«Наверное, он задержался в институте и решил переночевать в Городе, – сказала сама себе Аделаида, – у кого-нибудь из приятелей. У Шаховского, например, или у Лопухина… Хотя нет, Лопухин сейчас за границей. Значит, у Шаховского. Да-да, определенно у Шаховского. Совершенно не о чем беспокоиться. Я ведь могу туда позвонить».
Она сняла трубку. Телефон вызывающе уставился на нее своими вызолоченными кнопками. «Никуда ты не станешь звонить, – произнес он беззвучно, но убедительно, – ты на часы посмотри – час ночи скоро. Да и незачем. Нет его у Шаховского».
«Незачем, – повторила Аделаида, – незачем…» Она прошла на кухню, поставила чайник и достала из буфета оставшуюся от праздника коробку шоколадных конфет. Подумала немного и добавила початую бутылку сливочного ликера.
Потом уселась за стол и опустила голову на руки.
«У него есть от меня тайны, – размышляла она, и голубой огонек под чайником кривлялся и подмигивал, соглашаясь, – своя тайная жизнь. Может быть, другая женщина. Или женщины. Пора, пора сказать себе правду. Я никогда его ни о чем не спрашивала. Зачем? Он мне сказал когда-то – меньше будешь спрашивать, меньше вранья услышишь в ответ. Вот я и не спрашивала».
«И дочери я не нужна, – продолжала Аделаида, обращаясь к закипающему чайнику, – она вспоминает обо мне только тогда, когда у нее что-то случается… и то не всегда». – «Или когда ей требуются деньги», – ехидно добавил чайник, но с этим Аделаида не согласилась.
«Так ведь всегда и бывает, – сообщила она внимательно слушающей кухне, – дети вырастают и забывают о родителях. И ладно, и пусть, лишь бы у нее все наладилось… лишь бы у нее все было хорошо».
Своя жизнь. То, чего у Аделаиды, по сути, никогда и не было. Школьницей и студенткой она жила с родителями (была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот дочерью). Сразу после защиты диплома вышла замуж и приехала жить сюда, в маленький провинциальный городок. Была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот женой и невесткой. Мать мужа, заведовавшая тогда всем городским образованием, не могла на нее нарадоваться и всячески пыталась продвинуть по службе, но Аделаиде все время что-то мешало – то тяжелая беременность и роды, то бесконечные болезни дочери. В тридцать восемь лет Аделаида наконец стала завучем; но тут со свекровью случился инсульт, и ей вновь пришлось превратиться в домработницу и сиделку (муж в это время стажировался в Москве). Аделаида безропотно ухаживала за парализованной свекровью все пять лет, до самой ее смерти.
Освобожденный от бытовых проблем муж успешно делал карьеру в своем институте. Дочь, устроенная благодаря старым бабушкиным знакомствам в престижную областную академию менеджмента, вела рассеянный образ жизни и старалась пореже появляться дома из-за тяжелого, свойственного лежачим больным запаха. Аделаида жила в жестких рамках ограниченного перемещения – дом, работа, магазин, поликлиника, работа, дом.
И после смерти свекрови Аделаида продолжала жить той же, установившейся жизнью – работала, ходила по магазинам, вела домашнее хозяйство. Правда, теперь они с мужем стали иногда принимать гостей и даже съездили вместе в отпуск.
Собственной внешности Аделаида, как и раньше, уделяла лишь самое необходимое время, чтобы выглядеть опрятно среди своего остроглазого и все подмечающего педагогического коллектива. Увлечений или каких-нибудь особых интересов у нее не было. Друзей, если не считать школьной подруги из Питера, с которой раз в полгода обменивались поздравительными открытками, – тоже.
Дочь выросла и упорхнула, муж… не будем сейчас об этом.
И значит, ей остается лишь тихо стареть над кроссвордами и чужими любовными историями из книжечек в ярких обложках, похожих друг на друга, как горошины из одного стручка…
«Но-но, – строго сказала Аделаида облаку вселенского уныния, пытавшемуся поглотить ее в собственной кухне, – у меня есть моя работа». Она залпом выпила почти полную рюмку ликера и закашлялась от его обжигающе ледяной сладости.
