Фонвизин и Панин

Фонвизин искал для «Бригадира» высочайшей аудитории. Как мы уже отмечали выше, он читал пьесу Н. И. Панину и великому князю Павлу. Панин считал, что бригадирша очень удалась как персонаж: «Бригадирша ваша всем родня; никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу». Про пьесу Фонвизина он говорил: «Это в наших нравах первая комедия» [Фонвизин 1959, 2: 99]. Панин организовал чтение пьесы перед Павлом, представил драматурга будущему императору и способствовал их общению. В показном дружелюбии Панина к Фонвизину был большой элемент политического расчета: он стремился приблизить Фонвизина ко двору царевича и, вероятно, надеялся уговорить Фонвизина работать у себя личным секретарем в Коллегии иностранных дел. Макогоненко предполагает, что уже в 1769 году Фонвизин решил уйти со службы у Елагина и перестать поддерживать Екатерину [Макогоненко 1961: 151–156]. Поэтому, когда в конце 1769 года Панин обратился к Фонвизину с предложением, Фонвизин сразу же ответил: «Но я тогда только совершенно доволен буду, когда ваше сиятельство удостоите меня своим покровительством» [Фонвизин 1959, 2: 98].

С точки зрения карьеры Фонвизина события конца 1769 года определили его дальнейший путь почти на 14 лет – вплоть до смерти Панина в марте 1783 года. В течение этого времени он был секретарем, доверенным лицом и политическим союзником Панина. В памятном слове на смерть Панина Фонвизин писал: «…не было ни одного дела, касательного до пользы и благосостояния империи, в котором бы он не участвовал или собственными трудами, или советами» [Фонвизин 1959, 2: 282]. «Главнейшие правила», которыми Панин руководствовался в ведении дел, Фонвизин изложил следующим образом: «1-е) Что государство может всегда сохранить свое величие, не вредя пользам других держав… 2-е) Что толь обширная империя, какова есть Россия, не имеет причины употреблять притворства и что единая только искренность должна быть душою ее министерии… 3-е)… рассуждать о делах с кротостию и дружелюбием». Во внутренних делах, как отмечал Фонвизин, Панин выступал против сложившейся в России культуры государственной тайны. Он выступал за обнародование основных бюджетных данных о расходах и налоговых поступлениях, «о чем в просвещенном народе все должны ведать». Панин выступал против произвола в отношении обвиняемых по уголовным делам, считая его оскорбительным для правосудия. В целом Панин выступал за «государственное благоустройство» и поэтому осуждал «корысть и пристрастие [в судах]», а также всякий обман государя или образованной публики. Его «поражал ужасом» любой «подлый поступок» чиновников и придворных [Фонвизин 1959, 2: 282–284].

Принципы управления Панина были основаны не только на его личном кодексе добродетели, в котором главное место занимали честность и справедливость, но и на здравом рассуждении о том, что секретность, произвол и обман рано или поздно воспрепятствуют осуществлению международных и внутренних интересов России. Правила Панина произвели на Фонвизина глубокое впечатление, отчасти потому, что соответствовали его собственным взглядам на политику, а также приносили ему успех в дипломатических делах.

Политические взгляды Фонвизина 1770-х годов нашли отражение в произведениях: «Слово на выздоровление его Императорского высочества Государя цесаревича и Великого князя Павла Петровича в 1771 годе», перевод «Слова похвального Марку Аврелию» Антуана-Леонара Тома (оригинал опубликован в 1775 году, перевод Фонвизина издан анонимно в 1777 году), а также в письмах из Франции (написаны в 1777–1778 годах, большинство из них опубликованы в 1830 году).

