Глава 6

Я пережила эту зиму. Лесное зверье не тронуло моих коз, лишь несколько цыплят бесследно исчезли – я подозревала собственных же кошек в злодеянии. Двор раскис, превратившись в сплошное липкое, вязкое месиво, зато птицы пели на все голоса, соревнуясь между собой. После ухода Василисы прошло больше месяца, и я знала: ещё сколько-то времени – и черты её лица потихоньку исчезнут из памяти. Встречу – узнаю, а так, чтобы помнить – нет. Я часто баловалась, рисуя угольками, но люди, в отличие от животных, получались плохо и непохоже.

Не в силах сидеть дома, много времени проводила в лесу, мысленно молясь богам – не встретить бы хозяина леса. Весна – время такое. Вся земля изрыта кротовьими холмиками, жужжат насекомые, значит, и медведь уже проснулся – злой, потому что голодный. Лес сырой, холодный. Хожу, стараясь не наступить на лягушку, а то прыгают из-под ног одна за другой. Пусть лучше достанутся ужику или гадюке – вон она греет на солнышке узорчатую спину, вялая и всё ещё сонная после зимы.

Солнце грело всё сильнее с каждым днем, и скорость, с которой природа возрождалась после зимы, завораживала. Особенно любила я первые березовые листочки – липкие, яркие и блестящие. Любовалась, но и собирала тоже. Сама не зная зачем, постоянно пополняла свою травяную аптечку. Привычка, должно быть, да и нет здесь других лекарств, если разобраться.

А когда просохли дороги, явилась она. Деревенская дурища невнятного возраста со своим младенцем. Мялась у ворот, пока Уголек исходил тонким лаем. На Василису не лаял, подлец.

– Заблудилась? – рявкнула я, подкравшись сзади по тропинке и больно ткнув бабу посохом. Она взвизгнула, как поросёнок, хотя через одежду наверняка было не больно. Младенец тут же зашёлся криком, но каким-то хриплым и уставшим, захныкал. Молодуха заплакала, и я решила взять беседу в свои руки:

– Случайно, говорю, сюда вышла? Куда прёшься?

Она испуганно замотала головой, поправила платок и затараторила:

– Да как же случайно! Муж привез, он с телегой дальше проехать не смог! Ждёт, – она неопределенно махнула рукой в ту сторону, откуда пришла. – Иван-царевич сказал: Яга поможет, ты, стало быть. Рассказал, как хату твою найти, да что надо поклониться непременно, чем Бог послал. Мы люди бедные, но не откажи, уважь, матушка.

– Рот закрой! – крикнула я. Словесный понос ей надо лечить, вот что. Царевич, значит? Прокляну, гада, до десятого колена, чтоб ему пусто было, шутник эдакий. Баба качала младенца, примотанного к груди, и тихо размазывала слезы по щекам.

– Зачем пришла? – строго спросила я.

– Первенец наш спать не может, сил нет. Что только не пробовали. Плачет без умолку, муж из дома гонит, меня ругает-колотит, что унять не могу. Посмотри ты его, Ягинюшка!

– Что тут смотреть, ясно же, что порча, – фыркнула я, но зря. Сарказма местные люди не разумели. Глаза у крестьянки загорелись надеждой:

– А ежели порчу эту снять? Возможно ли? – поинтересовалась она, и я скрипнула зубами. Женщина не из богатых, значит, пока она работает, младенцу пихают в рот жеваный хлеб с квасом, завернутый в грязную тряпку – меня начало подташнивать от одного воспоминания о тюре, местном аналоге соски. Переодевают младенца навряд ли, банный день раз в неделю – и довольно.

– Криксу прогнать – дело не быстрое, – процедила я после долгих раздумий, и никак не ожидала, что пришлая баба плюхнется на колени:

– Всё сделаю, помоги, помрёт ведь!

– Помрёт, – задумчиво протянула я в ответ, согласно кивая. – Ладно, дурища, пойдём посмотрю сына твоего, может и получится порчу снять.

На улице было прохладно, а в избе – темно, и я колебалась, не зная, где лучше осмотреть малыша. Молодуха приняла эти сомнения на свой счёт:

– Чем скажешь заплатим, что скажешь – сделаем! – заверила она, но я лишь скривилась и плюнула. «Мы», да «мы», вот заладила. За себя говори, дура. Детёныша решила осмотреть все же в доме, при свечах. Я берегла их, пользовалась лучинами, а сейчас – пригодятся, уж больно торжественно будет выглядеть.