Да, работа. Спору нет, директором быть нелегко. Аделаида с удовольствием вспоминала недавние еще времена, когда она работала простым учителем географии и самой серьезной профессиональной проблемой для нее было научить шестиклассников отыскивать на карте Сандвичевы острова.
Зато теперь, приходя утром в школу, сразу погружаешься с головой в кипучий водоворот звуков, событий, лиц, шуток, сплетен, скандалов, выяснений отношений. И ты – в центре этого водоворота, нравится тебе это или нет. Ты – дирижер этого оркестра, одна половина которого все время норовит захватить сольные партии, а другая, спрятавшись за пюпитрами, потихоньку жует бутерброды и читает романы.
А иногда вся школа походит на улей. В последние дни, например.
…Аделаида проснулась в восемь часов утра на удивление свежей и отдохнувшей. До десяти часов занималась уборкой, а потом собралась было за покупками, но появился муж. При виде стоявшей на пороге жены он выразил некоторое смущение, но быстро оправился и первым задал вопрос:
– Как, ты уже дома? Значит, все в порядке?
Аделаида недостаточно владела тонким дипломатическим искусством отвечания вопросом на вопрос, поэтому сначала честно рассказала мужу о своей поездке и лишь потом, когда он, пользуясь ситуацией, попытался ускользнуть в ванную, задала свой.
– Да знаешь, засиделись на кафедре, готовили с аспирантом доклад на конференцию… пришлось заночевать у Шаховского, – был ответ.
– Я так и подумала, – тихо сказала Аделаида захлопнувшейся перед ее носом двери ванной.
Потом забрала в спальню телефонный аппарат и набрала номер Марии Александровны.
– Все в порядке, Аделаида Максимовна, – услыхала она бодрый голос своего завуча, – школа цела, все живы-здоровы. И… он о вас спрашивал.
– А, ну хорошо… спасибо… – Аделаида очень осторожно, чтобы не спугнуть хрупкое эхо последних слов завуча, положила трубку. И лишь после этого вспомнила, что следовало бы, для приличия, переспросить, кого, собственно, Мария Александровна имела в виду.
В этот субботний вечер зима ненадолго вернулась, превратив залитую водой площадь перед гостиницей в некое подобие бального зала. Осторожно переступая точеными ножками на шпильках, кутая носик в поседевший от инея лисий мех, Татьяна Эрнестовна спешила к высокой фигуре, стоявшей рядом с темно-серым «Опелем».
Немец учтиво приветствовал ее и спросил, где же остальные коллеги.
Татьяна Эрнестовна была совершенно готова к такому вопросу и немедленно дала ему самые исчерпывающие объяснения.
Забираясь в мягкую, уютную, пахнувшую натуральной кожей полутьму автомобиля, Татьяна Эрнестовна мысленно поздравила себя с удачным завершением второй части своего секретного стратегического плана.
Первая же часть была осуществлена вчера, сразу после урока немецкого, когда Татьяна Эрнестовна непринужденно поинтересовалась, не желает ли господин Роджерс посетить их знаменитый областной оперный театр. Завтра как раз дают Вагнера, «Золото Рейна», причем на немецком языке. Она сама и две-три ее коллеги – страстные любительницы классической оперы, и они будут очень рады, если гость к ним присоединится. Господин Роджерс, разумеется, согласился, хотя при слове «Вагнер» у него на лице промелькнуло не совсем понятное выражение, и тут же предложил отправиться в оперу на его машине.
Пока он выруливал на шоссе, ведущее в город, Татьяна Эрнестовна молчала, собираясь с мыслями и выбирая подходящую тему для легкой дорожной беседы.
Немец сменил свой обычный демократический прикид на строгий, идеально сидящий темно-серый костюм и того же цвета остроносые ботинки; вместо замшевой куртки на заднем сиденье лежал подбитый мехом плащ.
Татьяна Эрнестовна, мигом охватив острым взглядом все эти детали, решила для начала завести разговор о современной моде и поинтересоваться, что это за зверь такой отдал свою черную с серебристыми подпалинами шкурку на подкладку для его плаща, но почему-то оробела, смутилась, когда он вопросительно посмотрел на нее, и лишь пролепетала что-то о погоде. Господин Роджерс с готовностью поддержал эту тему и, обогнув очередную рытвину на дороге, стал рассказывать про небывалую оттепель прошлого года в Европе, когда у них в Цюрихе в конце февраля зацвели тюльпаны.
