Глава 2

Серый в яблоко коренастый конь жалобно ржал и стучал копытами, запертый в стойле. Пожалуй, дай ему волю, ушёл бы вместе с сородичами. Сердце ёкнуло – может и правда, пусть забирают? Потом вспомнила, что витязи эти и отрока за человека не считают, что им чужой старый мерин. Продадут живодеру – и вся недолга. Пусть доживает здесь, компания у него есть. Пусть и не лошади, а козы, куры да кошки, что так любят греться на его широкой спине.

Иван-царевич подошёл, когда отряд уже готов был тронуться в путь.

– Прощай Яга, Бог даст – свидимся.

Я кивнула, поджав губы. С их Богом у меня отношения не складывались, уж лучше помолчу.

– Ничего не скажешь, не предскажешь? – продолжал допытываться незваный гость, то ли в шутку, то ли правда требовал предсказания. Я напрягла мозги, пытаясь вспомнить внятно хоть одну известную сказку про Ивана-царевича. Всё лучше, чем гороскопы составлять. Наконец, выдала:

– Если кто-то твоего коня убьет, он же тебе потом и поможет. Нет, не то. Что за глупости. Вот тебе моё напутствие, царевич: в больших поселениях сырой водицы не пей, а руки мой почаще. Так убережешься.

Иван слушал внимательно, хотя мои слова должны были казаться бредом с ума сошедшей бабы. Потом легко вспрыгнул в седло, и они просто ушли, оставив мне перерытый копытами да сапогами двор и смутную тоску в растревоженной душе.

На столе в избе лежал красивый резной гребень. Щука оставил. Лучше бы приберёг для девицы-красавицы, как, должно быть, и собирался. Но ему больше нечем было отдариться за лечение. Получилось глупо – видел ведь, что у меня волосы острижены под корень, короче, чем у их мужчин, стало быть. Хоть коз этим гребнем чеши, ей-богу.

Местные всегда старались отдариться за самую незначительную услугу. Я не признавала это настоящей благодарностью. Скорее, они считали опасным и неправильным чувствовать за собой некий долг.

Я вернулась во двор и немного побродила, рассматривая полусожжённые кости и пепелища костров. А потом встряхнулась, как собака после дождя. Работа сама себя не переделает. Уголёк вертелся под ногами, лаял на кошек и пачкал мою одежду грязными лапами. Его животик был подозрительно круглым – обожрался требухи на неделю вперёд. Вот кого я не держала, но пёсик не увязался за конными, остался со мной. Ну, что ж.

Пережить зиму. Получится ли? И зачем пытаться? Говорят, смерть от мороза самая ласковая. Засыпаешь и не больно. В моей жизни не было ни смысла, ни цели, но, если подумать, ни в чьей нет – а жизнь кипит. По двору барином выхаживал Шмель, Уголёк было сунулся к нему, но тут же взвизгнул, получив по морде когтистой лапой. Вот их жалко. Без меня погибнут.

Я продолжала жить и трудиться из какого-то врожденного упрямства. Дни летели сплошной чередой, а потом выпал снег. Странное дело – чем выше становились сугробы, тем безопаснее я себя чувствовала. Стоило бояться и волков, и мороза, но я больше опасалась людей – а кто в здравом уме пойдёт через заснеженный лес?

В здравом уме. Смешно. Я ведь сама чуть не рехнулась от одиночества. Выручали животные – с ними, как оказалось, тоже можно разговаривать. А потом появилась она, эта девочка.

Сидела и ждала у ворот, пока Уголек скулил и облизывал ей замерзшие щеки. Охранник, ага. Я вышла из бани и обомлела. Подошла ближе, не выпуская топор из руки.

– Кто такая?

Гостья с трудом поднялась в заиндевевшей одежде и поклонилась. Шубка была теплая, иначе она не дошла бы до этих краев, но явно старая и с чужого плеча – безнадежно велика, как и рукавицы. За плечами мешок, на поясе топорик и кресало. Разлепила обветрившиеся, потрескавшиеся губы и ответила:

– Василиса я, матушка. Ищу Ягу.

– Нашла, – я пожала плечами, повернулась, и пошла к дому.

– Матушка Яга! Не гони со двора!

«Кто тебя гонит?» – раздраженно подумала я. – «Не приглашает, это другое дело. С другой стороны, помрёт ведь малая». Такой грех я на душу брать не хотела.

– Баня скоро согреется, идём. Немытую в дом не пущу. От ваших вшей никакая полынь не спасет, – ворчала я, а девочка брела следом, вот-вот упадёт от усталости.

Я сама стащила с неё тулуп – пусть сохнет, и прямо в нательном белье повела в моечную. Вот для кого, оказывается, воду таскала. Странно, но раздражения не было – настолько, видно, соскучилась я по людям.