Молодая мать размотала многочисленные слои ткани и положила младенца, куда я показала – в деревянное блюдо на столе. Страшнейший дерматит, смотреть даже больно, прикоснуться – страшно. На коже были чистые места, но в области ягодиц – сплошная рана. Какие же боли должен испытывать этот ребёнок, подумать страшно! Животик уродливо вздувался, выступая над тощей грудкой.

– Грудью кормишь? – спросила я, и молодая женщина закивала, в ужасе прижимая руки к губам. – Зовут тебя как?

– Марья.

– Иди, Марья, баню затопи, да на печь воду поставь кипятиться. Можно сына твоего поправить, если Бог даст. Иди, не смотри так, не съем я его.

Дерматит и колики. Я задумалась, стараясь подобрать подходящее средство для ванночки. Жаль, череды нет – вот уж не думала, что понадобится. Ромашка? Слабовато, её пусть Машка пьёт. Календулу можно, но горькая, если хлебнет – не успокоим потом. В конце концов, решила начать с отвара берёзовых почек, а потом попробовать и кору дуба – уж очень хорошо она подсушивает и заживляет. Коры у меня было заготовлено достаточно – я и волосы ей ополаскивала, и рот полоскала, и горло при простуде.

Приготовив воду для купания безымянного младенца, я растолкла немного укропных семян и залила кипятком. Попробую дать немного ребенку, если лучше не будет, то и хуже – тоже. Все свои действия я объясняла Марье – пусть сама справляется впредь. Как проверять температуру воды сгибом локтя. Как правильно прикладывать сына к груди, чтобы не хватал воздух. Как очищать нежную кожу ребенка облепиховым маслом.

Молодуха жила у меня три недели. Всё это время она ела и пила лишь то, что я позволяла. Сушёный мох, который я держала для скотины и разных хозяйственных нужд, хорошо впитывал влагу, толстым слоем устилая колыбельку. Марья только и делала, что ухаживала за скотиной и стирала. Меня она раздражала. Говорят, глупость – не порок, а несчастье. Так вот, свалилось несчастье на мою голову!

Ребёнку оказалось достаточно получить мать в полное распоряжение, да еще и сухую задницу в придачу. Орать он не перестал, но теперь возмущался только от голода, и когда я заставляла его упражняться, перевернув на животик. С легкой грустью я думала, что все мои усилия напрасны. Они уйдут туда, откуда пришли, и всё вернётся на круги своя. Хорошо, если её односельчане не прибегут сжечь меня вместе с избой.

– Вырастай ты самым умным, и смышлёным, и разумным. Самым смелым будь и добрым, и счастливым, и любимым, – тихо напевала я, качая чужого ребенка посреди ночи. Когда младенец угомонился, я осторожно переложила его в колыбельку и чуть не подскочила от неожиданности, услышав за спиной тихое:

– Спасибо, матушка Яга!

– Спи, дура! – прикрикнула я в ответ, но молодуха и не подумала обижаться, судя по хихиканью, донесшемуся от лавки. – Если лето переживёт, глядишь, и вырастет первенец твой. Жданом назови, хорошее имя для мужика.

Отец ребенка приезжал каждую неделю, и, хотя во двор не заходил, здоровался со мной уважительно. А когда я велела ему забирать бабу, отпрыска, да проваливать, аж поклонился:

– Чем обязаны тебе, ведьма?

– Перво-наперво дорогу сюда забудьте. Ещё кто припрётся – пусть на себя пеняет. Дальше. Заберёшь эту козу. Не простая она, заговоренная. Обращаться с ней ласково, шерсть вычесывать, кормить досыта. Из её молока будете творог делать и ребенка кормить, когда у того четыре зуба появится. Запомнил?

Мужик со страхом глянул на чисто-белую козочку, которую я накануне отмыла до блеска, натерев маслом рога и копыта. А я продолжала:

– Взамен – привезёте осенью муки белой как снег, воздушной как пух гусиный.

«Два пуда», – хотела сказать я, но язык не повернулся: – Не менее одного пуда! И нож острый, какой охотники носят.

Мужик откашлялся и важно кивнул – сделаем, мол.

– Смотрите, не будет муки пшеничной – прокляну так, что хуже младенца этого орать будете, – грозно сдвинула брови я, и, кажется, деревенского проняло.

