– Итак. Николай Васильевич Алексеев, мое последнее воплощение. Я родилась в семье швеи и конского извозчика. Дослужилась до высокого чина в министерстве. Смогла бы я такого достичь, если бы слушала родителей и верила в то будущее, которое они мне прочили? Конечно, нет. Я верила только себе. Значит, успешно.

Ия написала «верю» и поставила напротив большую галочку. Учитель кивнул.

– Дальше, – продолжила она. – Я работала, когда болела. Работала, когда до смерти уставала. Работала, когда в семье у меня случалось горе. Я никогда ни одной живой душе не показывала, что я не в форме. Все знакомые Николая Васильевича, то есть мои знакомые, кого ни спроси, ответили бы, что у меня прочный внутренний стержень.

Ия написала «верю» и пометила еще одну задачу как выполненную. Учитель закинул ногу на ногу и одобрительно промолчал.

– Хорошо, продолжаем. Когда супруга моя скончалась и я остался один на один с Шурочкой, то и не думал искать себе новую жену. Может, это было и неверное решение, ведь с дочерью самостоятельно я в итоге не справился. Однако без веры в себя такого выбора я бы не сделал. То-то же.

Ия написала «верю» и поставила третью отметку. Дальше она пожала плечами, обвела слова «Миссия: поверить в себя» неровным овалом и нарисовала рядом последнюю галочку – самую размашистую на странице. Вытащила из кармана три белых камешка и самодовольно вложила Учителю в руку. Всем видом Ия показывала, что она превзошла себя, что в этом изначально не могло быть сомнений и что теперь Учитель со спокойной совестью может оставить ее в покое.

Он широко улыбнулся и зааплодировал. Сделал пару шагов по кабинету, провел ладонью по оттоманке – ему явно понравилась темно-зеленая бархатная обивка. Внешний вид диванчика так очевидно не вязался с общей обстановкой и вкусами Ии, что она сама себе удивилась. Она вдруг осознала, что так и не научилась отдыхать – ни внутри жизней, ни между ними. Ведь раз она установила в своем кабинете оттоманку, которая не нравилась ей, зато отвечала предпочтениям Учителя, значит, подсознательно она не собиралась нежиться в безделье. Она ждала, когда он придет и устроит ей свой неизбежный разбор пройденной миссии.

* * *

– О чем я? Да… Тургенев… «И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам…» – произнесла Шурочка и растерянно застыла на сцене.

Наутро актеры впервые репетировали в ажурном здании деревянного Летнего театра отдельные эпизоды «Чайки». Все, кроме Тамары Аркадьевны, в хлеву спали донельзя плохо и предпочли бы теперь подремать на свежескошенной пахучей травке под уютным южным солнышком. Тем более Григорий Павлович ушел ругаться с театральным руководством, чтобы им выделили нормальную гостиницу. Но Аристарх донимал коллег, пока они не согласились устроить прогон всех сцен без участия Тригорина – персонажа, которого играл сам антрепренер.

– Ну, чего молчишь, Треплев, твоя реплика, – прикрикнула Тамара Аркадьевна на Матюшу.

– А я-то что? Сперва она рыдать должна, – ответил он.

Тамара Аркадьевна повернулась на пятках, уперла руки в бока и уставилась на Шурочку. Стало только хуже. В поезде Григорий Павлович объяснил труппе основные положения системы Станиславского. Самое важное, что запомнилось: под любой текст нужно подкладывать чувства. Не произносить ничего просто так. Но в душе у Шурочки не было ни малейшего отклика. Тургенев, Господь, скитальцы – слова как пустые звуки. Чувства потерялись где-то. Может, она забыла их в Петербурге вместе с пилочкой для ногтей, фарфоровой чашкой и шелковой пижамой?

Как тут искренне зарыдать, если она даже грусти не ощущала, одну лишь усталость. Да еще Тамара Аркадьевна давила тяжелым взглядом, срочно требуя слез. Шурочка выпучила глаза и двинулась на ненавистную коллегу. Завопила истошным голосом, картинно раскинула руки, стала вращать кулаками поверх ресниц.

