Всякие там няньки-санитары не в счет, им лишь бы на низкую зарплату жаловаться да клянчить у нее, у старшей медсестры, медицинский спирт или хотя бы микстуры от кашля – на опохмелку.
А Зоя ни спирта, ни микстуры не дает и про мужиков трепаться не любит – чего про них говорить-то, тоже мне, сокровища!
Оттого и пребывает на своем сестринском посту в гордом одиночестве.
А ведь она, Зоя, женщина с культурными интересами. Интересуется, между прочим, прошлым нашей страны, любит читать исторические романы.
– Так вот письмо прабабушкино, – Ирина Львовна кивнула на холодильник, – чем тебе не роман?
– Да? – равнодушно покосилась Зоя и налила еще по одной. – Может быть, может быть… Только оно такое ветхое, я и развернуть-то боюсь, того и гляди рассыплется… И почерк мелкий, и чернила бледные, и «яти»… не разобрать же ничего!
– При желании можно разобрать, – скромно возразила Ирина Львовна. Но, сообразив, что если Зоя заинтересуется письмом, то тут же его и отберет, сменила тему.
– А вот скажи ты мне, как это может быть: прабабушка наша, Юлия Александровна, была урожденная Строганова, бабушка Мария Николаевна – Демидова, а наши с тобой отцы – снова Строгановы?
– Так ты не знаешь? – удивилась Зоя. С приятно-горделивым чувством, что вот и она может кое в чем просветить высокообразованную сестрицу, Зоя принялась объяснять:
– Бабушка наша, Мария Николаевна Демидова, вышла замуж за своего троюродного брата Афанасия Строганова, который был сыном Петра Борисовича, двоюродного брата прабабушки Юлии…
Ирина Львовна, спохватившись, схватила бумажную салфетку и заложенный в поваренную книгу огрызок карандаша и принялась рисовать родословное древо.
– Ага, – сказала она пару минут спустя, – ага… теперь все понятно. А скажи, Зоя, ведь у прабабушки Юлии, кроме двоюродного брата, была еще и двоюродная сестра? Не дочь Бориса, а дочь Владимира?
– Была, – ответила, помолчав, Зоя. – Анной ее звали. Анной Владимировной. Только про нее почти ничего не известно – то ли она умерла в молодости, то ли исчезла неведомо куда…
– То ли исчезла неведомо куда… – задумчиво повторила Ирина Львовна. – Слушай, Зоя, а еще какие-нибудь письма и вообще – бумаги прабабушки у тебя есть?
– Может, и есть, – зевнула Зоя. – Бабушка хранила всякое старье в красном кожаном саквояже. Если хочешь, посмотри сама на антресолях – я туда не полезу, мне пылью дышать вредно… А скажи, чего это вдруг ты заинтересовалась историей нашей семьи? Книгу, что ли, новую писать собираешься?
– Ага, – отозвалась Ирина Львовна, с трудом волоча в прихожую громоздкую стремянку, – исторический роман.
Ты легко представишь себе, милая Жюли, как дурно я спала эту ночь. Стоило закрыть глаза, как передо мною являлись Петенька, Александр, князь Д., черный лакей графа, другие знакомые и полузнакомые лица – и только того, кого я и хотела, и боялась увидеть, не было в этих спутанных, обрывочных сновидениях.
Я встала в полдень, усталая и разбитая, и была так бледна, что папенька снова встревожился и хотел послать за доктором. К счастью, приехала с визитом Кити. Мы выпили с нею кофию с английскими сухариками (от них, говорят, совершенно не полнеют) и поехали кататься в Александровский сад.
Погода была редкая для конца декабря, солнечная, морозная и тихая. Лошади Кити, серые в яблоках, «звонко цокали копытами по булыжной мостовой», как нынче модно стало писать в газетах. Город был по-праздничному убран сверкающей снежной мишурой, солнце играло в безмятежной лазурной выси золотыми шарами куполов.
Наказав кучеру Никите ждать нас у выхода на Сенатскую площадь, мы вошли в сад.
Кити равнодушно прошла мимо новых, недавно открытых памятников Жуковскому, Лермонтову и Глинке и остановилась перед статуей Геракла. Окинув обнаженного героя внимательным взглядом, она улыбнулась и заговорила наконец о том, о чем у меня со вчерашнего вечера щемило сердце:
– Что же, Аннет, твой брак с князем Д. – дело решенное?
