2. Недуг

Портрет Сьюзен Сонтаг, сидящей на подоконнике. Фото Марсии Резник. 1977 (Getty)

В семнадцать лет у меня были нерегулярные месячные, а еще акне; первое моя мать сочла достаточно тревожным сигналом, чтобы показать меня специалисту. Мы поехали на машине в Лондон в знойный день мимо пыльных платанов на Кромвель-роуд. В клинике меня отчитали за то, что я приехала с пустым мочевым пузырем, и заставили в наказание выпить несколько стаканов газировки. Специалистка ультразвуковой диагностики поводила датчиком по моему животу, а потом врач сообщил, что у меня поликистоз яичников и для зачатия мне понадобится ЭКО. Позже выяснилось, что это не так, да и в любом случае говорить такое девочке-подростку, пожалуй, опрометчиво.

Заболевание мое было загадочным и по сути неизлечимым: гормональное нарушение, которое проявляется образованием множества наполненных жидкостью фолликулов в яичниках. К симптомам относятся акне, набор веса, выпадение волос и избыточное оволосение; всё это связано с повышенным уровнем тестостерона. Лечиться мне предложили единственным способом – как ни иронично, приемом противозачаточных таблеток, от которых у меня будет хотя бы иллюзия регулярных месячных и, может быть, уменьшатся прыщи, хотя мелкий шрифт предупреждал о возможности и обратного эффекта.

Стояла середина девяностых, и я была помесью панка и хиппи со стрижкой undercut и колодой Таро, обернутой черным шелком. Я не хотела принимать таблетки от симптомов, причину которых не понимала. Бо́льшую часть времени я ощущала себя несуразным оккупантом собственного тела. Я воспринимала его как животное, с которым нельзя договориться, как глупую и не всегда послушную лошадь: она шла куда-то без меня, и тот факт, что мое тело отказывалось работать по часам, обостряло во мне ощущение мистификации. Иногда по ночам я лежала в кровати и пыталась спроецировать свое астральное тело на потолок. А бывало, я просыпалась и понимала, что мое тело парализовано и неподвижно, как бревно, – много лет спустя я узнала, что этот жуткий феномен называется сонным параличом. Я лежала и концентрировала всю свою энергию на непосильной задаче – пошевелить пальцем ноги и рассеять чары. Вдруг я такой бы и осталась, и никто бы не знал, что я всё еще есть внутри?

Примерно в то время мне попался в руки «Холистический травник» Дэвида Хоффмана – библия хиппи с гипнотической спиралью из цветов на обложке. Под его добродушным руководством я начала экспериментировать с травами, записывая свойства и противопоказания в дневник. Я покупала сушеные листья малины и целомудренника в местном магазине натуральных продуктов и пыталась с их помощью нормализовать свои месячные. Звучит как снадобье из сказки, но эти травы обладали реальными, объективными целебными эффектами, по крайней мере в отношении моих яичников.

После мимолетного романа с факультетом английской литературы и года в протестных лагерях я решила поступить на кафедру фитотерапии. Измотанная и выгоревшая после протестов, я невыносимо хотела сделать со своей жизнью что-то положительное, внести вклад в будущее, безопасное для окружающей среды. Я хотела упорядочить свое понимание тела, и меня завораживала мысль о том, что у него есть свой язык, не похожий на речь, но столь же выразительный и содержательный, состоящий из симптомов и ощущений вместо слов. Ученая степень Микки-Мауса, как говорил мой отец, но я вложила в свое образование полные четыре года микки-маусовых трудов плюс базовый годичный курс, чтобы компенсировать пробелы в естественных науках в моем аттестате. Большинство предметов были стандартными, как в любом медицинском вузе, но на курсах лекарственных веществ и ботаники нам преподавали модули и с более колдовским уклоном.