В «Слове» Павел превозносится за то, что он перенес болезнь с «крепостию духа», в бескорыстном великодушии по отношению к народу [Фонвизин 1959, 2: 190–191]. Автор «Слова» призывает царевича выразить благодарение за восстановленное здоровье, признав необходимость повиноваться Божьему закону, «который есть вся сила и безопасность законов человеческих». По мнению Фонвизина, Павел в будущем должен быть «правосуден, милосерд, чувствителен к бедствиям людей» и не искать «другия себе славы», помимо народного расположения, поскольку «любовь народа есть истинная слава государей». Фонвизин советует Павлу владеть своими страстями, быть верным истине и считать лесть «изменою», так как «нет верности к государю, где нет ее к истине» [Фонвизин 1959, 2: 192–193]. «Слово» Фонвизина принадлежит к традиционному жанру «княжеского зерцала» с акцентом на правосудие, милосердие и благотворительность бедным. Однако в замечании Фонвизина о том, что «любовь народа есть истинная слава государей», чувствуется дух Локка и особенно Руссо. Стоит отметить, что «Слово» Фонвизина, в котором подчеркивалась важность истины и верности, возможно, было упражнением в притворстве, поскольку Фонвизин восхвалял Екатерину за ее заботу о болеющем Павле. Как, несомненно, знал Фонвизин, в 1771 году при дворе ходили слухи об отравлении Павла с намеком на причастность к нему Екатерины [Макогоненко 1961: 151–156].

В «Слове похвальном Марку Аврелию» Антуан Леонар Тома ставит римского стоика в пример современным правителям. По мнению Тома, Марк был идеальным императором: ценителем истины и добродетели, знатоком истории и законов, скромным человеком, который ненавидел придворные интриги, и подлинным философом. По словам Тома, Марк считал, что философия – это «наука исправлять людей просвещением» [Фонвизин 1959, 2: 199]. Тома сопоставляет Марка не с римскими императорами, а с республиканцами Катоном и Брутом [Фонвизин 1959, 2: 199–200]. Для Марка, в изложении Тома, «для всех душ есть един разум», а если разум один, «то надлежит быть и единому закону» [Фонвизин 1959, 2: 202]. Поэтому долг каждого человека – «терпеть все, что налагает на тебя естество вселенныя, и делать все, чего твое человеческое естество требует». Для императора этот этический императив означал: «Если в целом свете прольется одна слеза, которую ты мог предупредить, ты уже виновен» [Фонвизин 1959, 2: 203]. По мысли Тома, Марк понимал, что императору в исполнении этого долга мешают корыстные придворные, преувеличивающие богатство страны и преуменьшающие ее проблемы. Марк пытался противостоять этому организованному обману, помня о своем этическом призвании и руководствуясь разумом [Фонвизин 1959, 2: 205–207], то есть понимая, что «источник твоих действий должен быть в душе твоей, а не в душе других» [Фонвизин 1959, 2: 208]. Император должен жить, «утешая скорбных, услаждая жизнь несчастных» [Фонвизин 1959, 2: 210], отстаивать свободу и бороться с рабством, «ибо где токмо владыко и рабы, тамо нет общества» [Фонвизин 1959, 2: 211–212].

Марк Аврелий у Тома определяет свободу как «первое право человека, право повиноваться единым законам и кроме их ничего не бояться», ибо «ни один человек не имеет нрава повелевать другим самовольно» [Фонвизин 1959, 2: 212]. Сам император, писал Тома, должен придерживаться законов и считать подчинение закону честью для себя, ибо «власть делать неправосудие есть слабость». По мысли Марка Аврелия, «образ государственного правления перемениться может, но права граждан всегда те же» [Фонвизин 1959, 2: 213].

Тома считает также, что Марк Аврелий стремился защитить собственность римских граждан. Эта политика предполагала борьбу с разбойниками, но при этом отказ от излишних налогов, так как поборы в казну представляли собой «некий род войны, где часто закон поставляем был против правосудия и государь против подданных» [Фонвизин 1959, 2: 214]. В то же время Марк ненавидел роскошь и считал необходимым облагать налогами богатых, чтобы не допустить ее распространения. Он считал спартанские жилища «блистательнее и величественнее златых палат, в коих тираны… жили» [Фонвизин 1959, 2: 216].

В отношении судов Марк принимал меры против взяточничества судей, а также против ложных доносов на обвиняемых. Он требовал, чтобы арестованным по уголовным делам сообщали о предъявляемых им обвинениях, и утверждал, что арестованные должны иметь право на надлежащую правовую защиту [Фонвизин 1959, 2: 217–218]. Марк рассматривал суды как места отправления правосудия, где император мог видеть «подробности людских несчастий» и таким образом приобрести знания, которые приблизят его к народу [Фонвизин 1959, 2: 219].

