И похоже, что случай М. Н. Толстой был не единственным. Екатерина Ивановна Раевская (1817–1899) посчитала нужным описать необычные для ее времени и окружения (как ей казалось) образование и образ мыслей своей матери, Софьи Гавриловны Бибиковой (1787–1856), почти ровесницы М. Н. Толстой. Вторая дочь из семнадцати детей екатерининского генерала, вышедшего в отставку в 1783 году в чине генерал-майора Гаврилы Ильича Бибикова (1743–1803) и его супруги Екатерины Александровны, урожденной Чебышевой (1767–1833), Софья Гавриловна, как и все остальные дети в семье, обучалась у иностранных гувернанток, но не только у них. «Пока дедушка был жив, – пишет Е. И. Раевская, – он следил за уроками, даже некоторые уроки старшим двум дочерям давались при нем, в его кабинете. Но после него вряд ли кто о них заботился. Из всех дочерей одна матушка опередила свой век. Она мне говорила, что умный и образованный отец ее, которого она лишилась на четырнадцатом году от рождения, до тех пор постоянно держал ее при себе, и что его влиянию она обязана любовью своей к науке¹⁵⁵»¹⁵⁶. Трудно понять, что подразумевает здесь Е. И. Раевская под словом «наука». Правда, некоторые ее последующие высказывания позволяют отчасти расшифровать это. «С молодых лет матушка училась сама, – пишет далее Е. И. Раевская, – а впоследствии обучала меньших сестер и брата Илью… Будучи молодой девушкой, матушка читала все тогдашние исторические и философские книги, за что и выносила немало насмешек от родных. Конечно, это было уже после смерти любившего ее образованного отца»¹⁵⁷. По словам мемуаристки, родственники даже прозвали ее мать «Вольтером», что звучало в их устах очень обидно. Однако молодая женщина не обращала на это внимания: «Но матушку не смущали эти насмешки и пересуды: она продолжала твердо идти своим путем», – пишет ее дочь¹⁵⁸. В другом месте она добавляет: «В свободное время матушка круглый год много читала, всего более исторических, философских книг, из литературы же только выдающихся писателей. Пустых романов я у нее в руках никогда не видала. <…> Отец в шутку нам говаривал: “O! maman sait tout et encore quelque chose” (“О! мама знает все и еще кой-что в придачу”»)¹⁵⁹, подчеркивая в то же самое время, что любимое занятие матери было скорее редким исключением среди ее ровесниц, чем правилом: «Тогдашние же барыни аристократки не занимались рукоделием по примеру прабабушек своих, сидевших за прялками в высоких теремах. И чтением они не особенно интересовались; матушка моя была в свое время редким исключением», – замечает она¹⁶⁰.

Но так ли это? Анна Петровна Бунина (1774–1828), Софья Гавриловна Бибикова (1787–1856), Мария Николаевна Толстая (1790–1830)… Возможно, этот ряд можно продолжить, было бы желание.

Существуют данные, указывающие, что уже при жизни следующего поколения, то есть дочерей упомянутых нами дам и их ровесниц, преподавателями женщин-аристократок, случалось, выступали академики и университетские профессора.

Например, сохранились подробные сведения об образовании, полученном начинающей поэтессой Елизаветой Борисовной Кульман (1808–1825), к сожалению очень рано умершей. Возможно, именно поэтому люди, хорошо ее знавшие, захотели оставить подробное описание ее жизни, а поскольку жизнь эта главным образом состояла из обучения, то мы имеем в нашем распоряжении очень полный и дотошный отчет. Ее преподавателями были доктор права Карл-Фридрих фон Гроссгейнрих (1783–1860), а также специалист в области геологии и горного дела Петр Иванович Медер (1769–1826), бывший в 1818–1826 годах командиром Горного кадетского корпуса в С.‐Петербурге.

