Эфес, I век н. э.

В сумрачном покое лупанария^[2] царил промозглый холод. Огонек, едва дышащий через прорези закопченного керамического светильника, очерчивал на белой каменной стене желтоватое пятнышко. Однако оно то и дело исчезало: через окно комнату хлестали, как розги, жесткие порывы ветра.

Теренция с тоской посмотрела на этот узкий, довольно длинный прямоугольник, завешенный разве что свинцово-серым небом. А потом, сдернув с ложа грубое шерстяное одеяло, вскарабкалась в оконный проем.

Даже через подошву сандалий выстывшие камни обожгли ступни холодом. Ледяной ветер быстро разобрался со складками ярко-голубой туники^[3] и темно-синей палы^[4], исступленно зацарапал нежное тело.

– Вот так-то лучше, – удовлетворенно пробормотала девушка, прикрепив одеяло к широкому выступу над окном. – Конечно, вид на библиотеку Цельсия отсюда вовсе неплох. Но зимой я с радостью откажусь от него. А что до одеяла – мужчин все равно нет, некому жаловаться на неприкрытое ложе. О, боги, боги! Когда же закончится эта зима!

Присев на низкую широкую скамью, где приходившие гости оставляли плащи с широкими остроугольными капюшонами, надежно скрывающими лицо того, кто спешит за утешением к гетере, Теренция нахмурилась.

Дыхание. Изо рта вырываются белесоватые клубы пара. Даже смотреть зябко. Ужасно… И ведь сделать ничего нельзя с этим невыносимым холодом!^[5] Этажом ниже располагается атрий^[6], с горящим огнем, хрустальным колким фонтаном, ложами^[7], расставленными меж колонн, расписанных любовными фресками. Впрочем, в атрии еще прохладнее, несмотря на очаг с дышащими жаром углями! Помещение вроде бы закрытое со всех сторон. Но над ним нет крыши. И сырой ветер, дующий с моря, разгоняет тепло, остервенело треплет навес из скрипящей виноградной лозы. Мульс^[8], приготовленный для гостей, остывает мгновенно. Поэтому зимой мужчины совершенно не стремятся, чтобы их развлекали разговорами, музыкой и вином. Рассчитавшись с матроной, они сразу поднимаются наверх, в комнаты девушек.

Найти лупанарий среди многочисленных прекрасно-вычурных зданий Эфеса проще простого. Дорога от порта до города вымощена белыми мраморными плитами. На одной из них – отпечаток ступни, а слева от него – изображение женщины с пышной прической^[9], да еще Приапа со своим огромным вздыбленным копьем любви. В общем и целом все совершенно понятно: если жаждешь любви, если хочешь получить красивую девушку – надо идти именно этой дорогой. Кстати, скульптура Приапа установлена и возле фонтана в атрии лупанария. Гостям принято говорить: фонтан – это неиссякаемый чудесный источник. Кто выпьет воды из него, тот наберется такой мужской силы, что сами боги станут завидовать. В каком-то смысле источник и правда неиссякаем. Каждый день девушки моются в больших ваннах, и так же регулярно, каждую ночь, рабы выливают воду оттуда в фонтан. Однако, может, все-таки скульптура Приапа придает обычной не очень чистой воде необычайные целебные свойства? Гости, вне зависимости от возраста, всегда приходят страстные, неутомимые, жаждущие…

Если бы только сейчас здесь появился кто угодно, хоть самый последний, не утруждающий себя посещением терм раб!^[10] Да что же это такое, в самом-то деле?! Вымерзли все мужчины, что ли? Как будто бы не знают, что любовные ласки – лучший способ согреться во время промозглой зимы!

Обняв себя за плечи, Теренция заходила по комнатке.

– Здешние места отвратительны, невыносимы, ужасны! – шептала она, дрожа всем телом. – Ну почему я не смогла остаться в Риме?! Почему меня продали именно в этот забытый всеми богами город, продуваемый всеми ветрами Эфес!