Что я могла ей сказать? Я лишь опустила голову и вздохнула.
– Говорят, князь очень богат, – продолжала Кити, – и стар. И, по слухам, к тому же страдает от подагры.
– И что с того? – глухо спросила я. – Даже если бы князь был молод и здоров, я все равно не могла бы любить его. Потому что я…
– Да, – кивнула Кити, – потому что ты. А вот мне кажется, что брак со старым, богатым и больным князем – это путь к свободе.
– Кити, – поразилась я, – о чем ты говоришь?!
– Да все о том же, – усмехнулась Кити, выпростав руку из муфты и водя пальцем по мраморному бедру Геракла, – в то время как его превосходительство князь Д. будет лежать в постели с приступом подагры, ее превосходительство княгиня Д. сможет свободно бывать в обществе и встречаться там с кем пожелает. Разве не все в высшем свете поступают именно так?
– Уверена, что не все, – холодно отвечала я, – и в любом случае для меня это неприемлемо.
– Возможно, ты и права, – пожала плечами Кити, – возможно, ты – исключение. А знаешь, я ведь до тебя заезжала к старухе Барятинской – ну, к той, которая все обо всех знает, – и она мне кое-что порассказала о нашем плевненском герое…
– Кити, – вздохнула я, – если ты хочешь мне что-то сообщить, говори. Довольно предисловий. Если же нет – едем домой. Я, право же, не слишком хорошо себя чувствую и вдобавок начинаю замерзать!
– Ну-с, мадемуазель, известно ли вам… – Кити высоко подняла брови и потерла указательным пальцем кончик носа, изображая нашего старого институтского преподавателя естествознания, – что вы не ошиблись в предварительной оценке его возраста и семейного положения. Графу Б. сорок два года – а ведь никак не скажешь, верно? – и он женат на турчанке. Правда, старуха Барятинская никогда не видела его жену, но, по ее словам, ее вообще мало кто видел. Ничего удивительного, ведь по турецким обычаям женщинам полагается быть затворницами… Барятинская слыхала лишь, что она редкостная красавица, что женаты они больше двадцати лет и что у них нет детей.
У графа имение где-то в Олонецкой губернии, дом в Петербурге и дача в Крыму. Один из старухиных племянников немного знаком с графом и утверждает, что он большую часть времени проводит в своем имении или за границей, в поисках каких-то древностей, а в Петербурге бывает крайне редко и лишь по делам. Говорят также, что граф – большой либерал, что на своих землях он открыл школу, больницу и даже библиотеку для крестьян и что за это на графа косо смотрят при дворе…
– Я, пожалуй, тоже замерзла, – вдруг прервала сама себя Кити, – едем.
Она выжидательно посмотрела на меня, но я не сделала ей ни единого вопроса. Разочарованно вздохнув, Кити направилась к выходу. Я шла следом за нею и думала: сказать ей, что граф будет у меня нынче вечером, или не говорить?
Отчего-то мне казалось, что это имеет очень большое значение.
Если я скажу Кити, она, разумеется, приедет – в сопровождении какой-нибудь из своих тетушек; ведь барышне неприлично ездить по вечерам одной. Явится и еще кто-нибудь из гостей. И случится самый обычный charmante soiree, обычный светский вечер среди множества других вечеров.
Кити, хорошенькая и веселая, острая на язычок, будет, как всегда, в центре внимания. А молчаливая и задумчивая Аннет, которую иногда в насмешку называют «Татьяной Лариной», будет тихо сидеть в уголке и смотреть на присутствующих… То есть на одного из присутствующих – но только тогда, когда он точно не сможет заметить, что она на него смотрит. Что она любуется им.
А потом граф уедет к своей турецкой жене в свою Олонецкую губернию (надо будет, кстати, взглянуть на карту в папенькином кабинете – далеко ли это от Петербурга? Кажется, к северо-западу… или нет, к северо-востоку), а Аннет выйдет замуж за князя Д.
И похоронит очень-очень глубоко воспоминание о том, чего не было, что просто не имело права быть. Спрячет под снежными сугробами один-единственный июльский луч, пробудивший так некстати ее сердце.
Или… я не скажу Кити ничего. Да, это будет нечестно. Да, не по-дружески. Да, она сможет с полным правом обидеться на меня.
И главное, это будет бессмысленно – ведь почти наверняка явятся и другие гости.