Хотя цюрихские тюльпаны и показались Татьяне Эрнестовне подходящим мостиком для перехода к более интересным, чем погода, темам, она снова не смогла задать свои вертевшиеся на языке вопросы. Не смогла, и все.
Карл вел беседу с безукоризненной любезностью, в нужные моменты улыбаясь, обращался к ней, не переставая, однако, внимательно следить за разбитой колесами грузовиков дорогой, но Татьяна Эрнестовна чувствовала, что эта светская непринужденность служит ему защитой, своего рода сверкающей броней, за которую ей, возможно, и не удастся проникнуть.
К счастью, она вовремя вспомнила, что препятствия на пути к достижению цели всегда лишь раззадоривали ее, лишь увеличивали ценность и притягательность данной цели; вовремя напомнила себе, что она – женщина не только красивая, ухоженная и очень привлекательная, но и умная; и не родился еще мужчина, который мог бы устоять перед подобным сочетанием.
Большие надежды возлагались ею на сам спектакль, во время которого она будет сидеть рядом с ним, и в определенные, наиболее чувствительные моменты оперного действа неизбежно случайное соприкосновение рук (хотя «Золото Рейна» в этом смысле не самая подходящая пьеса: лиричности Вагнеру явно недостает), надежды еще большие – на ужин после спектакля, куда он, несомненно, пригласит ее, как порядочный человек, тут как раз неподалеку есть очень милый ресторанчик с уютными интерьерами и толково подобранным меню.
После ужина – дорога домой в приятном уединении автомобиля, а в конце пути – приглашение выпить чашечку кофе в девичьей квартирке Татьяны Эрнестовны, отделанной в неоклассическом стиле (сплошь зеркала, золоченые подсвечники, воздушная легкость мебели «под карельскую березу»; словом – блеск и изысканность, достойное обрамление очаровательной хозяйки).
Но покамест они всего лишь подъехали к театру, и Татьяна Эрнестовна несколько притормозила бег своих не в меру разгулявшихся мыслей. Знакомая билетерша, пожилая женщина с добродушным морщинистым лицом, отдала ей два билета в партер и шепотом пожелала удачи. Татьяна Эрнестовна улыбнулась светло и надменно и поспешила вернуться к Карлу, который в это время разглядывал афиши на противоположной стене.
Билетерша проводила ее внимательным взглядом.
– Жаль девку, – вздохнув, поделилась она с напарницей, – сорок лет скоро, а все не замужем.
– Ну, может, сегодня повезет, – охотно откликнулась напарница, – кавалер-то уж больно хорош…
Поднимаясь по широкой, застланной изумрудным сукном лестнице к огромному сияющему зеркалу, Татьяна Эрнестовна с удовольствием ощущала полуобнаженной спиной шелковую прохладу своего нового вечернего платья цвета лосося.
Тончайшая свежесть японских духов (две капли – за ушами, одна – в декольте) окутывала ее невидимым соблазнительным облаком.
Она на пару секунд задержалась у зеркала, чтобы убедиться, что ни одна прядь светлых волос не выбилась из замысловатой прически, и послать зеркальному отражению Карла долгий и многозначительный взгляд.
Карл в зеркале улыбнулся ей, но ожидаемого комплимента не последовало. Татьяна Эрнестовна застенчиво взмахнула вороными ресницами, повернулась и взяла его под руку.
И тут начались неприятности.
Тихий шепоток и хихиканье за спиной, которые Татьяне Эрнестовне успешно удавалось игнорировать в течение последних нескольких минут, стали чуть более явственными. Ее левое ушко уловило отдельные слова, и слова эти ей совсем не понравились.
Она медленно повернула голову.
Две девицы, молодые, яркие и наглые, стояли буквально в двух шагах от них и самым бесстыжим образом пялились на Карла.