– Хватит ерничать! – сморщилась Тамара Аркадьевна.

– А сами-то вы не так, что ли, играете?

– Мой персонаж Аркадина – актриса. Она и должна быть слегка чрезмерна.

– Да. Вот только она хорошая актриса! А то, что вы делаете, вульгарно. Всем вашим штампам лет по триста, – заявила Шурочка.

Тамара Аркадьевна бешено поперла на нее, но на сцену ворвался Григорий Павлович.

– Эй, вы обе. Хватит разлагать мне труппу. Зря я, значит, спешил к вам с хорошими новостями?

– Ну скажи нам, Гриша, – пропела Калерия.

– Ладно… Я все устроил. Сегодня ночуем в гостинице! Не забудьте помянуть добрым словом вашего старого волшебника Григория Павловича, когда вечером прислоните бренные головы к удобным и чистым подушкам. Кстати, Тамара Аркадьевна и Шурочка размещаются в одной комнате и обязаны помириться. Хорошо я придумал? Очень хорошо!

Тамара Аркадьевна метнула в Шурочку злобный взгляд из-под прищуренных век. Та гордо задрала подбородок и отошла к окну. Другие члены труппы, наверное, подумали, она отвернулась поплакать. Если бы! Глаза и теперь оставались совершенно сухими. Шурочка решила просто глотнуть свежего воздуха – для непривыкшей к такому апрелю петербурженки день выдался необычайно жарким.

В саду она заметила два странных силуэта. Мужчина и мальчик прятались за деревьями и смотрели прямо на нее. Они держались за руки и были одеты старомодно даже по провинциальным меркам, а еще слишком тепло для такой жары. Из окна Летнего театра было видно, как дрожит нагретый воздух в Городском саду. Фигуры в нем казались слегка прозрачными и будто трепетали. Шурочка вспомнила страшную историю Калерии об утопленниках и прочих привидениях. Испугалась, отпрянула. Когда снова выглянула в окно, там уже никого не было.

Весь оставшийся день труппа репетировала почти без отдыха. Заплакать в той сцене Шурочке так и не удалось. Тамара Аркадьевна, вероятно, наслаждалась ее неудачей, а Григорий Павлович ни разу не попрекнул. Ей даже хотелось, чтобы он раскритиковал, отругал, застыдил – проявил хоть какое-то участие к ее работе. Невнимание антрепренера было несправедливо: это она должна злиться, избегать прямого общения, а получалось наоборот.

* * *

Вечером в гостинице Шурочка наконец-то помылась и сама, как смогла, постирала руками исподнее. Не замечая копошившуюся в шаге Тамару Аркадьевну, разделась до нижней сорочки, легла в настоящую постель со стареньким, но чистым постельным бельем и зажмурилась от удовольствия. Но мысленно благодарить Григория Павловича все-таки из вредности не стала. Лиши человека всего разом, помучь его немного без привычных вещей, а потом верни что-нибудь маленькое, обыденное, и он вмиг научится ценить простые радости жизни. Шурочка знала, что мысль эта не модная и не либеральная, зато нажита ее горьким опытом.

Еще большее блаженство наступило, когда Тамара Аркадьевна сделала большой глоток чего-то забродившего из фляжки, не спрашивая, выключила свет, улеглась и затихла. Ломило все тело от усталости, но это было приятно. Впервые в жизни Шурочка чувствовала себя человеком, который целый день занимался правильным делом, успешно поработал и заслужил право на отдых. Далеко не все пока получалось хорошо, но она трудилась, шла к заветной цели.

Наслаждение испортил размеренный свист соседки по койке. Невероятно, с какой сверхъестественной скоростью той удавалось засыпать. Даже не пожелала спокойной ночи. Шурочка завертелась на оглушительно скрипучей кровати, но сопящие звуки не прекратились и даже не сбились с ритма.

До чего противная бабка, подумала Шурочка. Но тут же вспомнила слова мамы: если злишься на кого-то, значит, злишься на себя. Другие люди – твое зеркало. Какая именно черта характера того человека раздражает тебя больше всего? У тебя есть такая же.