И все же при этой мысли какое-то теплое, радостное чувство охватило меня; какое-то несвойственное мне ранее лукавство, какая-то смышленость вдруг проявились во мне, говорившая, что можно и вовсе даже не трудно устроить все так, чтобы не было никаких других гостей. Всего-то и нужно сказать Лукичу, что папенька ждет графа Алексея Николаевича Безухова, а больше мы никого не принимаем.
И тогда весь вечер мы будем только втроем – папенька, граф и я. И я наберусь смелости и вступлю с графом в разговор. И, быть может, на какое-то волшебное мгновение мне удастся вообразить, что мы не случайно собрались в нашей милой, уютной зеленой гостиной, что граф – мой супруг и что папенька смотрит на нас умиленным и ласковым взором и радуется моему счастию.
Ах, Жюли, не смейся над бедной мечтательницей! Впрочем, я знаю, ты добра и снисходительна к слабостям других так же, как строга и требовательна к самой себе.
Без пяти шесть я в последний раз взглянула на себя в зеркало и оправила кружевной бант у выреза. Касательно этого банта у меня были сомнения – не слишком ли кокетливо будет с серым бархатным платьем? Но затем все же решилась и приколола бант жемчужной булавкой.
Жемчужина в булавке и короткая жемчужная нитка на шее составляли все мои драгоценности. Бриллиантовые серьги, бриллиантовый кулон и рубиновый с бриллиантами бабушкин браслет были давным-давно заложены безо всякой надежды на выкуп, если только… если только я не выйду замуж за князя Д.
Отражение в зеркале нахмурилось и погрозило мне пальцем. Хотя бы сегодня забудь об этом, велело оно. Что бы ни было потом, сегодняшний вечер – твой. Постарайся же его не испортить!
И я сошла вниз, в гостиную, а ровно в шесть Лукич доложил о приходе графа.
Они вошли одновременно – папенька из своего кабинета и граф из приемной. Граф был не во фраке, а в темно-серой визитке, и то, что цвет его сюртука был в точности под цвет моего платья, заставило мое сердце забиться еще чаще – хотя оно и без того колотилось с такой силой, что странно было, как это ни граф, ни папенька ничего не заметили.
Граф показался мне еще более красивым, чем на бале. Он поклонился и посмотрел на меня с ласковой улыбкой, удивительно шедшей к его правильному загорелому лицу.
И тут мое сердце в тоске упало на паркет и разбилось вдребезги: следом за папенькой из кабинета неторопливо и величественно выплыл князь Д.
«Ах, барышня, – оправдывался после Лукич, – как же я мог их не впустить, если барин, батюшка ваш, приказали впускать в любое время? А всем остальным я говорил, как вы велели: нет, мол, дома. Помилуйте, барышня, совершенно напрасно изволите гневаться…»
К счастью, никто не видел в тот момент ни выражения моего лица, ни того, что я почти без сил оперлась о спинку кресла. Папенька знакомил мужчин друг с другом, а я молила Бога о том, чтобы он не презентовал сразу же князя как моего жениха.
Но этого не произошло. Более того, папенька, заметно волнуясь, стал уговаривать князя вернуться в кабинет, к прерванному деловому разговору.
– Надеюсь, граф, общество моей дочери послужит приятной заменой нам с князем, – обратился папенька к графу, – а мы будем вскорости… вот только закончим с бумагами.
Граф учтиво попросил папеньку не торопиться, и папенька, приобняв князя за талию (точнее, за то место, где она предположительно находилась лет тридцать назад), повлек его к кабинету.
По дороге князь обернулся, с трудом ворочая толстой красной шеей в жестком стоячем воротничке, и с некоторой тревогой бросил взгляд на графа, а затем на меня; но папенька усилил давление и оба наконец скрылись за дверью.
– Колоритный господин, – заметил граф, – и, как мне кажется, знакомый. Ваш родственник, Анна Владимировна?
Я так энергично замотала головой, что граф удивленно взглянул на меня своими глубокими то ли серыми, то ли все же темно-синими глазами.
Опомнившись, я предложила ему сесть.
