Мару Аги

Дарья да Марья, или Сказка о двух сестрицах

В крае далёком, в крае озёрном, там, где сосны растут высокие, реки текут глубокие, горы стоят исполинские, жил да был вдовый купец, и было у него две дочери. Обе красавицы, умницы да рукодельницы на радость отцу-батюшке. Старшая сестрица, Дарья, высокая да статная, ни дать ни взять царевна. Коса у ней чернее ночи, лицо белей сметаны, под соболиными бровями глаза зелёным пламенем горят. А губы-то, губы – ах! – рябинов цвет! Была Дарья рачительна, сметлива да домовита – любая работа в её руках спорилась.

Младшая сестрица, Марья, стройная да гибкая, точно верхушка сосенки. Коса её, что зорька ясная, золотом блещет. Личико румяное, как яблочко наливное. А глаза – ух! голубым сапфиром сверкают! Чисто льдистые озёра в ясный день. Была Марья беззаботна, словно пташка певчая, незлобива да покладиста.

На ту пору, как минуло семнадцать Дарьиных да шестнадцать Марьиных вёсен, проезжал мимо купеческого двора Иван – добрый молодец на вороном коне. Увидал он двух сестриц и потерял сей же час покой и сон.

Два дня ходили к купцу от Ивана сваты, просили:

– Отдай, купец, за нашего Ивана – доброго молодца одну из своих прекрасных дочерей.

Купец всё отказывал, а на третий день спрашивает у Дарьи да Марьи:

– Не хотите ль, дочки, замуж пойти?

Щёки девушек вмиг вспыхнули, точно лучинки в ночи зажглись, и склонили они в согласии головы.

Снова спрашивает купец дочерей:

– Которой же из вас, дочери мои любезные, больше по нраву Иван-молодец?

Сестрицы голов не подняли, голоса не подали, но зарделись пуще прежнего.

В третий раз спросил купец дочерей:

– Которую из вас, мои яхонтовые, за Ивана сосватать?

В один голос молвили сестрицы:

– Выбирай ты сам, батюшка!

Подумал купец, подумал – да и решил выдать за Ивана старшую дочь Дарью. Скоро сказка сказывается, нескоро дело делается. Пока готовилась свадьба пышная, собиралось приданое богатое, отправились сестрицы в лес по грибы-ягоды. Набрали они полные лукошки и остановились у лесного колодца воды напиться.

Встали сёстры по сторонам от колодезного ворота, взялись за ручки и принялись крутить. Восемь раз провернули тяжёлый ворот, а на девятый вскрикнула Марья и выпустила свою сторону из рук. Не удержала Дарья ворот, закрутилась с ним вместе – да и сгинула в колодце. Заплакала Марья, запричитала, но делать нечего. Подхватила она корзинки и пошла домой.

Узнав о гибели старшей дочери, купец страшно горевал, а Марью, младшую дочь, единственную, стал любить и лелеять пуще прежнего.

– Батюшка, – говорит как-то отцу Марья, – сосватай ты меня за Ивана.

Согласился купец и пошёл к Ивану сватать младшую дочку.

Вскоре сыграли свадьбу – пышную, весёлую! – и поселили молодых в высоком светлом тереме, где зажили они в достатке и радости.

Минуло тому три года, и стало Марье казаться, что Иван любит её меньше, чем Дарью любил. И глаз-то его не так ярко горит, когда любуется он своей женой-красавицей; и обнимает-то он её не так крепко; и целует-то не так жарко, как должно! Окутала Марью чёрная тоска, легла на сердце тяжёлая кручина…

Побежала она в лес, нашла колодец, где утонула сестрица, и закричала:

– Я больше твоего за Ивана замуж хотела, а отец тебя сосватал, потому что ты старшая! Отдай мне Иванову любовь, на что она тебе, раз ты уже мёртвая?

– Скажи, сестрица, – послышался из колодца Дарьин голос, – ты ли колодезный ворот отпустила, ты ли меня погубила? Коли скажешь правду да выполнишь три моих загробных желания, помогу тебе, отдам Иванову любовь.

