1025 год

Ярослав прощался с молодой женой. Еще и тридцати дней не прошло, как привел он на отцовское подворье дочь Муромского воеводы Димитрия. Евдокия висла на его шее, заливая новую рубаху слезами. Ей было страшно оставаться одной в незнакомом городе, да и мужнин терем казался таким большим и таким чужим. И люди вокруг были еще чужими. Дунечка стыдливо прятала лицо на широченной груди мужа, а он сам, несмотря на то, что был старше молодой жены аж на десять лет, едва справлялся со щекоткой под веками. Уж больно по сердцу пришлась ему Дунечка, такая ладная да такая ласковая, что душа его в один день сроднилась с ее душой. И чего он противился, чего отсрочивал свадьбу? Правда, боязно было жениться на никогда не виденной боярыньке. Но родители с двух сторон торопили, сватовство было задумано давно, девка пересиживала без мужа – весной, чай, уж шестнадцать стукнуло. Досадливо махнув рукой, подчинился родительской воле боярский сын Ярослав Пересвет и на свадьбе едва смотрел в сторону невесты, которая где-то далеко внизу, у самой его подмышки, непрестанно хлюпала носом, оплакивая скорую разлуку с родителями.

Свадьба отзвенела колоколами, отплясала и напелась на всю округу, и гости разъехались. И не осталось для Дунечки никого ближе Ярослава. Она вцепилась маленькими руками в его рубаху, и так и ходила за ним испуганным зайчонком, чая никого больше не видеть из-за его широкой спины. Далекой чужбиной казался ей Киев, и так далеко остался родной Муром, батюшкин дом и матушкины обережные объятия. Страшно, ой как страшно выходить замуж на другом краю земли!

