессажери маритим», который завтра в полдень уйдет в Салоники.

На самом деле он не придерживал никаких билетов, но знал, что добыть их в случае необходимости сможет.

– Что вы хотите этим сказать, паша?

– Мадам Марика, если вы не сможете собраться до завтрашнего дня, то, думаю, последний корабль, которому удастся избежать карантина, уйдет послезавтра. Если хочешь, я тотчас найду билет на пароход «Пантелеймона».

– А как же вы, паша? Вы когда уедете?

– Что ты такое говоришь! Я должен оставаться здесь, на своем посту, до самого конца этой напасти.

Наступила тишина. Губернатору хотелось разглядеть выражение лица Марики, но было слишком темно.

– Мое место – рядом с вами.

– Это не шутки! Бонковского-пашу убили, а человек он был великий!

– Кто, по-вашему, его убил?

– Конечно, это могло быть и непредумышленное убийство. Прискорбное стечение обстоятельств. Одно несомненно: есть те, кто желает, чтобы зараза распространилась как можно шире, а мусульмане и христиане между тем ополчились друг на друга, и можно будет половить рыбку в мутной воде. Посте гибели Бонковского-паши они стали угрожать доктору Илиасу. Бедняга не чувствовал себя защищенным в гостевом доме.

– Когда вы рядом со мной, паша, мне не страшно.

– А лучше бы ты боялась! – произнес губернатор и положил руку на колено любимой. – Консулы, торговцы, ходжи станут протестовать против каждого запрета. Эпидемия будет разрастаться – в этом я уверен. И, сражаясь с чумой, мы будем вынуждены одновременно остерегаться убийц!

– Не падайте духом, паша. Я стану делать все, как вы скажете, буду осторожна с едой. Запру дверь, никого на порог не пущу, и со мной ничего не случится.

– Кому-нибудь надо будет приносить тебе хлеб, воду, немного слив или черешни. Положим, их ты не впустишь, но есть еще твой брат и племянник. Или пожалеешь соседского ребенка, откроешь ему дверь. А мне разве не откроешь? Я ведь тоже могу принести в дом чуму.

– Паша, если вы заразитесь, то пусть и я заболею. Я лучше умру, чем не пущу вас к себе в черный день.

– Может начаться настоящее светопреставление, – безжалостно продолжал Сами-паша. – А в Судный день, как сказано в Коране, мать не узна́ет сына, дочь – отца, жена – мужа.

– Еще немного – и я расценю вашу настойчивость как оскорбление, паша.

– Я знал, что ты так скажешь.

– Тогда зачем же вы настаиваете, чтобы я уехала, разбивая мне сердце?

В этих словах Сами-паша услышал не столько гнев, сколько желание затеять обычную любовную игру, состоящую из кокетства и маленьких притворных ссор, и успокоился. Если бы Марика приняла ислам, он мог бы, как это делали некоторые мутасаррыфы, взять ее в дом второй женой, даже не извещая об этом первую, оставшуюся в Стамбуле. Но Сами-паша занимал высокий пост в бюрократической структуре Османской империи. Еще важнее было то, что в последние годы переход христиан в мусульманство вызывал протесты консулов и послов, которые каждый раз твердили о насилии и принуждении, раздувая такие случаи и придавая им политическую окраску. Это раздражало Стамбул, а раздражать Стамбул губернатору хотелось меньше всего.

– Ах, паша, что же теперь будет? Чем мы провинились? Что нам делать?

– Нужно слушать, что говорю я, что говорит власть, и подчиняться. Не верь слухам. Государство держит ситуацию под контролем.

– Вы бы только знали, что́ говорят! – подхватила Марика.

– Расскажи-ка.

– Болтают, будто эту так называемую чуму привез Бонковский-паша, а сейчас, когда его убили, она осталась без хозяина и бродит по городу, как потерявшийся ребенок. Будут еще смерти.

– Еще что?

– Кое-кто, увы, утверждает, что никакой чумы нет. Даже среди греков такие есть.

– Ну, теперь-то, думаю, подобной чепухи уже не несут. Еще?

– Толкуют, что чуму привезли на пароходе «Азизийе». Будто бы крысы оттуда перебрались на лодку, а потом на берег.

– Еще?

– А племянница султана, говорят, очень красивая. Это правда?

– Не знаю, – буркнул Сами-паша с таким видом, будто ему предложили раскрыть государственную тайну. – И вообще, самая красивая – ты.