– Я, я ворот отпустила! Я тебя погубила! – призналась Марья.

– Тогда вот моё первое желание: отдай мне то, чего у тебя в избытке.

Воротилась Марья домой, думала-гадала три дня и три ночи, потом пришла к колодцу и говорит:

– В избытке у меня отцовой любви, забирай себе свою часть!

– Хорошо, сестрица, – отвечает Дарья из колодца. – Вот моё второе желание: отдай мне то, чего у тебя в достатке.

Воротилась Марья домой, думала-гадала три дня и три ночи, потом пришла к колодцу и говорит:

– В достатке у меня красы и здоровья, забирай себе свою часть.

– Хорошо, сестрица, – отвечает Дарья из колодца. – Вот моё третье желание: отдай мне то, чего у тебя совсем нет.

Воротилась Марья домой, думала-гадала три дня и три ночи, потом пришла к колодцу и говорит:

– Нет у меня ни жалости, ни раскаяния, что тебя погубила!

В тот же миг, как затихло эхо Марьиного голоса на дне колодца, поднялся в лесу ветер небывалый. Заскрипели дерева, закачались. Одна из сосен наклонилась, нырнула верхушкой в колодец и вытащила Дарью, живую и невредимую.

– За то, что погубила меня, прощаю тебя, сестрица, – молвила Дарья. – Да Иванова любовь, как обещано, вся твоя!

Завыл тут ветер пуще прежнего, затрещал стволами, зашумел ветвями, поднял Марью и понёс к Ивану. Закрутил, завертел ветер мужа с женою, разорвал на мелкие кусочки, понёс по миру. Там, где падали они наземь, вырастал цветок с синими листами и жёлтыми цветками. О тех цветах сложили люди немало легенд и песен, а уж которая из них правда-истина, одному только Богу известно.

Чёрный кузнец

– Ой, баю, баю, баю,

Баю детоньку мою…

За оконцем – темь, осенний морок.

Шорох прялки да матушкин голос, густой и мягкий, точно заячья шкурка, укрывают Никитку, окутывают с ног до головы, согревают, убаюкивают.

– Не ходи по-за дворы,

Не топчи чужой травы…

Никитка открывает глаза – сон ушёл водой в землю. Лучина почти дотлела, и тусклый, неровный свет вот-вот сдастся наступающим из углов теням.

– Мама, – шепчет Никитка, – а пошто нельзя на старую кузню ходить?

Матушка вздыхает, а из дальнего угла слышится возня и насмешливая ругань старшего брата:

– Вот же глупый пенёк. Там Чёрный кузнец тебя схватит и утащит в печь!

– Иван, а ну! – строго шепчет мать в темноту и, вновь повернувшись к Никитке, устало улыбается: – Уж сколько раз тебе говорено, касатик…

– Ну, ещё расскажи, мамушка, – одними губами, чтоб не прослыхал брат, просит Никитка.

Лучина тихо потрескивает, и на матушкином лице лежат неверные тени: вместо добрых незабудочных глаз – тёмные провалы, а на всегда румяных щеках – глубокие скорбные впадины. Никитка крепко-крепко зажмуривается и слушает историю, которую знает наизусть каждый ребёнок на селе: давнюю историю про деревенского кузнеца, заживо сгоревшего в печи старой кузни…

***

Много раз матушка наказывала Никитке не ходить к лесу, не забредать в старую кузню, да только тянет туда мальчонку, что твоего мотылька на огонь…

Быстро бежит времечко: вот уж и осень отплакала, и зима отвьюжила, и весна отгуляла-отплясала – наступило лето красное. Носится по округе озорной ветерок: шелестит листвой в берёзовой роще, шумит высокими травами, приносит с дальних полей песни косарей и зазывный рожок пастуха, трели зябликов, свивших гнездо в кустах калины, крики уток со двора. А в кузне тихо – ни звука, будто кто зажал Никитке ладонями уши. Но ведь никого тут нет?..

Дощатая дверь откинута – повисла на одинокой ржавой петле. Порог скрипучий, ненадёжный. Окошки повыбиты. Земляной пол покрыт толстым слоем сажи и пружинит под ногами, точно болотная кочка. Тревожный запах гари висит в недвижном воздухе.