Отогревала гостью постепенно, с мороза спешить нельзя. Лицо, руки и ноги замерзли у неё больше всего, но ничего непоправимого. Я увидела синяки всевозможных оттенков, покрывавшие болезненно тощее тело. Фиолетовые и старые жёлтые – кроме жалости шевельнулось любопытство, но я не давала воли чувствам. Какое мне дело до этой дурочки!

Ни у кого не было такой бани, как у меня. Да и не будет – слишком диковинная, греется долго, остывает быстро, расход дров большой. Деревянную избу с двумя отдельными помещениями построил муж пару лет назад, попросив помощи у деревенских. Остальные топили баньку по-черному, низенькие срубы с единственным крошечным окошком у потолка стояли в отдалении на берегу реки.

Мешочек с плющеным овсом и овсяной мукой уже размяк – моя самодельная мочалка. Овес завтра съедят куры, этим всё равно что глотать, а ткань постираю. С волосами сложнее, не даром я остригла собственные. Но справимся и с ними. От березового веника в бадье с кипятком шёл приятный дух.

– В парильную проходи, ложись.

Спустя пару часов я привела закутанную, отмытую до скрипа, девочку в избу, и сразу сунула ей в рот ложку мёда, пока та ещё была в сознании. Она медленно рассасывала лакомство, закрыв глаза, но я грубо толкнула её в плечо:

– Не спи! Пей.

Поставила на стол чашку теплого бульона. Не бог весть какая еда, зато жевать не надо. Не допила, провалилась в сон. Едва перетащила её на лавку, наказав кошкам не обижать гостью, и накрыла сверху тёплым одеялом. Так она и проспала до следующего утра – я несколько раз подходила проверить, дышит ли – так тихо и неподвижно лежала девчонка.

Утром она встала раньше меня. Заозиралась испуганно вокруг, потом выбежала во двор в одном сарафане – не иначе как зов природы. Вернувшись, взметнулась убрать волосы – после мытья они рассыпались по плечам удивительно красивой густой гривой, светло-русого оттенка с медовым блеском.

– Гребень возьми, вон валяется. Тебя ждал, мне без надобности.

Гостья дёрнулась от неожиданности, а затем чинно поклонилась:

– Доброго утра, матушка Яга!

– И тебе не хворать, – огрызнулась я. Вылезать из-под теплого одеяла всё ещё было невыносимо лень, а воздух в избе стремительно остывал. – Напомни-ка, зачем пришла?

У девочки по щекам потекли слёзы, но она довольно внятно ответила:

– Думается теперь, что избавиться от меня решили. Матушка… Мачеха послала к тебе.

Где-то я это уже слышала.

– Сказала, попросить у тебя огня, – она опустила голову и чуть тише добавила: – Целебного.

Я сделала над собой усилие и спрыгнула прямо в валенки, ждущие меня на полу.

– Целебного огня, говоришь? А владычицей морской её не сделать?

Я развела огонь в печи, и доброе тепло потихоньку растопило лёд в моей душе.

– Тебя зовут Василиса? – спросила я уже всерьёз. Сколько можно издеваться. Девочка молча кивнула. – А материнское благословение у тебя имеется?

Василиса вскинула голову и уставилась на меня округлившимися глазами. Они и так казались слишком большими на худеньком лице, а теперь девочка напоминала испуганного оленёнка.

– Да! Вы и правда ведьма, как говорят? Поэтому не заболели, когда все умерли от мора?

Девочка Василиса пришла к Яге за огнём под защитой материнского благословения. Мне показалось, что я застряла в каком-то дурном сне, настолько абсурдным было происходящее.

– Ведьма, разумеется, но тебя, пожалуй, не съем. Поживи у меня, потрудись. Может, и дам огня.

Легкая недоверчивая улыбка преобразила личико гостьи, и мне подумалось, что она вырастет в красивую девушку. Если вообще вырастет, конечно, поправилась я с оглядкой на окружающую реальность.

– Что ты умеешь? – продолжала я.

– Прясть, ткать, вышивать, – с готовностью начала перечислять Василиса. – За скотиной ходить, еду готовить…

– Довольно! – оборвала я её на полуслове. – А что-то ценное?

Глядя, как девчонку перекосило от обиды, я чуть не рассмеялась. Что на уме – то на лице, тяжело ей, должно быть, живётся. Пока она снова не расплакалась, уточнила:

– Петь? Сказки рассказывать?

– А-а-а-га, – неуверенно протянула Василиса, и я всё-таки расхохоталась, немало напугав бедную девочку.

– Доплетай косы, иди скотину поить. Дальше видно будет.