По убеждению Тома, император должен всегда помнить, что «природа создала существа в свободе и равенстве; настало тиранство и сотворило существа слабые и несчастные» [Фонвизин 1959, 2: 220]. Поэтому император должен прибегать к законам как к защите от тирании, но главным препятствием для нее всегда должен быть его личный пример [Фонвизин 1959, 2: 222].

Фонвизин, вероятно, перевел «Слово похвальное Марку Аврелию» Тома в качестве руководства для царевича Павла. Возможно, в этот перевод он также вложил завуалированный упрек в адрес Екатерины. Упор Тома на разум, добродетель и любовь к свободе в рамках закона, защита прав собственности и справедливое налогообложение, стремление к правовому государству – все это составляло политическую платформу благоустроенных государств по всей Европе. Характеристика Марка Аврелия как противника рабства приобрела особую актуальность в России после Пугачевского бунта: к концу 1770-х годов всем высшим слоям страны стало ясно, что принудительный труд чреват социальными волнениями и даже революцией. Если десятилетием раньше Фонвизину не хватило смелости публично выступить против крепостного права, то теперь, возможно, он решился выразить критику посредством перевода «Слова» Тома. Наиболее запоминающиеся фрагменты «Слова» – размышления о свободе и об опасностях тирании – в русском контексте были потенциально взрывоопасными, поскольку могли послужить знаменем в «борьбе двух дворов» – двора «добродетельного, свободолюбивого Павла» и официального двора «тиранической» Екатерины.

Такая интерпретация намерений Фонвизина при переводе «Слова» подтверждается рецензией, опубликованной в «Санкт-Петербургском вестнике» в 1778 году. В рецензии, подписанной инициалом «Ф», говорилось, что книга «будет всегдашним обличением слабому или не соответствующему пользе народа, а в то же время хвалою всякому премудрому и благотворительному правлению, в котором земные владетели вменяют себе за славу вещать, что они сотворены для своего народа»²⁸. По мнению Макогоненко, автором рецензии должен быть «кто-то очень близкий к Фонвизину», если не сам Фонвизин [Макогоненко 1961: 173–174].

В августе 1777 года Фонвизин посетил Францию с дипломатической миссией: ему было поручено содействовать проведению антибританской политики Панина, побуждая французское правительство поддержать американских колонистов в их восстании против Великобритании. Для выполнения поручения Фонвизину потребовались консультации с российским послом во Франции И. С. Барятинским относительно намерений французского правительства. Кроме того, Фонвизин должен был сделать все необходимое, чтобы продемонстрировать дружелюбие России по отношению к американским колонистам. После того как в марте 1778 года Великобритания объявила войну Франции, Фонвизин энергично отстаивал политику «вооруженного нейтралитета» Панина по отношению к французам и англичанам, благоприятствовавшую ходу восстания американских колонистов против Великобритании. Отдавая дань памяти Панину после его смерти в 1783 году, Фонвизин назвал политику вооруженного нейтралитета одним из самых «достопамятных дел» Панина [Фонвизин 1959, 2: 282]. Кстати, выполняя вторую часть своего задания по демонстрации дружественного отношения России к американцам, Фонвизин встретился с американским «послом» во Франции Бенджамином Франклином на собрании «Республики ученых» в июне 1778 года. В ходе встречи Фонвизин публично обменялся любезностями с Франклином, явив пример того, что позже стали называть культурной дипломатией.

Для наших целей наиболее значимым результатом визита Фонвизина во Францию является его переписка с семьей и с Паниным. Переписка состояла из восьми писем к родным (отцу, матери и сестре Феодосии Ивановне), в которых излагались подробности путешествия, а также впечатления от французского общества и культуры, и восьми писем к Панину, написанных в период с 22 ноября 1777 года по 18 сентября 1778 года и посвященных французскому обществу и культуре. Как и следовало ожидать, письма Фонвизина к семье написаны по-свойски, в то время как письма к Панину носят более официальный характер; впрочем, обе категории писем могли быть написаны с учетом возможной публикации²⁹. Копии писем из Франции Фонвизин, очевидно, распространял среди друзей. Однако в печати письма появились лишь в 1830 году, и даже тогда в публикации отсутствовало первое из писем к семье [Макогоненко 1959: 647].