Внезапно девушка остановилась. И ее правильное нежное лицо озарилось радостью.

Шаги! Ну, точно, тяжелые, уверенные мужские шаги. Наконец-то!

– Теренция, милая, я безумно по тебе соскучился! Девочка моя, ты прекрасна, словно Венера. Твои губы сладкие, как нежный мед! А ты, ты думала обо мне? Зачем же на тебе так много одежды? И эта тусклая лампа, она едва светит. Неужели нельзя подлить масла, я хочу видеть тебя всю, ты такая красивая…

Теренция, притворно уклоняясь от губ Марка Луция Сципиона, наслаждалась жаром его крепкого тела.

Сенатор всегда пылает. Даже теперь, через тунику, сквозь тогу, кажется, будто находишься вблизи жаркого огня. Мужчина испепеляет своей страстью. А ведь он уже не мальчик, не юноша, ему за сорок. Можно представить, сколько удовольствия Марк Луций доставлял своим женщинам, когда только начал носить взрослую мужскую тогу! Он и сейчас очень, очень сильный! Готов предаваться любви всю ночь напролет!

«Уже не холодно, – счастливо улыбнулась девушка. – Этот любовник, как всегда, ловок. Вроде бы только один поцелуй, нежные объятия – а одежды на мне уже нет, даже сандалии развязаны и отброшены в сторону. И сам тоже обнажен. Я с ним всегда как в тумане. Не понимаю, когда он успевает меня раздеть!»

Теренция посмотрела на грудь сенатора, широкую, заросшую курчавыми темными волосками, на плоский живот, рельефные мышцы которого были красивее любых доспехов. И мечтательно закусила губу.

Как правило, мужчины, раскинувшись на ложе, требуют сесть на них сверху. Привычные монотонные движения быстро нагоняют дремоту. Но с Марком Луцием не до сна! Он все делает сам, он непредсказуем, он великолепен. Как же приятно быть легкой пушинкой в его крепких нежных руках!

– А где… – взгляд светло-голубых глаз сенатора удивленно коснулся жесткого ложа, потом метнулся к окну, – сейчас, милая, давай я застелю нам тогу. Моя девочка замерзла. Обещаю, тебе будет тепло-тепло…

Скоро Теренция едва могла дышать от наслаждения. Когда внутри, в жаркой влаге, движется огромная упругая горячая плоть, пальцы любовника пробегают по груди, дразня соски, и рассохшиеся от страсти губы вдруг накрывает требовательный поцелуй… Обычно мужские ласки оставляют равнодушной. Но только не теперь! Сейчас, как ни странно, происходит это, это, и вот до сих пор, так долго, именно это…

– Я люблю тебя, – когда чуть утихла сладкая дрожь, вдруг прошептала Теренция. И испуганно открыла глаза. А если так нельзя говорить мужчинам? Марк Луций может рассердиться, любви место в супружеской спальне, не в каморке лупанария.

Правильные черты сенатора, словно высеченные умелым скульптором из камня, остались напряженно-спокойными. Только его дыхание делалось все быстрее и быстрее.

«Не расслышал», – обрадовалась девушка.

С довольной улыбкой она откинулась на спину, дотронулась до влажных твердых ягодиц мужчины, резко притянула их к себе. Сенатор сразу же замер, потом зарычал и, наконец, обессиленно вытянулся рядом.

«Он хорошо пахнет, – Теренция, перебирая темные волосы любовника, уставилась невидящим взглядом в потолок. – Мне нравится, когда Марк Луций меня обнимает. Наверное, это неправильно. Я не должна так радоваться ему, не должна ждать. Кто я и кто он?.. Но как можно не радоваться солнцу, теплу, свету? И потом, он так богат, никогда не жалеет денег. Все-таки щедрость любовника всегда производит впечатление. Нет ничего хуже мужчин, считающих каждый сестерций…»

– Ты очень красивая, Теренция, – Марк Луций, приподнявшись на локте, нежно обвел пальцами контур ее губ. – Ты выглядишь как патрицианка. Какой правильный овал лица, упрямый подбородок, решительный взгляд… У тебя очень красивые, рыже-огненные волосы и ярко-голубые глаза. Откуда ты родом? Может, из семьи вольноотпущенников? В тебе слишком много породы! Ты выглядишь, как настоящее дитя знатных родителей! Неудивительно, если в твоих жилах течет даже императорская кровь!