У Е. Б. Кульман рано проявился талант к языкам. По воспоминаниям К.-Ф. фон Гроссгейнриха, она исключительно по собственному желанию и с минимальной посторонней помощью изучила почти все древние и новые европейские языки, свободно говорила и писала на них, делала переводы. Уже к шести годам она говорила и читала бегло по-немецки и по-русски, чем была обязана своей матери¹⁶¹. На одиннадцатом-двенадцатом году жизни она изучала английский, французский и итальянский языки, читая сочинения классических писателей, а также занималась латынью и древнеславянским языком со знакомым священником¹⁶². Тогда же К.-Ф. фон Гроссгейнрих предложил ей изучать древнегреческий язык¹⁶³. В тринадцать лет Е. Кульман «уже перевела Анакреона, в прозе на пяти языках, а белыми стихами на трех любимых ею языках: русском, немецком и итальянском; прочла уже много из Гомера, знала от начала до конца путешествие Анахарсиса Младшего, Бартелеми, и Павсаниево описание Греции…»¹⁶⁴. Вскоре она начала изучать (и вполне успешно) еще три языка (одновременно): испанский, португальский и новогреческий¹⁶⁵. Она не только свободно читала классические произведения на всех языках, но и писала на них, делала переводы с одного языка на другой в стихах и в прозе.

Тем не менее, несмотря на выдающийся талант к языкам, Е. Кульман изучала не только их. «Не было травки, даже самой ничтожной, которую любознательная девочка не хотела бы знать по имени, и странно бывало слышать, как она целый ряд растений называла одни немецкими, другие английскими, а иные и латинскими именами, потому что учитель ботаники¹⁶⁶ Елисаветы был англичанин, изъяснявшийся изрядно по-немецки, но плохо по-русски», – пишет К.-Ф. фон Гроссгейнрих¹⁶⁷. Преподаватель или наставник, как называет сам себя К.-Ф. фон Гроссгейнрих, в какой-то период опасался чрезмерного воображения девушки. «Желая восстановить необходимое между воображением и рассудком равновесие, наставник полагал, что пора познакомить Елисавету с действительным подлунным миром, т. е. учить ее Истории и Географии. <…>, – рассказывает он и продолжает: – Надобно видеть радостное изумление Елисаветы при первом ее взгляде на ландкарты. Наставник купил у приятеля своего пять карт, представлявших вид земли в целом и четыре части света отдельно и подарил их своей ученице в осьмой день ее рождения»¹⁶⁸.

Вместе с дочерьми П. И. Медера Е. Кульман изучала предметы искусства и… естественно-исторического цикла. К.-Ф. фон Гроссгейнрих пишет: «Г. Медер имел двух дочерей, одну ровесницу с Елисаветою, другую годом моложе. Этот достойный отец, окончив свои служебные занятия, остальное время посвящал воспитанию своих дочерей. Поведение Елисаветы и уже тогда приметные великие дарования ее снискали ей в такой высокой мере благосклонность его, что он вскоре дозволил ей учиться вместе с его дочерьми всему, что им преподавали. Ему была обязана Елисавета уроками рисования, танцования и музыки, и уроками ботаники, минералогии, физики и математики, которые он преподавал сам¹⁶⁹. Сверх того обе дочери его сделались ее подругами и оставались ими до самой смерти Елисаветы; она же имела удовольствие отплатить хотя отчасти своим подругам за благодеяния, которыми осыпал ее человеколюбивый отец их. Обе дочери в обращении с Елисаветою усовершенствовались в немецком языке, и выучились у нее итальянскому и английскому»¹⁷⁰. К.-Ф. фон Гроссгейнрих следующим образом описывал вечера, проводимые дамами Кульман в семействе П. И. Медера: «…если господин Медер бывал дома и ничем не занят, он с своими двумя дочерьми и Елисаветою садился за стол и начинал с ними беседу, о предметах, касающихся географии, истории и физики, нередко восходил со своими юными слушательницами на высоты астрономии, или углублялся в таинства геологии¹⁷¹. Между тем эти академические заседания, как называли их дамы, составлявшие общество бабушки (господин Медер был вдов), не всегда бывали серьезные, но по временам оживлялись рассказом какого-нибудь забавного приключения с путешественником»¹⁷². Рассказывая об одном особенно памятном вечере, К.-Ф. фон Гроссгейнрих замечает: «В тот вечер господин Медер беседовал о минералогии, одной из любимых наук его и Елисаветы»¹⁷³.