Татьяна Эрнестовна прищурилась и метнула в девиц уничтожающе-презрительный взгляд такой мощности, что их должно было бы по меньшей мере размазать по стенке. Карл мягко прижал локтем ее руку и повел в сторону, где торговали программками и в знаменитом зеленом с золотом фойе прогуливался в ожидании спектакля весь областной бомонд.
«Швабра крашеная…» – одна из недобитых девиц метнула-таки в незащищенную спину Татьяны Эрнестовны комок грязи, и она на какое-то мгновение чуть не утратила душевное равновесие, хотя вздорность и нелепость этих эпитетов были совершенно очевидны. Изящная худоба Татьяны Эрнестовны никоим образом не делала ее похожей на швабру или другой какой-либо предмет домашнего обихода, равно как и элегантная, стильная прическа из белокурых волос – да, крашеных, но крашеных настолько качественно (еще бы, в лучшем салоне города!), что совершенно естественно смотрелся и основной светлый тон, и чудесный платиновый отлив.
Зависть, и ничего кроме зависти, твердо сказала себе Татьяна Эрнестовна, усаживаясь в кресло посередине шестого ряда партера. Обмахиваясь программкой, она медленно повела глазами по сторонам: публика вокруг приличная, респектабельная, ничего похожего на этих вульгарных девиц у зеркала. Девицам, должно быть, достались боковые места балкона четвертого яруса, откуда в лучшем случае виден крошечный кусочек противоположного конца сцены – и то если с опасностью для жизни перегнуться через барьер. Так им и надо!
Померкли огни в большой хрустальной люстре и четырех малых, висевших по углам затянутого пыльным голубым шелком потолка. Музыкальная волна увертюры прокатилась по залу, временно поглотив все прочие театральные звуки.
Татьяна Эрнестовна легко вздохнула и положила свою тонкую, белую, украшенную коралловым браслетом ручку на вытертый зеленый бархат подлокотника. Совсем рядом с его рукой.
Сверху за ее маневрами наблюдали в бинокль чьи-то черные глаза.
– Я их вижу, – сообщила Манечка соседке, передавая бинокль.
Как и предсказывала завхоз, поймать лишний билет оказалось несложно. Без пяти семь у входа маялись по меньшей мере десять человек, не дождавшихся своих спутников или спутниц.
Манечка почти сразу же купила билет у какой-то пожилой тетки (первый ряд второго яруса, почти самая середина), а две минуты спустя у той же самой тетки, неожиданно для себя решившей плюнуть на этого занудного Вагнера и пойти домой, приобрела оставшийся билет старшая англичанка Ирина Львовна.
Встретившись в зале и поахав над случающимися в жизни совпадениями, Манечка с Ириной Львовной быстро пришли к соглашению. Задаваку и обманщицу Татьяну Эрнестовну следовало примерно наказать. А там видно будет.
Среди публики, покидающей в двенадцатом часу оперный театр через старинные, отделанные бронзой двери, большую часть, как водится, составляли женщины. Счастливицы, прибывшие в театр со своими (или чужими) мужчинами, гордо и не спеша уводили их под руку в темные городские пространства. Томные улыбки женщин и трепет их накрашенных ресниц прозрачно намекали остальным неудачницам, что кое для кого вечер только начинается. На лицах конвоируемых мужчин было написано выражение полной покорности судьбе.
Но были замечены и исключения. Небольшая, весьма колоритная компания, одной из последних распахнувшая бронзовые двери, состояла из одного мужчины и целых трех женщин.
Младшая из женщин, пухленькая брюнетка в короткой кроличьей шубке и вязаной шапочке с помпоном, радостно смеялась и болтала без умолку, держась за локоть их спутника, высокого красивого человека со светлыми волосами и загорелым лицом, одетого в длинный, подбитый мехом плащ. С другой стороны светловолосого, касаясь его плечом, вышагивала рослая смугловатая шатенка в прямом черном пальто и лихо сдвинутом на ухо черном берете, с сигареткой в углу тонких губ. Время от времени она вставляла свои реплики низким, волнующе хриплым голосом, слегка грассируя и лениво растягивая отдельные слова, не переставая при этом иронически улыбаться. Ирония, а временами и нечто похожее на злорадство, были адресованы третьей женщине, худощавой блондинке в мехах, которая, будучи оттесненной от кавалера, плелась сзади в угрюмом молчании. На лице блондинки явственно читалось пожелание скорейших и мучительных неприятностей всем троим… хотя коварный изменщик мог бы еще, пожалуй, заслужить прощение.
