Глава 15

Теперь, чтобы прояснить некоторые моменты нашей истории, мы должны вернуться на три года назад и рассказать о событиях, которые продолжали отзываться для губернатора Сами-паши политическими трудностями и тревожить его совесть. Речь идет о так называемом восстании на паломничьей барже.

В 1890-х годах великие державы, дабы остановить распространение холеры из Индии по всему миру через Мекку и Медину, среди прочих мер ввели десятидневный карантин для кораблей, плывущих из Хиджаза. В особенности настаивали на нем страны, чьи колониальные владения были населены мусульманами. Так, французы, не доверявшие карантинным мерам, применяемым в Хиджазе османскими властями, заставляли хаджи, возвращающихся во французскую колонию Алжир на пароходе «Персеполис» компании «Мессажери маритим», выдерживать еще один карантин, прежде чем отпустить их в родные города и деревни. Прибегали к этой предосторожности – на всякий случай – и османские власти, также не полагавшиеся на собственную карантинную службу в Хиджазе. Вскоре Стамбульский Карантинный комитет Стамбула ввел дополнительный карантин по всей империи, даже для тех судов, над которыми не развевался желтый флаг и на которых не было больных пассажиров.

А между тем необходимость ждать еще десять дней, прежде чем оказаться на родине, вызывала озлобление у хаджи, возвращавшихся из тяжелого, мучительного путешествия, во время которого погибли многие их товарищи. (В то время считалось обычным делом, если в пути умирал каждый пятый паломник из Бомбея и Карачи.) Поэтому карантинная служба призвала себе на помощь людей с оружием; во многих случаях врачи требовали, чтобы их сопровождали полицейские или солдаты. На маленьких островах, таких как Мингер, и в некоторых провинциальных портах, где не хватало карантинных помещений или же сложно было обеспечить их охрану, в качестве места для изоляции использовались арендованные задешево старые, ржавые шхуны или баржи. Иногда эти суда, как было принято, скажем, на Хиосе, в Кушадасы^[80] и Салониках, отводили в какую-нибудь далекую бухту или ставили на якорь у пустынного берега, на котором разбивали армейские палатки.

Паломникам, спешащим добраться до дома, такой дополнительный карантин очень не нравился. Некоторые из них, сумев живыми вернуться из хаджа, умирали в эти последние десять дней. Между паломниками и врачами греческого, армянского и еврейского происхождения возникали трения и конфликты. Причиной тому, кроме карантина как такового, был еще и карантинный сбор. Кое-каким богатым и ловким паломникам удавалось, всучив докторам взятку, улизнуть в самом начале карантина, что обессмысливало его и еще больше раздражало оставшихся.

Однако промашка, допущенная три года назад властями Мингера, вызвала настоящий бунт против карантина, по своим ужасным последствиям не имевший себе равных в истории Османской империи. А дело было так. Из Стамбула пришла телеграмма, запрещающая пароходу «Персия», который следовал под британским флагом, входить в гавань Арказа. Начальник карантинной службы доктор Никос отыскал старую баржу, на нее пересадили сорок семь паломников с «Персии» и отбуксировали в бухту на севере острова, где баржа встала на якорь. Укромный залив, окруженный неприступными горами и скалами, сочли пригодным для карантина, поскольку он мог служить для паломников своего рода естественной тюрьмой. Однако те же самые горы и скалы затрудняли доставку им продовольствия, чистой воды и лекарств.

А тут еще разразилась буря, из-за которой не удалось вовремя разбить на берегу палатки для врачей и солдат, а также для хранения медицинских материалов. Хаджи, едва живые после пяти дней качки на штормовых волнах, остались без еды и питья. Затем началась невыносимая жара. Большинство среди паломников составляли пожилые бородачи, зажиточные крестьяне, владельцы оливковых рощ и небольших хозяйств, впервые совершившие путешествие за пределы острова. Попадались среди них и молодые люди, помогавшие в пути своим отцам и дедам, тоже бородатые и очень набожные. Родиной весьма значительной их части были горные деревни Чифтелер и Небилер, на севере острова.