Следующие два года я рисовала каждую кость, мускул и орган в человеческом теле, запоминая их функции и имена, вплоть до самых маленьких косточек в ладони, полулунной и гороховидной, названных так из-за их формы. На коричневой пергаментной бумаге я чертила схемы метаболических преобразований внутри крошечных фабрик клеток. Сначала у меня было только грубое представление о том, как работает тело, но я упорно шла вперед – в восторге и немного в ужасе от того, сколько моей жизни проходит под ватерлинией сознательного контроля. Постепенно понимание становилось четче. Тело – это устройство по обработке внешнего мира, машина трансформации; оно копит, преобразует, выкидывает, разбирает на запчасти.

Мы изучали идеальное тело, его теоретическую версию, а потом – что с ним могло пойти не так, проходили сотни заболеваний, каждое со своей характерной патологией. Процесс отсеивания болезней по признакам называется дифференциальной диагностикой. Мы учились распознавать сердечную недостаточность по утолщению концевых фаланг пальцев, отличать экзему от псориаза по высыпаниям, определять гипертиреоз по глазам навыкате и учащенному пульсу, а синдром Кушинга – по фигуре типа «лимон на палочках».

Нас посвятили в искусство медосмотра в учебной клинике района Бермондси в Лондоне (до джентрификации), где мы полдня, хихикая и смущаясь, меряли друг у друга давление и пальпировали печени и почки, которые нужно было резко зажать ладонями, словно скользкий кусок мыла. Всё имело значение. Если пациент вздрагивал при нажатии у основания ребра, это могло быть признаком заболевания желчного пузыря. Если ногти загибались вниз, как ложки, это могло значить железодефицитную анемию или гемохроматоз. Огромный объем информации сбивал с ног, но при этом имел удивительно упорядоченный характер, по крайней мере на бумаге.

Я начала работать с пациентами на втором курсе. Клиника находилась в центральном Лондоне и предлагала субсидии на медицинские услуги, поэтому контингент там встречался более разнообразный, чем обычно бывает в частных медицинских учреждениях. Мне быстро стало понятно, что постановка диагноза – процесс совсем не такой простой и прямолинейный, каким его описывал Дэвидсон в «Принципах и практике медицины». Для начала, люди часто страдают не одним заболеванием, но сразу несколькими. У старика одновременно могут быть диабет, сердечное заболевание и отекшие лодыжки; у девочки-подростка – болезнь Рейно, болезненные месячные и депрессия. Мне приходилось скрупулезно оценивать каждый симптом и искать его причину, прежде чем даже начинать думать о плане лечения.

Фитотерапия – это медицина повествования, сказал как-то мой преподаватель, и мне запомнилась эта фраза. Перед тем как выписать рецепт в конце приема, львиную долю часа ты слушал пациента и получал представление об истории его жизни, отпечатанной в теле. Из всех методик лечения эта ближе всего к психотерапии, к исцелению через разговор. Меня поражало, как сами пациенты понимали свое тело, как они видели неразрывную связь между своим физическим и эмоциональным опытом. Кто-то говорил, что развод привел к обострению цистита; кто-то считал опухоль следствием давней трагедии; потерявшие близких страдали от язвы или теряли голос, как знаменитая пациентка Фрейда Дора.

После получения диплома я открыла свою практику в городе Хоув. У меня был просторный белый кабинет, окнами в вытянутый сад, куда мне, правда, нельзя было выходить. В другом конце коридора находилось крошечное помещение для изготовления лекарств, где я на старых латунных весах отвешивала таволгу и лаванду для травяных чаев, откапывая гирьки в пять и десять граммов и чихая от клубов пахучей пыли, – мне всё еще иногда снится, как я это делаю. Пациентов я принимала самых разных возрастов, от младенцев до глубоких старцев. Ко мне приходили девушки с анорексией и целые семьи с тревожным расстройством. Ко мне приходили люди, у которых мучительно не выходило зачать ребенка, женщины, настолько одинокие, что их одиночество уже переросло в болезнь, мужчины, которым на этом свете оставались считаные недели. Я слушала их истории, и, хотя я знала, что одному пациенту нужно выписать бучу и хвощ, а другому – душистую фиалку и тысячелистник, мне всё равно казалось, что главным образом я оказываю им помощь, давая возможность выговориться, играя роль свидетеля, перед которым они целиком разматывали спутанный клубок своих недугов. Сам процесс как будто уже был частью исцеления, и тем больше меня завораживала загадочная природа болезни, приходящей и отступающей путями не всегда видимыми.