О любви Елизаветы Кульман к минералогии упоминал и другой ее биограф – литературный критик, редактор, цензор, в будущем доктор философии и профессор Александр Васильевич Никитенко (1804–1877), основывавшийся не только на сведениях, почерпнутых из «бумаг» Е. Кульман, но и на «словесных показаниях особ, знавших ее лично»¹⁷⁴: «Учась Естественной Истории, она часто посещала богатый минералогический кабинет в Горном Корпусе. Кто бы мог подумать, смотря там на эту прекрасную девицу, прилежно всматривающуюся в каждый камушек, что она делает это не для одной забавы?» – удивлялся биограф¹⁷⁵.

И К.-Ф. фон Гроссгейнрих, и А. В. Никитенко подчеркивали, что овдовевшая мать Е. Кульман не обладала состоянием и была бедна (по меркам «общества», надо полагать). Именно поэтому, писал К.-Ф. фон Гроссгейнрих, возник вопрос о том, что Е. Кульман должна выбрать себе профессию, дабы иметь возможность зарабатывать на жизнь. И она выбрала профессию воспитательницы. Очень любопытные слова, якобы сказанные Е. Кульман по этому поводу, приводит К.-Ф. фон Гроссгейнрих: «Я рассмотрела звание воспитательницы со всех сторон, и нашла, что могу без большого труда приобрести необходимые для того качества. Языки, история, география, естественная история, физика, математика, литература главнейших европейских народов, вот, мне кажется, главные предметы, которые требуются от учительницы, и это те самые предметы, которыми я до сих пор преимущественно занималась¹⁷⁶; я также знаю музыку, рисование и рукоделия; а сколько я приметила, часто и того не требуют»¹⁷⁷. Действительно ли это было мнением юной шестнадцатилетней девушки или самого почтенного доктора права, но этот перечень дает представление об образовательных требованиях, предъявлявшихся к российским дворянкам.

В данном случае мы видим еще одного отца, а также друга семьи (каким был К.-Ф. фон Гроссгейнрих для семьи Кульман), занимавшихся обучением своих девочек. Но сохранились сведения о том, что некоторые аристократические семьи нанимали в преподаватели дочерям профессиональных ученых. Например, в краткой биографии Анны Михайловны Раевской (1820–1883) читаем: «Она… получила очень тщательное домашнее образование; между прочим, ей давал уроки профессор Остроградский, который удивлялся ее замечательным способностям к математике»¹⁷⁸. Речь здесь идет об известном математике Михаиле Васильевиче Остроградском (1801–1861), с 17 декабря 1828 года бывшим адъюнктом по прикладной математике Императорской академии наук, 21 декабря 1831 года ставшем ординарным академиком по прикладной математике, а с 15 июня 1855 года – по чистой математике.