В первую ночь Ярослав пожалел молодую жену, жавшуюся на широкой пуховой перине к самому краю. Её маленькое тело сотрясала такая нервная дрожь, что ему вдруг стало смешно, он приподнял правой рукой голову Дунечки, поприжал ее к своей высокой груди, и так и убаюкал, согревая своим теплом и усмиряя в себе жажду куда более сильную, чем жажда пития в жаркий полдень. Дунечке было не очень удобно лежать так высоко, но постепенно дрожь унялась, и теплая дрема сморила её; она принесла покой и крепкий молодой сон. Дунечка проснулась перед зарей первая, проснулась оттого, что рука ее, сжимавшая мягкую льняную рубаху подмышкой мужа, сомлела, и острые иголочки поползли от пальцев к самому её локоточку. Дунечка шевельнулась и сразу вырвала из сна Ярослава. Он спал чутко, как и подобает спать воеводину сыну. Но тревога его враз улеглась, уловив поодаль от себя маленькое и беззащитное тело жены. Он разомкнул веки и увидел рядом со своим лицом ее серые глаза, которые с жадным любопытством рассматривали его. Он улыбнулся, боясь шевельнуться и вспугнуть Дунечку. Щеки ее разом полыхнули, и она опять уткнулась лицом в его рубаху. Но тела их были так расслаблены утренней дремой, а тепло на широкой кровати так доверчиво проникало в них, что они невольно сильнее поприжались друг другу, как бы пробуя на вкус ощущение своего единства. Ярослав потянулся к Дунечкину лицу, и его теплые мягкие губы обволокли ее рот, неожиданно быстро разбудив в ней дразнящую щекотку где-то внизу живота. Дунечка судорожно вздохнула, втянув в себя запах его тела. И ей вдруг захотелось, чтобы и ему понравился ее запах, понравился так же, как только что ей – его. Ярослав обхватил Дунечку, прижав её к себе так сильно, как будто желал сломать в пояснице. Но она только изогнулась в его руках, откинув на подушку разметавшуюся за ночь косу и издав низкий и чуть слышный стон. Им обоим было больно только один раз: Дунечке, когда она ощутила в себе его ворвавшееся естество, и ему в этот же миг, когда жена его, стесняясь вскрикнуть от боли, прикусила его грудь, прикусила больно, до крови. Оба вздрогнули, но не испугались и не остановились. А второй раз Дунечка уже не кусалась, только постанывала, то ли от боли, то ли от сладости. Ярослав не буйствовал, жалея придавливать ее узкие девичьи бедра, красиво и розово раскинувшиеся на мягкой льняной простыне. Уже под утро, сдерживая свою неожиданную жадность, он склонился над ней, подхватил ее под ягодицы обеими ладонями и, крепко прижимая к себе ее теплое нагое тело, закружил по тесной светлице. «Любая, любая моя!», – восторженно, как открытие, шептал он ей в ушко. Дунечка счастливо засмеялась, крепко обхватила мужа ногами и жадно прижалась своим влажным лобком к его твердому животу. «Любая», – опять пронеслось в воздухе, пронеслось тихо, как теплая струя воздуха. Он посадил ее на край высокой кровати, не отрываясь от ее тела. Дунечка радостно откинулась навзничь, заново ловя сладостные толчки внутри своего живота. Она как будто понимала, что главная сладость супружества еще не пришла, что она еще ждет своего мига. И вот где-то под самым её сердцем впервые созрело что-то томящее, тянущееся приятной и горячей нитью навстречу толчкам мужа. И эта горячая нить, долго и вдосталь насладившись его мужской силой, наконец упруго скрутилась в тугой щекочущий клубок и неожиданно взорвалась такой сладкой и мучительной негой, что Дунечка то ли смеясь, то ли плача издала неожиданно низкий и почти грубый стон. Ей было все равно в этот миг, слышит ли он ее, нет ли. Но глаза неожиданно нашли его взор, горевший радостным и гордым огнем. Он еще несколько раз вошел в нее, и жгучая влага, растекшись в ее лоне, вдруг подарила ей еще один долгий миг наслаждения. «Зачать хочу, зачать!» – губы ее жадно целовали его тело, склонившееся к ней и по-прежнему не желавшее расставаться с ее теплом. Ярослав ловко подхватил свою маленькую боярыньку, и они скатились на необъятную перину одним неразлучным телом, которому всё было уютно и всё ловко: и каждый изгиб, и каждое пожатие, и непривычная пока липкость любовной влаги, как будто навеки соединившей их. Все нравилось теперь Ярославу в молодой жене, и ласковость, и покорность, и тихий смех, и даже ее запах, отдававший летними луговыми травами. «Ромашки, что ли?» – мелькнула у него усталая мысль, и он уснул, расслабленно сжимая в кольце своих рук маленькое размякшее тело Дунечки.

Поздним утром, ополоснувшись над маленькой бадейкой в темноватом углу за широким боком большой печи, Дунечка надела новую рубаху, красиво вышитую умелыми муромскими мастерицами, и тяжелый сарафан, изукрашенный разноцветными каменьями на груди и по широкому подолу. Веселая молодайка, помогавшая ей омываться, расчесала и заплела длинную Дунечкину косу, туго заколола ее на затылке костяными резными заколами и спрятала под жемчужную кичку. Дунечка гордилась своим первым женским одеянием, она рвалась поскорей выйти к мужу, чтобы он заново, при дневном-то свете да неравнодушным уже взором увидел и оценил ее красу. Голос его, звучный и веселый, давно раздавался со двора. Он как будто говорил ей, что ждет, что уже соскучился по ней.

Между тем молодайка, собрав комом простыню и рубаху Дунечки, с поклоном спросила:

– Дозволь, свет-боярыня Евдокия, отнесть к боярыне кровя-та? Заждалась уж, видать, матушка.

Дунечку кинуло в жар от одной мысли, что кто-то посторонний, совсем не касаемый их с Ярославом ночных утех, будет рассматривать алые и желтоватые пятна на их простыне и ее рубахе. Она хотела вырвать узелок из рук смеющейся женщины, но та не уступила, ловко увернулась, и через миг ее подол уже мелькнул в дверном проеме.

Дунечка прижала к горящим щекам захолодевшие руки, отдышалась и, как в омут, шагнула через порог светелки. Шагнула – и тут же оказалась в мягких объятиях свекрови.