Теренция, еще недавно разгоряченная и довольная, мгновенно сжалась в холодный испуганный комок.

А если он что-то узнал? Если узнал или догадался и все разболтает? О, боги! Даже здесь, в сырой комнатке лупанария, настигает ваш отчаянный беспощадный гнев…

…В императорском дворце спрятаться от матери – проще простого. Там много комнат, множество мебели. Хорошо притаиться за высоким массивным бронзовым светильником или за ложем, накрытым красной тонкой накидкой. Но лучше всего, конечно, забраться за ларарий^[11], высокий массивный шкафчик, на котором расставлены причудливые статуэтки божеств и возложенные для них дары. Ларарий достаточно большой, из-за него ни за что не разглядеть тонкую фигурку дочери в белой тунике. Мама вообще относится к ларам^[12] с большим почтением, ей и в голову не придет, что именно за их алтарем-домиком притаилась шаловливая дочь.

Прижавшись к теплому гладкому дереву, Теренция уже больше часа раздраженно наблюдала, как мама кружит по огромному залу.

Ведь договаривались же играть в прятки. А чем занимается мамочка? Вместо того чтобы искать дочь, она то и дело смахивает пыль со статуэток, легкий веник из длинных перьев без устали порхает по белоснежному гладкому мрамору! Да она просто позабыла о своем обещании! Сказала: «Мне нужно сначала закончить работу». Вот уж действительно, взрослым верить нельзя, они только делают вид, что обещают, а сами ради этой работы на все готовы и обо всем забывают. Надо будет как-нибудь при случае взять мамин веник и тоже попытаться смахнуть пыль. Со стороны-то кажется, что играть в прятки интереснее, а пыль – скучнейшее дело. Но кто знает, может, стоит попробовать, и тогда выяснится, что все наоборот…

Высокий мужчина в белой тоге с пурпурно-золотистой каймой, с лавровым венком на редких седых волосах появился из-за колонн совершенно неслышно.

«Император, – обрадовалась девочка, выглядывая из-за ларария, – так вот он какой! Я часто любовалась его женой, она такая красавица. А вот его ни разу еще не видела. Оказывается, совсем некрасивый и старый. Но что это? Что он делает? Почему он прижимает мамочку к колонне?..»

Сначала ей показалось: Клавдий избивает мать, резко толкает ее вверх, стремится раздавить своим телом о мраморный столб. Но мама только крепче обхватывает его за спину, лицо ее светится от удовольствия, с губ то и дело срывается: «Еще! Как хорошо…»

От странной картины Теренцию отвлек едва слышный звук шагов, доносившийся с колоннады. Девочка обернулась, и ее сердечко екнуло.

Она…

Диковинный цветок, сияющее солнце! Валерия Мессалина, в пурпурной пале, золотых сандалиях, украшенных разноцветными искрящимися камешками, с алой лентой в копне черных локонов, всегда вызывала у Теренции лишь одно желание. Любоваться женой императора как можно дольше. Она такая необычная, такая яркая, такая… Да даже отдыхая на ложе, с лицом, закрытым полупрозрачной накидкой, Валерия Мессалина приковывала к себе взгляд, словно богиня.

Совершенная. Непредсказуемая. Меняющаяся.

Она приближается, уже видно, как хмурятся тонкие темные брови и белоснежные зубы потухли, скрылись за красными округлыми лепестками сжатых губ.

Гроза.

Пожар.

Гнев самого Юпитера…

Чтобы не закричать от ужаса, Теренция зажала рот ладошками.