– Князь Д., ну, конечно же! Он ведь служил в балканскую кампанию по интендантской части; я несколько раз встречал его в Никополе, при штабе главнокомандующего. Только тогда князь совершенно не походил на себя нынешнего: бодрый, худощавый, подвижный и с каким-то голодным блеском в глазах. Впрочем, вам, вероятно, это не интересно – вас ведь тогда и на свете не было…
– Напротив, мне очень интересно! – горячо возразила я графу. – То есть не про князя интересно и не про интендантское ведомство, а про саму кампанию! Поверьте, я много читала о Русско-турецкой войне и об осаде Плевны (признаюсь, Жюли, здесь я немного слукавила – лишь однажды я пролистала взятые у папеньки мемуары генерала Криденера…), и мне так хотелось бы услышать рассказ очевидца и непосредственного участника… Отчего Плевна сдалась лишь после третьего штурма? Не из-за нерешительности ли и слабой поддержки румын, наших главных союзников?
Последние слова я произнесла совсем тихо, потому что граф изумленно приподнял свои темные, четкого и ясного рисунка брови, составлявшие изумительный контраст со светлыми волосами. Мне показалось, что я сказала какую-то ужасную глупость и что граф, конечно же, должен немедленно и сразу потерять ко мне всякий интерес.
– Это очень глубокая мысль, Анна Владимировна, – произнес он после паузы. Робко взглянув на него, я поняла, что он не шутит.
– Признаться, я и сам в те времена испытывал подобные сомнения… Однако после выяснилось, что дело все же не в нерешительности румынского короля Кароля I, а в том, что между ставкой государя Александра II и штабом главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, отнюдь не было единодушия…
Граф говорил совершенно серьезно, словно перед ним находилась не семнадцатилетняя выпускница института благородных девиц, а какой-нибудь почтенный, заслуженный полковник генерального штаба. Слушая его голос, довольно низкий, негромкий, но звучный, с чистыми и выразительными интонациями, – голос, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь оперному певцу, – я, признаюсь, недостаточно уделяла внимания содержанию его речи.
– …все же именно румыны атаковали 30 августа Гривицкий редут, что позволило Скобелеву прорвать оборону турок в Зеленых горах и захватить Иссу и Каванлык…
Спохватившись, я дала себе слово немедленно и в подробностях изучить историю последней русско-турецкой войны. Графу было тогда 20 лет, всего на три года больше, чем мне теперь, и всего на год больше, чем безмятежно веселящемуся на балах Петеньке Лопухину.
– Но вы, – дождавшись паузы, тихо спросила я, – вы сами были же в отряде Скобелева?
– Увы, – усмехнулся граф, – во время штурма Плевны я находился в госпитале, с осколочным ранением в плечо, и лишь в сентябре вернулся в строй. Тогда как раз вызван был из России генерал Тотлебен, мой дядя по матери. Он вытребовал меня к себе, в инженерно-осадный полк, и весь сентябрь мы с ним занимались подрывными работами, стремясь перерезать основную дорогу София – Плевна, чтобы лишить турецкий гарнизон продовольствия и боеприпасов. Так что в саму Плевну с саблей наголо я не вступал, – снова усмехнулся граф, – а Османа-пашу и его офицеров увидал лишь после капитуляции.
Я почувствовала, что граф не хочет, чтобы его принимали за героя, но и не кичится ложной скромностью. Он просто говорит то, что есть. То, что было на самом деле.
А часто ли можно встретить в свете людей, которые говорят то, что есть, – особенно дамам? Ах, Жюли, сознание того, что граф, по-видимому, человек не только благородный, но и искренний, заставило мою голову вскружиться не меньше, чем его прекрасная, озаряющая чеканное лицо древнего воина улыбка.
Я почувствовала, что он ответит мне на любой мой вопрос; возможно, не скажет всей правды, но и не станет лгать.
На мгновение жуткое искушение спросить охватило меня; и поверь, Жюли, мне стоило немалых сил преодолеть его. Чтобы скрыть смущение, я закашлялась и поднесла к лицу платок. Когда же я отняла его, то увидела, что граф протягивает мне какую-то небольшую черную коробочку.
Машинально я приняла ее, но медлила раскрыть.
– Вы ведь, Анна Владимировна, любите фисташки? – спросил граф, и в темных глазах его загорелись уже знакомые мне золотые искорки.
– Да, – смущенно отвечала я, – очень. И фисташковое мороженое…
– Без которого вы остались по моей вине, – кивнул граф, – это потому, что я также очень люблю фисташки. В знак того, что вы на меня не сердитесь, и на память о нашей встрече прошу вас принять эту безделицу…
Я раскрыла коробочку и ахнула от восхищения.