– Ай любая, ай чистая моя. Спаси тебя Бог, душа моя, что принесла в дом мужа честь и чистоту рода своего. Храни тебя Господь, ангел мой! – И вдруг на ухо, горячо и стыдно: – А сладка, видать, ночка-та была? Чай люб тебе мой сынок-та показался? Вижу, места свежего не осталася-та! – Боярыня Евфросиния опять с явным удовольствием перетряхнула простыню, выискивая новые свидетельства первой брачной ночи.

Дунечка, услыхав на крыльце голос мужа, заалела еще пуще. А молодой боярин, оправив за плетеным поясом длинную мягкую рубаху, вошел в терем и изумленно уставился на молодую боярыньку. Только сейчас, при дневном свете, он, наконец, рассмотрел, какое диво держал ночью в руках. Серые глаза Дунечки то и дело вскидывались на него, с радостным восторгом встречая его изумленный взор. Она сразу поняла, что и днем, при ярком свете, их неразрывная связь оказалась также крепка, как и прошедшей ночью. И сердце ее забилось высоко и радостно, обещая еще много таких солнечных дней и сладостных ночей…

И вот пришла злая весть: Святополк, обидчик и предатель земли русской, опять поднял войско против брата, сидевшего на Киевском престоле. Великий князь Ярослав собирал свое войско, в который раз готовясь отбиваться от печенегов, с которыми поручкался его брат. И тезка его и ближний друг молодой Ярослав Пересвет неотрывно следовал за своим князем, помогая ему в лихолетье. Разрывалось сердце молодого воеводы, но воинский долг есть воинский долг, а жена… Что ж, жена знала, какая жизнь у русских воевод, сама выросла в такой семье. Не внове ей все это. А Дунечка все вскидывала голову, чтобы увидеть еще раз родимое лицо мужа и опять жалась к нему и мочила слезами его рубаху. И прятала она за своими, почти детскими, страхами, настоящий женский страх за жизнь мужа. Слово «страх» сродни слову «страж». Дунечка знала: если бояться, можно уберечь, устрожить, усторожить. Женский страх, как оберег, охранял мужчин и днем и ночью.

Уже и пыль, поднятая конницей, осела, и солнце поднялось высоко, припекая почти по-летнему, а Дунечка все стояла на высоком крыльце, высматривая далекую точку вдали. И чудилось ей, что это все еще спина ее мужа виднеется там, на взгорке. Свекровь ее, высокая и крепкая женщина, боярыня Евфросиния, вышла на крыльцо и обняла Дунечку своей тяжелой и теплой рукой.

– Терпи, Дуня, терпи. К доле своей привыкай. У них ведь, у мужей наших, тоже своя доля есть, и ох как тяжелыне нашей, бабьей-та. Ты мне вот что лучше скажи, сношенька, чай ты уже понесла, что ли ча? – Она требовательно развернула Дунечку к себе лицом, та зарумянилась в один миг и со стыдом, но и с тайной гордостью отметилась:

– Да-а-а… – И опять горячие слезы полились по щекам.

– Ох молодушка, ох золотушка, управилась уже, быстра-то как! Плакать теперь не смей, нельзя, воеводские дети бойки должны быть, слез им видеть нельзя. А то духом крепки не будут. Ты вот что, Дуня, пойдем-ка со мной. Чтой-то я тебе подарю сейчас. Книжники вчера работу закончили. Сейчас вот и подарю. Книга большая, красивая да умная. Ты, чай, обучена? – спросила на всякий случай боярыня.

Дуня кивнула головой, найдя себе еще одну защиту в новом своем доме. Читать Дунечка любила. И в приданом ее было целое богатство – три книги. Одна, правда, была на греческом, еще малознакомом ей иноземном языке. Зато две другие на своем, русском, с родными буквицами.

По тем временам далеко не каждый боярин знал грамоту, а уж чтобы баба… Но в воеводских семьях уже заведено было правило: обучать грамоте всех детей – и мальцов, и девок. Чудилась за этим правилом сила, хотя говорить принародно о таком умении было не след.