Через три дня на переполненной барже вспыхнула холера. И без того изможденные паломники мерли: каждый день с жизнью прощались один-два человека. Сил противостоять болезни у них уже не осталось. А между тем ни чиновников, ни докторов, по чьей милости они здесь оказались против своей воли, видно не было, и это выводило из себя даже самых смирных и пожилых хаджи.

Два врача-грека, которые в конце концов добрались до карантинного лагеря, за три дня перевалив через горы верхом, не спешили подниматься на баржу и осматривать разъяренных паломников – понимали, что судно превратилось в помойную яму и рассадник заразы. Многие пожилые, обессиленные хаджи не понимали, зачем их тут держат, но чувствовали, что умирают, и им не хотелось, чтобы перед смертью их поливали дезинфицирующей жидкостью врачи-христиане с козлиными бородками, в странного вида очках. Правда, оба пульверизатора, доставленные в карантинный лагерь с таким трудом на лошадях, сломались в первый же день. Между паломниками порой разгорались ссоры. «Сбросим трупы в море!» – говорили одни. «Нет, это наши родственники, мученики, похороним их у себя в деревне!» – возражали другие. Так они впустую тратили силы на споры.

Эпидемия все не прекращалась, вокруг баржи плавали трупы, объеденные рыбами и птицами, и похоронить их не было никакой возможности. Это и стало причиной того, что в конце первой недели на барже вспыхнуло восстание.

Сначала разгневанные хаджи скрутили и сбросили в море двух приставленных к ним солдат. Те не умели плавать, как и сами паломники, да и вообще львиная доля мусульман Османской империи, и один из караульных утонул. В ответ на это губернатор Сами-паша и начальник гарнизона решили примерно наказать мятежников.

Тем временем молодые паломники подняли якорь, и, как ни странно, вместо того чтобы сесть на скалы, ветхая баржа через некоторое время уже болталась, словно пьяная, в открытом море. Спустя полтора дня течение принесло посудину в другую бухту, западнее первой, где баржа села-таки на скалы и набрала в трюм воды. Обессиленные хаджи не смогли сразу выбраться на берег и разбрестись по своим деревням. Если бы они это сделали, инцидент, несмотря на гибель солдата, возможно, был бы предан забвению. Но они продолжали сидеть на барже, переполненной гниющими трупами, и никак не могли расстаться со своими узлами, привезенными из дальних стран подарками и бутылками с водой из источника Замзам, зараженной холерными вибрионами.

Военный отряд, который по распоряжению губернатора следил с берега за перемещениями баржи, через некоторое время занял позиции на окружающих бухту скалах, и командир приказал паломникам сдаться, вернуться к соблюдению карантинных правил и не пробовать сойти на берег.

Трудно сегодня сказать, в полной ли мере был осознан этот приказ, но хаджи пришли в страшное волнение. Они поняли одно: сейчас их снова посадят на карантин, и теперь-то уж они все точно умрут. Карантин был для них дьявольским изобретением коварных гяуров^[81], желающих наказать оставшихся здоровыми хаджи, замучить их до смерти и прикарманить их деньги.

В конце концов те из паломников, у которых еще остались силы и которые могли пока что-то соображать, решили, что остаться на окруженной барже – значит обречь себя на смерть, и договорились пойти на прорыв.

И вот, когда хаджи пытались сбежать, петляя по козьим тропам меж скал, переполошившиеся солдаты открыли по ним огонь. Палили и палили, словно перед ними была вражеская армия, явившаяся оккупировать Мингер. Некоторые, должно быть, мстили за своего утонувшего товарища. Прошло не менее десяти минут, прежде чем солдаты пришли в себя и перестали стрелять. Многие хаджи были убиты. Некоторым пули попали в спину. Однако другие, подобно героическим воинам, что бросаются под пулеметный огонь, успели повернуться грудью к солдатам османской армии, убивающим соплеменников на их собственном острове.

Губернатор запретил распространять сведения о случившемся, запретил говорить об этом даже намеками, так что и сегодня в точности неизвестно, сколько хаджи было убито и сколько в конце концов смогли вернуться в родные деревни.