Что же до коварного изменщика, то он, похоже, и не подозревал, что является таковым, а если и подозревал, то не испытывал по этому поводу ни малейшего дискомфорта.
Он неторопливо вел своих дам через заснеженную площадь к автостоянке, доброжелательно улыбаясь и звонкой болтовне черноволосой, и контральтовым репликам шатенки, и ледяному молчанию сзади.
Сам же говорил мало, и в речи его был заметен довольно сильный, но не режущий слух акцент. Однако и без акцента было ясно, что иностранец.
А больше, пожалуй, ничего ясно и не было. Хотя наши дамы были знакомы с ним уже три дня, знали они о своем спутнике до обидного мало (что, учитывая способности любого женского коллектива к сбору и анализу информации, поистине достойно удивления). Разумеется, они знали, откуда он и чем занимается, но о прочих его жизненных обстоятельствах могли только догадываться.
Взять, к примеру, возраст; дамам, очарованным юношеской стройностью его фигуры, гибкими, плавными движениями и гладкой, бронзовой от загара кожей, он представлялся совсем молодым; но жесткий прищур темно-серых глаз и острая вертикальная морщина на лбу скорее говорили о том, что этому человеку пришлось многое повидать в жизни и что прошлое его насыщено самыми разнообразными событиями.
В общем, дамы были заинтересованы. Дамы были заинтригованы. Дамы были готовы не на шутку увлечься.
И дело было не только в его привлекательной внешности и манерах поведения, хотя… будь он одноглазым гоблином, наша история, возможно, развивалась бы несколько иначе.
И не в том, что он был иностранцем, жителем Западной Европы.
И даже не в том, что он был человеком состоятельным (во-первых, это сразу видно, а во-вторых, бедный иностранец – это нонсенс).
А в том, что он был молодым, красивым и богатым иностранцем. Возможно даже – холостым.
Ну, и еще – в его профессии.
Он занимался настоящей мужской работой – тяжелой, рискованной и очень увлекательной. Эта работа постоянно требовала большого напряжения сил, как физических, так и духовных. В полной мере необходимы были выдержка, самообладание и терпение. А также самые разнообразные познания и острый, пытливый ум. С такой работой мог успешно справиться лишь человек с сильным и благородным характером, в равной мере обладающий свойствами доброты и строгости.
Да, разумеется, вы угадали.
Он был школьным учителем.
Возможно, Манечка и не выиграла бы первый приз на областном конкурсе интеллектуалов «Шевели мозговой извилиной», но по части того, что называют женской интуицией, ей определенно не было равных. Не успели они пересечь площадь, как она почувствовала, что Карл уже не слушает ее с прежним вниманием (а она как раз собралась рассказать один из своих самых лучших анекдотов, про собаку и одноногого гаишника).
Ирина Львовна – та ничего не заметила и продолжала нести что-то шибко умное, вроде бы про вагнеровский символизм, но Карл и ее не слушал, хотя вежливо улыбался и время от времени говорил: «Да-да, конечно…», или «Неужели? Это очень интересно…»
А ведь все так хорошо начиналось. В антракте после первого действия они вдвоем с Ириной Львовной возникли за спиной учительницы немецкого, словно торжествующие богини возмездия, когда та, ни о чем не подозревая, радостно щебетала, заглядывая вместе с Карлом в оркестровую яму.
В яме первая скрипка, низенький тучный человечек в лоснящемся фраке, менял лопнувшую струну, и примерно полтора десятка зрителей, истинных театралов, предпочли это зрелище энергичной толкотне в буфете и глубокомысленному разглядыванию фотографий и макетов в фойе.
Карл перегнулся через бархатный парапет и что-то сказал первой скрипке по-немецки. Тот вытер потную лысину клетчатым носовым платком и рассеянно ответил: «О, ja-ja…», но потом поднял голову, встретился глазами с Карлом и заулыбался.
К длинному списку вопросов, накопившихся за эти дни к господину директору лицея, прибавился еще один.
О проекте
О подписке