А Ярослав Пересвет, тем временем, уже вступал на подворье князя, своего тезки и друга Ярослава, сына Владимира. Сильный новгородским тылом и новгородской дружбой по первому своему княжению, Ярослав обещал стать хорошим князем и Киеву, и всей земле русской. Но как он хромал с юности на одну ногу, так и в великом княжении старший брат Святополк тянул его пригнуться то к одному боку, то к другому. Как кукушонок, заброшенный в чужое гнездо, Святополк выбрасывал из отцовских владений одного брата за другим. Но не слаб духом был Ярослав, и не допускал княжения Святополка Окаянного с его то польскими, то печенежскими дружками. Не давал он разгуляться старшему брату да зорить отчий дом, который их отец, Владимир, кровью и потом сплачивал до самой своей кончины.

На этот раз злонамеренья старшего брата перешли все границы терпения. Печенеги в немыслимом количестве дошли аж до крепости Альта, что на левом берегу Днепра. Мечтали, окаянные, посадить на Киевский престол своего Святополка, и топтать Русь, пока кони до сухой земли все не вытопчут. Замыслили они не набежным разбоем насытиться, а остаться навеки, чтобы служил им русский народ, теша печенежскую гордость и жадность. Там, в далеком Диком Поле, уж все истоптано и съедено, а у русичей завсегда хлеб родит, меды в корчагах пенятся да бабы каждый год работников рожают.

Здесь же вот, на самом на берегу Днепра, в широком необъятном поле и задали трепку печенегам Ярославовы дружины. Но то красное словцо вылетело – «трепку задали». А на самом деле худо пришлось не только печенегам. Много русских дружинников полегло, питая родную землю своей ядреной кровушкой. Не час и не два бились мужики. Печенеги – чтобы оставшиеся годы жить беспечно, в неге и сытости; русичи – чтобы самим рабства не знать, и чтоб дети не знали, как перед ворогом и притеснителем голову клонить. Да еще за мамушек да старух столетних, что ждали их, с тоской вглядываясь под козырек руки до самой грани дороги, что уходила далеко-далеко, за самый за простор полей. Да еще за память о дедах своих, что с тяжелыми мечами, не замечая тяжести наручной, отбивались от охотчиков до хлебушка русского, отбивались задолго до рождения сегодняшних дружинников. Да за своих потомков дрались, которые нерожденными еще много лет будут, но когда-то ведь и родятся? За них вот, за нерожденных, для которых отеческий дом сохранять нужно было, да вот это поле широкое, смоченное кровью не одной битвы, да смелый и веселый нрав, который в рабстве не вырастишь… Кости хрустели да мясо сочно чмокало, отсекаясь от плоти, стрелы люто жалили, доставая до самого до сокровенного нутра. И лилась кровушка и набежчиков, и защитников, неразличимая ни по цвету, ни по боли. Умирать-то кому не больно да кому не страшно? Ан нет, опять неверное слово сказано. Не страшно в родную землицу ложиться. Чай она, как мамушка, обнимет да примет сыночков своих. А чужой-то, гость незваный, как пес выброшенный смердеть останется, покамест не растащат волки степные да вороны ненасытные. Вон как расселись поодаль, дожидаясь своей кровавой да сочной добычи.

Ярослав Пересвет как щит стоял рядом с князем-тезкой. А когда в вечернюю зарю стали теснить их печенеги, то и спину друга своего прикрыл, принимая на себя удары звенящего железа. Гул со всех сторон стоял такой, что казалось – и из ушей кровь польется. Русичи, не мудрствуя лукаво, бросались в бой всей лавиной, рассчитывая свою силу на единый порыв и единый удар. А степняки, чтя воинскую хитрость превыше иного какого умения, всегда оставляли сзади, за спинами, свежее войско, которое раз за разом сменяло уставших воинов и вносило в ряды русичей растерянность и смятение своей казавшейся бесконечной силой и неутомимостью.