Только развивать эту идею совершенно не хотелось. Что у них с Тамарой Аркадьевной может быть общего? Да и не время гонять в голове многомудрые соображения: нужно выспаться хорошенько в «королевской» постели, насладиться заслуженным покоем и комфортом. Одна беда: избавиться от беспокойной мысли никак не получалось. Шурочка рисковала всю ночь отгонять ее, как назойливого комара. Быстрее додумать до конца и забыть. Ладно уж.

Первым делом надо определить, что сильнее всего раздражает в Тамаре Аркадьевне. Пожалуй, как она на сцене заламывает руки, пучит глаза, трагически стискивает виски или проводит пятерней по волосам. До поры до времени все это подходило провинциальной публике с вульгарными вкусами. Но теперь-то пришел Станиславский со своей революционной системой. Григорий Павлович талдычит им каждый день: главная задача артиста – создавать внутреннюю жизнь персонажа, приспособляя к ней свои чувства. Тамара же Аркадьевна словно не слышит и делает наоборот. Классический пример маски чувств вместо искренности.

Почему она продолжает везде совать штампы, если с ними все уже ясно? Григорий Павлович сто раз объяснил психотехнику Станиславского, которая помогает вызвать из памяти правильные эмоции в нужный момент роли. Допустим, нужно сыграть страх. Бесполезно пыжиться испытать чувство в голом виде. Вместо этого следует вспомнить любое событие из своей жизни, которое вызвало страх, предшествовало ему. Например, увидеть ту старомодную пару в мерцающем мареве Летнего сада было жутковато. Даже сейчас мурашки побежали. Так же и на сцене. В соответствующую минуту вызываешь в памяти те обстоятельства – и вуаля – страх приходит следом.

Правда, это лишь в теории звучит просто. На деле Шурочка сама ничего не чувствовала на сцене. Пора уже признаться: они с Тамарой Аркадьевной все-таки в одной лодке. Обе не умеют вызывать к работе чувства в нужный момент. Только первая теряется и деревенеет, а вторая по инерции лепит штампы.

Выходит, в душе Шурочки борются две силы. Одна жаждет отдаться буре искренних чувств, чтобы пробудить их на сцене. От этого напрямую зависит не только ее творческий успех, но и вся жизнь. Ведь с недавних пор у Шурочки и осталось-то одно актерское ремесло. Остальное она принесла в жертву. Отними еще театр, и не будет совсем ничего. Другая сила все понимает, но сопротивляется. Не дает освободить эмоции. Зачем же она так делает, когда на карту поставлено самое дорогое?

Внутренним взором Шурочка увидела прохладные сочные луга. Над ними висел низкий густой туман, какой бывает в горах. Примерно так она представляла Англию или Новую Зеландию, где никогда не бывала. Ясно было одно: места эти очень-очень далеко, на самом краю земли. Там в воздухе вечно висела хмарь, а ветер колыхал высокую ароматную зеленую траву. Годами нельзя было встретить ни души – ни человека, ни овцу, ни даже бродячую собаку. Но именно там она увидела себя. В полном одиночестве. Хрупкую, маленькую, одетую в тяжелые, ржавые, холодные рыцарские доспехи. Это был страж границы – та самая сила внутри Шурочки, что запрещала ей плакать на сцене. Кто же велел ей нести одинокую службу в суровых условиях, а потом бросил, забыл, потерял?

Статский советник Николай Васильевич Алексеев. Папа. «Запрети себе чувства, или они тебя погубят», – таким было его послание. Он не говорил этого словами, но показывал своим образом жизни.

По долгу службы отцу пришлось стать безжалостным и хладнокровным, чтобы выполнять не самые приятные поручения, идти по головам. Он выбрал карьеру, работу мозга, а чувства задвинул на дальний план. Не только болезненные, но и радостные – поэтому в глубине души Николая Васильевича всегда тлело страдание. Он отказался от ярких и глупых страстей во имя благополучия семьи, комфортной жизни и видного положения в обществе.