Следует отметить, что некоторые публицисты 30-х годов XIX века, в противовес общепринятому стереотипу, пишут об избыточности женского образования: «Юные девицы выучивают сперва французский, немецкий, английский, итальянский языки: сии четыре языка суть главная основа здания; потом история, география, хронология, арифметика, правила поэзии, музыка вокальная и инструментальная, рисование, живопись, декламация и танцы; урок за уроком следует беспрестанно; исключая часы обеда и время прогулки, летом юныя жертвы совершенства работают с шести часов утра до самого ужина», – писал оставшийся анонимным автор в статье «О воспитании женщин в России» в 1831 году¹⁷⁹, замечая, правда, что подобное обучение не приносит никакой пользы, кроме вреда¹⁸⁰. Так что дело было, видимо, не в наличии (или отсутствии) у мужчин свободного времени для получения образования, а в распространенном комплексе неполноценности, не позволявшем мужскому самолюбию пережить мысль о более умной, чем он, и образованной женщине. Эта мысль прямо и ясно, без малейших обиняков высказана в одном из произведений графини де Жанлис «Женщина-Автор. Сказка госпожи Жанлис», опубликованном в 1802 году в «Вестнике Европы». Выясняя вопрос о том, почему женщина не должна быть публикующимся автором, точнее, почему общество не допустит, чтобы женщина могла быть публикующимся автором, графиня, сама опубликовавшая несколько десятков произведений (если не более), устами своих героинь говорит следующее: «Разумею: ты думаешь, что женщина, делаясь Автором, переряжается и бросает перчатку мужчинам…» – спрашивает дерзкая Эмилия. «Без сомнения, – отвечает сестре благоразумная Доротея и поясняет: – Они сражаются на этой сцене, дорожат победою, и не уступят лавров своих бедному, слабому получеловеку¹⁸¹»¹⁸².

Уже граф Сегюр, описывая свое пребывание при дворе Екатерины II в 80-е годы XVIII века, замечал: «Все, что касается до обращения и приличий, было перенято превосходно. Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии. Между тем мужчины, исключая сотню придворных, каковы например: Румянцевы, Разумовские, Строгоновы, Шуваловы, Воронцовы, Куракины, Голицыны, Долгоруковы и прочие, большею частью были необщительны и молчаливы, важны и холодно вежливы и, по видимому, мало знали о том, что происходило за пределами их отечества»¹⁸³.

И еще господином Гартигом в 1793 году была высказана мысль, что единственная причина отрицательного отношения к образованию женщин и к образованным женщинам – выгода, извлекаемая мужчинами из их невежества. «Для чего в то время, когда просвещение со дня на день умножается, они осуждены оставаться во мраке?» – задает он вопрос. И сам же отвечает: «Для того, что предрассудок воспитания берет верх над самым разумом; для того, что женщины довольствуясь тем, что могут нравиться прелестями красоты, не радят о продолжительнейших прелестях разума и чувствований; для того, что большая часть мущин имеют свои выгоды в том, что препятствуют просвещению их ума, которое бы открыло им их слабости, и могло бы предохранить их от оных¹⁸⁴»¹⁸⁵.

Этот вывод хорошо перекликается с замечанием, записанным в 1810 году в свой собственный альбом А. П. Буниной в ответ на ремарку Александра Семеновича Шишкова (1754–1841)¹⁸⁶ следующего содержания: «Всего похвальнее в женщине кротость, в мущине справедливость»¹⁸⁷. Как замечает К. Я. Грот, опубликовавший записи из альбома А. П. Буниной, «последнее изречение Шишкова очевидно задело за живое Бунину…»¹⁸⁸. Видимо, действительно так оно и было, поскольку А. П. Бунина написала: «Кротость в женщине бывает двоякая: одна есть драгоценнейший ее монист, другая бесславие. Унижая себя, теряет она главное и единственное пола своего преимущество. Мущинам не противна бывает сия двоякая женщин кротость. Пользуясь ею, покушаются они на все и делаются самовластными господами. Помещику не бывает противно иметь многих слуг. Чем их более, тем более для него и выгод; но спросим у сих слуг, не пожелают ли они сделать некотораго с помещиком своим условия»¹⁸⁹.

В целом же, исходя из небогатых источников, имеющихся в нашем распоряжении, можно сделать вывод, что домашнее образование девушек-аристократок первой половины XIX века во многих случаях соответствовало образованию их братьев, просто потому, что братья и сестры обучались вместе или потому что отцы считали необходимым дать достойное образование своим дочерям. Образование, которое в будущем вполне позволяло им продолжить самообразование в избранных ими отраслях знания и даже заниматься ими вполне профессионально, о чем и пойдет речь в следующей главе.