В то время распространился тлетворный образ мышления, особенно среди нью-эйджистов и сторонников альтернативной медицины, согласно которому все заболевания вызывает негативное психологическое состояние, а тело – это арена, где подавленные или нераспознанные эмоции сеют хаос. Одним из главных распространителей таких теорий стала пожилая американка по имени Луиза Хэй, бывшая модель с бело-золотыми волосами и упругим, подтянутым лицом, ставшая миллионершей благодаря своему учебнику по самопомощи под названием «Исцели себя сам». Книга разошлась тиражом в пятьдесят миллионов экземпляров и стала одним из самых читаемых произведений в жанре нон-фикшен в истории. После развода с мужем в конце 1960-х Хэй начала ходить в спиритуалистическую церковь, где ее познакомили с понятием позитивного мышления. Она утверждала, что только с помощью него исцелилась от рака шейки матки (когда в 2008 году репортер «Нью-Йорк таймс» попросил ее предоставить какие-либо доказательства, она сказала, что уже давно пережила всех докторов, кто мог подтвердить ее диагноз).

Во вселенной Хэй разум куда сильнее тела. Она утверждает, что болезнь, даже такая серьезная, как рак, может сама по себе исчезнуть, если проработать стоящее за ней душевное страдание, – не нужны ни лекарства, ни терапия, лишь позитивная аффирмация, заключающаяся в повторении формул вроде «Я прекрасный человек» или «Я излучаю здоровье». Проще, чем выучить алфавит, – а в 2004 году она как раз выпустила «букварь» заболеваний и их психологических причин: акне вызывает нелюбовь к себе, артрит пальцев – желание наказать себя, а астму – подавленные слезы. Рак – это обида и ненависть, а полиомиелит – парализующая зависть (недуг, конечно, внезапно ставший очень редким в Англии после 1950-х, когда изобрели вакцину от полиомиелита).

Меня не удивило, что она стала одним из самых продаваемых авторов всех времен, всего на одну ступень ниже титанов вроде Даниэлы Стил и Агаты Кристи. Почему-то спокойнее верить, что болезнь – это следствие, ответ на подавленные эмоции и непереваренные травмы, чем принять экзистенциальный ужас случайности, знание, что напасть может случиться в любой момент с каждым, каким бы хорошим, невинным или эмоционально здоровым человеком он ни был. Вера в то, что болезнь возникает в результате работы нашего разума, как будто дает пациенту власть над ней и вместе с тем – страшное чувство вины. Что меня больше всего раздражало в теории Хэй, так это то, что она возлагала ответственность за болезнь на того же, кто от нее страдает. Эта теория противоречит науке и, сверх того, несет в себе еще более коварную мысль: у тела есть правильное состояние, любое заболевание или дисфункция – это результат неудачи, а физическое здоровье – награда за душевное равновесие.

Мой личный опыт общения с пациентами дал мне уверенность, что отношения между телом и психикой куда сложнее, чем предполагает модель Хэй или допускает официальная медицина. Иногда очевидно, что эмоциональные переживания лежат у истоков физических симптомов (к примеру, доказано, что прошлые психические травмы в значительной степени влияют на работу иммунной системы, как описывает психиатр Бессел ван дер Колк в книге «Тело помнит всё»). Но влияние это не всегда простое и не всегда однонаправленное. Мои пациенты болели, и болезнь заставляла их задуматься о других аспектах своей жизни. Болезнь позволяла им распознать или выпустить наружу боль, которую они раньше игнорировали, и служила готовым языком для выражения чего-то иного.