Никитка добрался уж до самой середины кузни, где по сию пору стоит на кряжистом дубовом пне наковальня – и как только цыгане не утащили?

А вон и печь: смотрит из дальнего угла, разинув огромную чёрную пасть. Обугленный кирпич вокруг печного зева раскрошился от времени.

Никитка набирает полную грудь воздуху и идёт прямо к печи: шаг, второй, третий. И кажется ему, что то не он идёт, а печь сама вырастает над ним – огромная, чёрная, бездонная! Сердце стучит быстро-быстро – так бьётся в ладонях пойманный птенчик.

– Вот ты где, пенёк! – раздаётся сзади.

Никитка от неожиданности тоненько вскрикивает и зажимает чумазый рот ладошками.

У наковальни стоит Иван, старший брат. Высокий, кудрявый, синеглазый, а на гуслях играть мастак – такого поищи. И до чего смелый! Не забоялся через большой костёр на Ивана Купалу прыгнуть, не струсил идти с мужиками на медведя, вызвался стеречь по ночам сельский табун от цыган, а в прошлом годе, на исходе месяца листопада, всю Велесову ночь провёл один в поле под смётанными на зиму стогами – так просто, забавы ради…

«И не страшно тебе, Ванюша?» – вились вокруг Ивана девчата. «А чего бояться? У меня вона – оберег», – смеялся Иван и вытаскивал из-под рубахи медальон на шнурке. Следок медвежьей лапы с зазубринкой – то дед Евстигней Ивану перед самой смертью передал и наказал носить, не снимая.

А вот Никитка боится. Страсть как боится всего на свете: и темноты, и медведей с волками, и домового, и кикиморы, и лешего, и даже вот этой самой заброшенной кузни у леса…

– Вот скажу мамке, куда ты повадился, – надерёт она тебе зад крапивой! – ругается брат.

– Не скажи мамушке, Ванюша, не скажи! – просит Никитка, и на глаза наплывают горячие, щипучие слёзы.

– У, нюня! – Иван топает босой ногой, поднимая с пола облачко сажи. – А ну брысь отседа, заячий хвост!

Никитка вжимает голову в плечи и быстро оглядывается на печь. Он ведь почти дошёл, никогда так близко не подходил раньше. А печь усмехается своим страшным, беззубым старушечьим ртом: трус ты, Никитка, заячий хвост!

– Нет, нет! – кричит Никитка и со всех ног бежит к печи. Подбежав, плюхается животом на чёрный шесток и заглядывает в устье: – Я тебя не боюсь, Чёрный кузнец!

Темнота в глубине печи вдруг дёргается, вспыхивает двумя угольками и лезет вперёд. Длинные обугленные пальцы вцепляются в Никиткины плечи, тянут в печное устье.

– А ну пусти! – кричит Иван. Он уж рядом, хватает Никитку сперва за рубашонку, потом за тощие щиколотки.

Но Чёрный кузнец сильнее – одной рукой он затаскивает Никитку в печь, а другой отшвыривает Ивана к самому порогу кузни.

***

Оказавшись по ту сторону печи, Никитка оглядывается. Вроде кузня как кузня, да только другая. За пустыми оконными рамами темно, но то не ночной бархат с его блескучими звёздами, а плотная, непроглядная и топкая, точно болото, тьма. В самой кузне меж тем светло, но нигде не видать ни лучин, ни огня.

– Не бойся меня, Никита, я тебя не обижу, – доносится из печи сиплый шёпот Чёрного кузнеца.

Никиткино сердечко замирает, сжимается в узелок, но виду он не подаёт и говорит громко:

– Я и… и не боюсь… А ну! Ну-ка, отпусти меня домой!

– Отпущу, только ты сперва услужи мне: принеси дров да положи в устье.

– Не обманешь? – сомневается Никитка.

– Честное слово! – уверяет кузнец, сверкая из печного устья глазами-угольями.