В темно-сером продолговатом бархатном гнездышке лежала искусно сделанная из золота и хризолитов веточка фисташкового дерева, с крошечными эмалевыми листочками и спелыми плодами. Мастерство неведомого ювелира было столь велико, что на листочках были заметны неровности и пятна, словно от укусов гусениц, а сморщенные полураскрытые скорлупки с маслянисто-зелеными плодами были совершенно того же цвета, что и в папенькином ботаническом атласе.
– Граф… Алексей Николаевич… – впервые я назвала его по имени, – я, право же…
Я хотела сказать, что никак не могу принять в подарок вещь не только дорогую, но и обладающую несомненной художественной ценностью. Но тут из кабинета послышались шаги, голоса, дверь открылась, и на пороге появился князь Д., а следом за ним, любезно пропустив гостя вперед, – папенька.
Машинально, не сознавая до конца, что делаю, я захлопнула коробочку и сунула ее между диванных подушек.
Князь Д. посмотрел на меня, затем на сидевшего напротив меня графа, засопел и нахмурился. Папенька, наоборот, имел вид веселый и довольный.
– Надеюсь, друг мой, вы не скучали, – обратился он к графу, улыбаясь и потирая руки. – Аннушка у меня умница, ученая, любительница философии и прочих отвлеченных наук…
При этих словах папеньки князь Д., с некоторыми усилиями разместивший свое широкое тело в кресле рядом с моим диваном, нахмурился еще больше.
Граф с изысканной вежливостью отвечал, что мое общество и разговор доставили ему огромное удовольствие, но сейчас он, к сожалению, вынужден откланяться.
– Как, разве вы не отужинаете с нами? – разочарованно воскликнул папенька. – Прошу вас, Алексей Николаевич, оставайтесь! Как раз сегодня мы собирались тихо и скромно, без всякой пышности, отметить одно весьма радостное семейное событие!
Прижав руки к груди, я так умоляюще взглянула на папеньку, что он осекся.
Граф, ожидая продолжения, пристально смотрел на него. Князь Д. горделиво выпрямился в своем кресле.
– Да и куда вам спешить, – от смущения папенька перешел на игривый тон, – ежели бы еще графиня была в Петербурге… Но ведь вы приехали один, без жены?
Князь Д., услыхав, что граф женат, испустил столь явственный вздох облегчения, что граф слегка вздрогнул и перевел взгляд на него. Я же почувствовала, что в мою грудь вонзился еще один остро отточенный кинжал.
– Кстати, давно хотел вас спросить, – продолжал весело папенька, – правду ли говорят, что графиня – турчанка? Как же вам, русскому дворянину, удалось жениться на магометанке?
– Разумеется, это неправда, – отвечал спокойно граф.
На миг мое сердце забилось безумной надеждой, что неправдой была и сама женитьба.
– Мирослава не турчанка, а болгарка, из Видина. Болгаре же, как вам известно, православные, как и мы. Однако мне и в самом деле пора, – сказал граф, вставая.
Я сидела, опустив голову, и не увидела, но почувствовала на себе его взгляд.
Я была не в силах поднять голову и встретиться с ним глазами, потому что мои были полны слез.
– Прощайте, Владимир Андреевич. Прощайте, князь, рад был знакомству. Прощайте, Анна Владимировна, и благодарю за чудесный вечер.
Показалось ли мне, что его голос, произносящий мое имя, прозвучал как-то особенно?
Ах, Жюли, я не могу продолжать сейчас… И без того ты получишь письмо с пятнами от пролитых мною слез – мною, которая, как ты помнишь, никогда не плакала, даже в детстве. Но завтра я непременно соберусь с силами и расскажу тебе, чем закончился сегодняшний вечер. Ах, я все еще слышу его голос, говорящий «прощайте, Анна Владимировна», и мне все кажется, что в нем звучат еле заметные, только для меня одной, нежность и печаль.
Твоя несчастная (надолго ли – быть может, навсегда) Annette.
21 декабря 1899 г.
В красном саквояже было еще одно письмо от Аннет. Очень длинное.
Бегло просмотрев его утомленными глазами, Ирина Львовна отложила подробное чтение на утро, решив, что непременно должны быть и еще письма.
Вопрос только – где?
О проекте
О подписке