В конце четвертой части «Патрика Мелроуза» романист Эдвард Сент-Обин так точно передал этот феномен в словах, что я вздрогнула, прочитав их:

[Его тело было кладбищем похороненных эмоций; симптомы его недугов концентрировались вокруг одного и того же фундаментального ужаса… Частое мочеиспускание, синдром раздраженного кишечника, боль в пояснице, нестабильное давление, подскакивающее от нормального до опасно высокого за несколько секунд – от скрипа половицы или от мысли о другой мысли, и властвующая над ними тирания бессонницы – всё это указывало на тревожность столь глубокую, что она подмяла под себя инстинкты и автоматические процессы в теле. Можно изменить поведение, скорректировать отношение, трансформировать мировосприятие, но сложно что-то сделать с соматическими привычками младенчества. Как младенцу выражать себя, когда у него еще нет личности, когда у него еще нет слов, чтобы выразить то, чего у него еще нет? В изобилии ему доступен только бессловесный язык травм и болезней^[8]. ]

Этот бессловесный способ выражения я и стремилась понять – понять тело и его упрямый, неуловимый язык.

* * *

Осознавали они это или нет, но и Сент-Обин, и Хэй испытали на себе влияние Вильгельма Райха. В корне всех его идей, хороших и не очень, лежит одна-единственная мысль, к которой Райх пришел в Вене в межвоенный период: наши тела без нашего ведома несут в себе нашу историю, все те вещи, которые мы пытаемся игнорировать или отрицать. Из этого зерна впоследствии выросли его представления о свободе, но оно же стало источником сомнительных и даже опасных теорий о здоровье, которые он развил в Америке.

В 1918 году двадцатиоднолетний Райх, солдат еврейского происхождения без гроша за душой, приехал в Вену после трех лет службы офицером пехоты в Австро-Венгерской армии – трех лет в грязи окопов итальянского фронта. Огромная империя, в которой он вырос, потерпела сокрушительное поражение, оставив его без дома, куда он мог бы вернуться. Его родители погибли, когда он был еще подростком, а роскошное семейное поместье в Буковине пришло в запустение во время русского вторжения. После падения Австро-Венгерской империи в ноябре того же года поместье оказалось на территории Румынии (а ныне Украины). На то, чтобы отсудить свой дом обратно, у Райха не было денег.

Город, в который его занесло, тоже переживал не лучшие времена. Вена потеряла статус столицы благополучной и многонациональной империи, – прежде за несметные богатства и роскошь ее называли «городом мечты». Новоявленная Республика Германская Австрия утратила две трети своих довоенных территорий, лишившись доступа к основным источникам топлива и продовольствия. К тому времени, когда Райх там оказался – вместе с волной тысяч мигрирующих солдат, таких же, как он, бездомных и обездоленных, – крона уже почти ничего не стоила из-за гиперинфляции. Древесина была в таком дефиците, что мертвых хоронили в картонных гробах. Многие из них пали жертвой эпидемии испанского гриппа, бушующей на руинах города.

В тот год рацион Райха составляли овсянка и сухофрукты, по воскресеньям – кусок пирога с вареньем, и восьмушка батона хлеба на неделю. Но тосковал он не по мясу и сливочному маслу. Он отчаянно желал интеллектуальной деятельности, русла, куда он мог бы направить свою буйную энергию и могучий ум, и искал любви, дружеского общения и секса. Его будущая свояченица, с которой он познакомился в то время, навсегда запомнила, какое впечатление на осиротевшего юношу произвел теплый прием ее семьи. Ее словами о нем иной описал бы бродячего пса: «открытый, потерянный, жадный до заботы не меньше, чем до еды»^[9]. Прочие друзья говорили о Вилли, как его все звали, что он талантлив, деятелен, куда энергичнее окружающих, но в то же время грубоват, не уверен в себе и надменен, склонен к приступам ревности и подавленности. При его красоте и эффектности можно было и не заметить, что его кожа покрыта красными зудящими бляшками от псориаза – заболевания, которым он страдал с детства.