Как лицо, ответственное за эту историческую трагедию, Сами-паша навлек на себя хулу и презрение, ему так и не удалось отмыться от обвинений в предумышленности происшедшего. Он ждал кары от Абдул-Хамида, однако вместо него наказанию подвергли пожилого начальника гарнизона, который отправился в ссылку, и солдат. Во сне паше стал являться седобородый старик, который смотрел на него с укором, словно желая сказать: «Ты же губернатор, большой человек, а совести у тебя нет!», но не произносил ни слова. Упрекавшим его в лицо Сами-паша говорил, что приказ направить на усмирение хаджи военных был правильным. В конце концов, речь шла о спасении острова от холеры. И вообще, это против его правил – потакать бандитам, которые завладели принадлежащим государству кораблем и убили солдата. Правда, затем губернатор обязательно прибавлял, что не приказывал открывать огонь – это была ошибка, совершенная солдатами по неопытности.

Обдумывая возможные способы защиты, Сами-паша счел за лучшее подождать, пока досадное происшествие забудется. Потому он так и старался не пропустить сведения об инциденте в печать, чего ему удавалось добиться какое-то время. В тот период губернатор любил поразглагольствовать о том, что умерших во время хаджа наша религия признает шахидами – мучениками, погибшими за веру, а это есть высочайшее звание, которого может удостоиться человек. Когда в Арказ приходили родственники погибших паломников, чтобы потребовать возмещения за смерть хаджи, Сами-паша приглашал их в свой кабинет, заводил речи об особом месте, уготованном в раю тому, кто испил шербет мученичества, уверял, что сделает все возможное, чтобы прошение было удовлетворено, однако предостерегал от попыток преувеличивать масштабы инцидента в разговорах с журналистами-греками.

После того как трагедия немного подзабылась, губернатор неожиданно сменил тактику: приказал арестовать по деревням и посадить в крепость десять хаджи, которых считал зачинщиками восстания, и грозно потребовал с них ответа за убийство солдата и похищение баржи. Просьбы о возмещении были отвергнуты.

В озлобленных на губернатора деревнях Чифтелер и Небилер, откуда было родом большинство хаджи, началось мусульманское движение сопротивления. Эти деревни, вместе с текке Теркапчилар, поддерживали шайку Мемо, терроризирующую греческие деревни на севере острова. Имелись основания предполагать, что за текке стоит шейх Хамдуллах, глава самого влиятельного на Мингере тариката Халифийе.

Жизнь Сами-паше осложняло еще и то, что о происшествии, посеявшем раздор между властями и простыми мусульманами, то и дело старались напомнить журналисты-греки. Например, однажды в интервью греческой газете «Нео Ниси», с которой у него были хорошие отношения, губернатор упомянул о «бедных», как он выразился, хаджи, которые обустраивают в своих деревнях общественные источники, – и даже это слово сумели обернуть против него. Вряд ли бы оно привлекло чье-либо внимание, если бы не журналист Манолис (разумеется, грек), который с полемическим жаром разглагольствовал в своей газете о том, что хаджи на самом деле люди отнюдь не бедные, что среди богатых мусульман Мингера появилась мода распродавать свое имущество и отправляться в хадж, причем большинство из них по пути туда или обратно умирают. А между тем уровень образованности мусульманского населения Мингера существенно ниже, чем у православного, так не лучше ли было бы состоятельным деревенским мусульманам не оставлять свои деньги в далеких пустынях и на английских кораблях, что довольно глупо, а скинуться и открыть на острове рюштийе^[82] или хотя бы отремонтировать обвалившийся минарет у мечети в своем собственном квартале?

Вообще-то, Сами-паша тоже был убежден, что школы важнее мечетей, но, читая эту статью, чуть не задохнулся от гнева.

И дело тут было не столько в пренебрежительном тоне, в котором Манолис писал о мусульманах, хотя тон этот тоже покоробил губернатора, а в том, что в греческой прессе снова вспомнили о Восстании на паломничьей барже.