– Моё слово крепкое! – пробасил он и добавил как-то очень по-человечески: – А и спасибо тебе за подмогу, Яга.

Марья утирала слёзы, выглядывала из-за мужа и кивала. Вдруг мимо меня пронёсся Уголёк и запрыгнул прямо в телегу, норовя облизать ей лицо. В горле встал здоровенный комок. «Ах ты, предатель!» – промелькнуло в голове, но вслух сказала так:

– Эту собаку тоже берите. На цепь не сажай, будет злых духов отгонять. Обижать не вздумай, беду накличешь.

– Да что ты, это ж мой Дружочек, – счастливо шмыгнула глупая деревенская баба, и я закричала не своим голосом, замахала руками:

– А ну, пошли вон! Трогай давай! Гэть! Гэть!

Испугавшись, мужик стал понукать лошадь, и та затрюхала рысью, ускоряя ход, когда позволяла дорога. Едва я дождалась, когда они скроются из виду, осела на крыльцо и заплакала. «Как же я без собаки», – всхлипывала я, и сердце рвалось из груди. Это было странно, поскольку пса я не особо-то любила. Бесполезный, раздражающий, трусливый, а ещё, видно, не слишком умный, если выбрал деревенскую бабу своей хозяйкой.

– Кар-р-р! – раздалось у меня над ухом, и я взмахнула рукой, отгоняя ворону. Плакать сразу расхотелось. Для слетков рановато, вот когда птенцы у них из гнезд попадают – взрослые вороны совсем страх теряют, оберегая потомство.

– Еды нет, – заметила я птице. Ворона наклонила голову, рассматривая меня умным блестящим глазом, снова насмешливо каркнула и улетела в лес. Я вытерла лицо, и ветер быстро высушил остатки слёз. Наконец-то снова тишина и покой. Никого больше не пущу на порог, вилами прогонять буду, но не пущу. Нашли себе знахарку, ишь ты. Своя, поди, имеется, я у неё хлеб отбирать не нанималась.

Ворчание не мешало мне заниматься делом. Я мыла, скоблила, вытряхивала и проветривала избу, пока даже духа пришлых людей в ней не осталось, только тонкий горький аромат сушеной полыни, разбросанной по всем углам.

Глава 7

До ближайшего селения было два-три дня пути. Моя изба стояла неподалеку от реки, что правда, то правда. Но не судоходной ведь! Обычная мелкая речушка. Ни большой дороги, ни какого-то промысла. Это должно было быть самое уединённое место в мире, но что-то пошло не так. Пусть не каждый день, но люди продолжали приходить. Всех сословий и возрастов, с просьбами – то разумными, то безумными.

В итоге тропинка к дому не то что не заросла, но как будто даже стала шире. Я смотрела на узкую полоску земли, на которой почти не росла трава, и отказывалась понимать, что делать дальше. Я ведь и жить-то не собиралась, просто была слишком труслива, чтобы приближать собственную кончину.

Иван-царевич объявился в самый разгар лета. В тот день шёл яростный дождь. Тёплые крупные капли прибивали траву, ветер гнул деревья, но я знала, что они расправятся и будут только рады живительной влаге. Запах мокрой земли возвращал меня в детство. Я стояла под навесом, бездумно любуясь пузырями на лужах вместо того, чтобы скрыться в избе. Издалека будто послышалось ржание, но шум капель заглушал все прочие звуки, и я решила, что мне показалось. Как бы не так.

– Яга-а-а-а! – зычный крик разорвал пелену дождя, и куры с козами испуганно заголосили в хлеву. Пришлось шагнуть прямо под ливень.

Я запомнила Ивана больше по второй нашей встрече и сейчас невольно поёжилась, увидев его в полном боевом облачении. Он уже спешился, открыл ворота и заводил коня во двор. С ним была ещё и заводная лошадь, несшая кроме переметных сумок, неприятный груз. Человеческое тело, привязанное к седлу, безвольно свисало по обе стороны.

– Здравствуй, Иван-царевич! – крикнула я и жестом показала под навес. Лошади и одежда промокли насквозь. Иван выглядел смертельно уставшим и хмурым. Он сосредоточенно отвязывал от лошади чей-то труп, и я не выдержала:

– Это ты на кой сюда припёр?!

– Врачевать будешь, – буркнул царевич, и у меня даже рот приоткрылся от такой наглости. Потом он повернулся, его глаза полыхнули гневом: – Гостя сначала накормить, да напоить надо, а потом уже спрашивать.