Валерия Мессалина, выглядывая из-за колонны, наблюдала за мамой и императором, и ее черные глаза, казалось, метали молнии.

– Надеюсь, теперь у нас будет мальчик.

– Дочь, – Клавдий осторожно опустил маму на пол и стал приводить в порядок свое платье, – обещает стать настоящей красавицей, как и ты. Я видел ее, когда она играла в атрии. Залюбовался, очень красива! Но я мечтаю о сыне! Британик слаб здоровьем, а жена больше не может понести. Хочу передать власть кровному наследнику.

Дочь? Мамина дочь? То есть речь идет о… Но ведь тогда выходит, что отец…

Теренция тряхнула медными кудряшками. Нет, она что-то неправильно поняла. Император – муж Валерии Мессалины, это она подарила ему двух детей – зазнайку Клавдию Октавию и совсем маленького еще Британика, бессмысленно улыбающегося любому лицу, которое он видит из своей колыбельки. Мама говорила, что Калигула выдал Валерию Мессалину замуж за Клавдия, когда ей едва минуло шестнадцать лет. Тогда над пожилым Клавдием все потешались. Старенький, он то и дело засыпал на ложе в разгар самого веселого пира. И весь Рим был в недоумении, когда именно Клавдия провозгласили императором.

Император – отец?! Он любит маму? А как же тогда Валерия Мессалина?

Теренция не помнила, сколько времени она провела, сжавшись в комок в полутемном углу зала, не заметила, когда и куда удалились из покоя взволнованные взрослые. Очнулась лишь от острого пронзительного чувства голода. Удивленно разводя ручками, она заторопилась на ту половину дворца, где ели и спали рабы, вошла в свою комнату, и…

– Теренция, беги! Беги отсюда! Иначе она доберется и до тебя тоже! Ты в опасности. Убегай, прошу тебя!

Она не послушалась слабо стонущую маму. Стояла как вкопанная, смотрела на страшную красную лужу, которая натекла из маминого живота на окровавленную тунику, на белое мамочкино лицо.

Кажется, за пределы дворца девочку тайком проводила добросердечная рабыня.

Теренция смутно помнила: ее куда-то вели, потом везли, укрыв жесткой вонючей рогожей, в тележке, запряженной осликом. Его копыта негромко цокали по дороге, протяжно скрипели несмазанные колеса. И весь мир тонул в соленом дожде слез, глаза горели так, словно бы в них щедро сыпанули раскаленных углей. Ничего не хотелось. Даже умереть, отправиться к мамочке – таких мыслей не было, вообще ни о чем не думалось. Просто текли слезы, скрипели колеса, воняла колкая рогожа…

Крестьяне, которые согласились укрыть Теренцию, жили бедно, впроголодь. Хотя ветки деревьев в их саду ломились от оливок, а коровы давали теплое жирное молоко, все это отбирали какие-то люди в блестящих звякающих доспехах. Они грузили свертки и кувшины на телеги (куда ни кинь взгляд, везде были подводы, десятки, а может, даже и сотни!) и иногда приговаривали: «Воистину, самое великое в Риме – это его аппетит». Теренции в лучшем случае доставалась полбяная лепешка или горстка фиников. Разве это еда? Живот от нее прилип к позвоночнику, а по ночам снились то сыр, то мед, то огромный кувшин с дымящимся парным молоком.

Но лишнего рта тем не менее крестьянская семья в конечном итоге терпеть не стала.

Теренции едва минуло тринадцать, когда ее привели на рынок, где стояли, лежали, двигались сотни людей: мужчин, женщин, деток. «Живой товар выглядит каким-то полудохлым, – оглянувшись по сторонам, саркастически констатировала девушка. – И я, должно быть, мало чем отличаюсь от этих скелетов, обтянутых кожей. Нет, не зря я опасалась приютивших меня крестьян. Они только прикидывались добрыми, а сами заставляли работать с утра до вечера, кормили впроголодь и в конце концов притащили на невольничий