Оглядывается Никитка и видит: дрова возле выхода лежат. Подходит ближе, протягивает руку, а из-под дров как выскочит мышка!

– Не слушай, Никитка, Чёрного кузнеца, – пищит мышка, – он тебя обмануть хочет!

– Зачем обмануть? – удивляется Никитка.

– Кузнец при жизни был колдуном. К старости напала на него страшная хворь, а смерть всё не приходила его прибрать, пока не передаст кузнец кому другому своих колдовских сил. Так хворь его скрутила, что взял он однажды да и сжёг себя в печи. Только душа-то нечистая так и осталась на земле маяться. Подашь ему дров, он огонь в печи разведёт, сам освободится, а тебя на своё место посадит на веки вечные!

– А как же мне, – обмирает Никитка, – домой-то попасть?

– Не бойся, Никитка, помогу тебе, – отвечает мышка. – Растёт у самого порога кузни крапива жгучая – ты нарви её, подложи вместе с дровами в печное устье, а сам отойди и жди, что будет.

Подползает Никитка к порогу, выглядывает на улицу, а там ничего не видать, только тьма ворочается. И какие в этой тьме страсти водятся – одному только Богу известно! Испугался Никитка пуще прежнего, да делать нечего: зажмурился крепко, сунул руку во тьму и давай крапиву нащупывать. В тот же миг набросилась на Никитку тьма, стала его руку жечь, кусать, царапать – точно зверь лесной! Брызнули у Никитки слёзы из глаз, но руки он не убрал, нашёл-таки пучок жгучей крапивы, сорвал.

А Чёрный кузнец уж кричит из печи:

– Где мои дрова?

– Несу, несу! – отвечает Никитка.

Подложил он между берёзовых поленьев пучок крапивы, отнёс к печи, забросил в устье, а сам отошёл и смотрит.

Вспыхнули в печи глаза-угольки, посыпались искры, занялись дрова, повалил дым.

– Ты что наделал, окаянный? – заревел вдруг Чёрный кузнец и как выскочит из печи! Сам длинный, тонкий и обугленный, точно остов сгоревшей избы, только зубы белые сверкают да пылают вместо глаз угли. А колени – батюшки-светы! – назад выгнуты.

Клацает кузнец зубами, тянет к Никитке корявые руки, вот-вот схватит!

Тут, откуда ни возьмись, выползает Никитке под ноги уж – несёт на хвосте махонькие гусельки.

– Не бойся, Никитка, – шипит уж, – играй на гуслях, веди кузнеца к наковальне!

Схватил Никитка гусли и стал играть. Волшебные, видать, оказались гусли: заворчал Чёрный кузнец, заклацал зубами пуще прежнего, а ноги его не слушаются – пляшут да за Никиткой к наковальне идут.

Подвёл Никитка кузнеца к наковальне, глядь – вылетает из-под крыши дрозд, несёт в клюве круглый медальон на верёвочке. Подлетел к Никитке, накинул на шею медальон и говорит:

– Не бойся, Никитка! Играй себе дальше, а как только голова кузнеца окажется на наковальне, хватай молот и бей по глазам что есть мочи! А после сразу в печь полезай, ползи на ту сторону и беги домой без оглядки!

Сказал так дрозд и давай вокруг кузнеца летать да глаза-уголья клевать! Замахал кузнец руками – хочет дрозда поймать, да где уж ему изловчиться, когда гусли плясать заставляют!

Закачался кузнец, упал на наковальню. Тут Никитка сунул гусли за пазуху, схватил молот и ударил кузнеца по глазам. Вспыхнули уголья, разлетелись искрами и погасли.

Бросил Никитка молот и побежал к печи, как дрозд наказывал. Прыгнул в устье, оглянулся и видит: кузнец уж поднялся с наковальни, нащупал свой молот.

– Беги, Никитка, скорее домой! – кричит дрозд.

Услыхал кузнец дрозда, запустил в него молотом – и сгинул дрозд, на пёстрые перья рассыпался.

Заревел кузнец, заскрежетал зубами, прислушался-принюхался и бросился к печи: сейчас догонит, сейчас схватит Никитку!