Я поджала губы. Значит так, приказывать взялся. Гостя такого в омуте утопить, а не кормить.

– Жив он ещё, – примиряюще пробормотал Иван и осторожно стащил с седла тощего мужика. – Что мне, в лесу его надо было оставить?

Пожала плечами и молча пошла топить баню. В дом нести этот комок грязи – себе дороже, кровь плохо отмывается. А там доски поскоблю, ежели что.

– Раздевай, – сказала я Ивану, внимательно рассматривая мужчину, лежащего на лавке. Его одежду и правда проще было сжечь, чем отстирать, но с этим позже. Лицо слишком бледное, покрыто испариной, дыхание слабое. Внутреннее кровотечение?

– Что застыл, раздевай, говорю! Или срежь к чертям, быстрее будет.

Я отвлеклась от раненого и глянула на Ивана – чего возится, не ранен ли сам. Царевич мялся и явно хотел что-то сказать. Понятно, об этом я и не подумала.

– Я дважды вдова и давно не девочка. От вида мудей не сомлею.

На теле кроме синяков была только одна серьёзная рана. Мышцы глубоко рассечены в области плеча. Рану и кожу вокруг покрывала толстая корка запекшейся крови, но кости на первый взгляд были целы.

– Это твой друг? – спросила я, но Иван отрицательно покачал головой. – Служил у тебя?

– Я не знаю его, – признался царевич, и брови мои взлетели вверх. Час от часу не легче.

Говорили, небось, родители: не подбирать всякую гадость! Так нет же. Я продолжила осмотр. На голове обнаружилась ссадина и немаленькая шишка. Можно было предположить, что потеря сознания и остальные симптомы вызваны черепно-мозговой травмой.

– Может умереть в любой момент, но если нет – рану лучше зашить, пока он в беспамятстве, – вынесла я свой вердикт. – Почему не отвез к лекарю?

– Далеко, – кратко ответил Иван, и я поняла, что он и сюда не рассчитывал довезти живым.

У меня не было ни спирта, ни марганцовки, ни фурацилина – не было ничего. Зато были изогнутые иглы для работы с кожей и шкурами. Насколько я знала, местные лекари использовали для зашивания ран конский волос. Я собиралась взять льняные нити – шёлковых у меня попросту не было.

Стыдно признаться, но я надеялась, что мой пациент тихо помрёт, не приходя в сознание – тогда не придётся отвечать, если рана не заживёт. Пока нитки и несколько игл кипятились в ключевой воде, я тщательно обмыла раненого.

– Поверни на здоровый бок, да привяжи его на всякий случай, – попросила я Ивана. – Может очнуться, пока буду шить, и всё испортить.

Странно, что царевич нервничал больше моего. Хотя я знала – в горячке боя мог и сам руку потерять, и другому отрубить, всё нипочём. Здесь же, в тишине при свечах, слушать прерывистое дыхание раненного и смотреть на его жалкое тело, воину было невыносимо.

– Привяжи и иди, о лошадях тоже позаботиться надо, – сказала я и чуть усмехнулась, увидев, с каким облегчением Иван выскочил наружу. На самом деле меня не волновали ни лошади, ни царевич. Я просто не хотела, чтобы он смотрел. Руки будут дрожать, долго, неловко. А так – что-нибудь да получится. Края сходились хорошо, рана была не рваная, а резаная. Мешала только кровь. Она обильно потекла, как только я сняла запекшуюся корку, и продолжала понемногу сочиться даже после наложения швов.

Поразмыслив, я наложила повязку, и решила, что утро вечера мудренее. Дождь прекратился. У меня вступило в поясницу после всей этой чехарды, и я злилась на Ивана так, что сама себе удивилась – ещё не всё на свете мне безразлично.

Спать условились по очереди. Я предупредила царевича, что у раненого может начаться рвота, особенно после пробуждения. Он долго спорил со мной, утверждая, что в бане людям не место, но я уперлась – пущу в избу, только если очнётся.

Я понемногу заливала подопечному в рот слегка подсоленную и подслащенную воду, обтирала лицо влажной тряпицей и следила, чтобы не замерз. К утру он начал беспокойно метаться, и я не выдержала – позвала Ивана. Даже если пациент не драться, а помирать собрался, вдвоем как-то спокойнее.