Да, всё было. Всё было у русичей, не только победы, но и пораженья. Только не сегодня. Нет. Подвела степняков самонадеянность да недавние скорые и легкие победы на рубеже земли русской. Все в этот день было против них… То ли русичей сегодня было больше, то ли в бой они шли веселей, оставив, наученные, свежие силы за спиной. Но трудно было сегодня степнякам, ох как трудно. А с вечерним закатом, когда солнце развернулось прямо в черные и узкие глаза их, хлынула на печенегов небольшая, но свежая сила русского воинства. И битва вскипела заново, не давая пока перевеса в победе ни одной, ни другой дружине. Уже много было убитых и раненых с обеих сторон, и силы, казалось, истощились… И мелькала шальная и непрошеная мысль – не отступить ли, не отодвинуться ли…? Но солнце все еще освещало русичам путь, являя серую усталость на грязных и плоских лицах ворогов.

И вот дрогнули, сначала духом, а потом и плотию, печенеги, поддались под натиском русичей и, как лава, покатились назад, в Степь, чтобы опять на долгие годы забыть и самое начало тропки, которая вела в сторону Руси. Еще много лет обходили печенеги край русской земли, стремясь со своим голодным войском в сторону запада, в слабовольную и рассеченную недружными правителями Европу.

А киевский князь Ярослав, вернувшись назад, к отчему престолу, уже по праву старшего занял княжье место. Чтил он и отцовские заветы, и отцовские задумки об объединении Руси; и чтил он чаянья всего русского народа, всегда без опаски родивших и детей, и хлеб за широкими спинами своих дружинников, которые и спали сторожко, и жили сторожко, готовые в один миг подняться и опять идти защищать и свой отчий дом, и свою отчизну. И у левого плеча князя всегда стоял ровесник и друг Ярослав Пересвет, как и многие из бояр, состоявший на службе в дружине князя. И суждено было ему послужить тем зернышком, которое проросло и выстеблилось в могучее древо воеводского племени, через века меняя только оружие и царей, но никогда не меняя народ, охраняемый их спиной, и Родины, которая меняла государственное название, но никогда не меняла значения Русь и Родина-мать.

Всё, казалось бы, до поры было спокойно. До поры… Но одно не давало безмятежно спать киевскому князю Ярославу, сыну Владимира – он никогда не забывал, что в далекой Степи рыскает Святополк Окаянный, пропадая без вести среди таких же отверженных. Он, так же, как его давний предвестник, Каин, не ведал ни любви, ни раскаяния. И его семя, сильное не добром, а злой волей, тоже прорастало и обещало вырасти таким же ветвистым, хотя и с отравленными плодами, деревом. И приходилось только надеяться, что кто-нибудь из потомков Святополка сможет побороть в себе дух всех каинов и покаяться, спасая и себя, и своих еще не рожденных потомков. Господь милостив, и обещал всем прощение за искреннее покаяние, готовый прервать нить несчастий и бесчестья на любом сыне или пра-пра-…сыне. Скользко жить на чужой крови, можно упасть и выдернуть корни своего дерева, но коли сбережен ты от этого несчастья, значит, есть еще планы на тебя у Господа, и никому не ведомо, через сколько столетий свершиться им.

Дунечка встречала мужа, гордо неся перед собой высокий живот. Она еще не знала, что Бог подарит ей долгую, далеко за сто лет, жизнь. И во всей жизни для нее будет тепло родного дома, тепло мужниной груди, и тепло малых деток, рожденных ею до десяти. И все будут мальцами, крепкими и высокими, как отец. И только последней будет долгожданная доченька, за долгое ожидание названная родителями Жданою. И выйдет Ждана за сына Тмутараканского воеводы и посеет в века его семя, носившее уже не Пересветово имя, а Стражниковых, которые вовеки будут стражами на южной окраине российской земли и зваться будут уже не русичами, а воинами, живущими у края земли родной, то бишь, украинцами, свято охраняющими ее края. Но это уже другая история о другой любви…