Глава 3

Этой зимой снега выпало много. Я сгребала его к стенам дома, и в избе становилось только теплее от снежных стен, защищающих от ветра. Но совсем по другой причине зима была не похожа на предыдущую. Темнота и мороз, казалось, отступали перед звонким голосом Василисы. Спустя месяц житья у меня она стала пусть не болтушкой, но проворной и жизнерадостной девицей.

Она готовила еду немного иначе, даже гороховую кашу, и такое разнообразие было приятно. «Хорошее избавление от скуки», – думала я про себя, стараясь не слишком привязываться к своей гостье. Меня радовал, однако, блеск в её глазах и округлившиеся щёчки – так любого человека радует вид молодого, здорового зверя или пышного, крепкого растения.

Но больше всего мне нравилось её жадное любопытство. Василиса слушала меня завороженно и сосредоточенно. Время от времени я проверяла, что она запомнила, и поражалась – ничто не ускользало от её внимания. Хотелось передать хоть сколько-то своих знаний, да и нечем было больше заняться долгими вечерами.

– Обильное питье половину болезней вылечит, – наставляла я девочку. – И трав здесь много хороших. Ромашка, мята, ноготки. Шиповника отвар, хвоя. Брусники листья, медвежьи ушки, крапива. Помнишь, что к чему? Хорошо. Никого не пользуй, только мужа и детей, если бог даст – будет семья.

– Почему, матушка Яга?

– Мала ещё, от пинка благодарности не увернёшься. И помни: лечение не должно быть хуже самой болезни.

Василиса видела уже двенадцать зим, пришли к ней и лунные дни, как она их назвала. Лунные, так лунные, не спорила я, и долго объясняла девочке, как вести календарь, высчитывая благоприятные и неблагоприятные для зачатия дни. Кажется, она мне так и не поверила, утверждая, что не во власти человека повлиять на великое таинство появления детей.

– У коз вон никакого таинства нет, – ругалась я в ответ. – В охоту вошла, козла подпустила – и готово, считай дни до сотни с половиной.

Про мужчин говорили много. Она сначала краснела и смущалась, но скоро перестала, и сама засыпала меня вопросами. Я научила её всему, чему могла. И ублажать мужиков, и себя беречь, и сотне разных женских хитростей.

По странному капризу мне не хотелось думать, что эту девочку ждёт обычная судьба – всю сознательную жизнь провести беременной, рано состариться от тяжелой работы, мучаться от выпадения матки и терять детей одного за другим от разных лихоманок.

– Ничего ребёнку не давай, пока не исполнится год, или хоть полгода. Корми сама, а если молока не будет – козьим выкормишь.

И опять я видела изумление на лице своей воспитанницы, привыкшей к тому, что младенцам давали и квас, и хлеб, и кашу в грязной тряпице.

– Я бы хотела дочку, – призналась мне как-то Василиса. Сама при этом она играла со своей куколкой, оставшейся от матери, и впечатление производила странное – не то взрослый человек, не то дитя. – Только я боюсь, вдруг муж меня бить будет.

Я с досадой рубанула морковь, которую крошила в постный суп, повернулась к ней, и заговорила, наставив на девочку маленький острый ножик:

– Если попробует, скажи так: матушка завещала всякому, кто руку на меня поднимет, кровь во сне пустить. Поняла? Что пятишься? Поняла, я спрашиваю?!

– У-у-у вас глаза светятся, матушка Яга, – жалобно пропищала Василиса, и я стряхнула с себя наваждение. Опустила руку с ножом и спокойно добавила:

– Не шучу я. Убеди, что убить готова и сгореть за это, коли потребуется. Но не думаю, что до этого дойдёт. Мужики – существа довольно простые, если не доводить – не тронет. А пока замуж не выскочила – подмечай, как жених себя со скотиной бессловесной ведёт. Не пинает ли собаку, не рвёт ли губы лошади от досады.

– Без приданого не выбирают, – вздохнула Василиса, а я только усмехнулась:

– Не в приданом счастье, златокудрая ты овечка! Надо – соберём. Только чует моё ведьмино сердце – тебя и так умчат, не засидишься.

Девчонка вдруг счастливо рассмеялась и порывисто обняла меня, словно я бог весть что ей пообещала. А потом выбежала на улицу, накинув полушубок. Послышался звонкий лай Уголька и недовольное гоготание гусей. Я с удивлением поняла, что эти звуки мне милее тишины, и холодок сразу наполнил душу. Василисе пора было уходить.

Сначала я пыталась уговорить её по-хорошему.

– Тебе нужно успеть уйти до весны, – обратилась я к девочке вечером. – Сейчас ни болото, ни реки тебе не помеха, на снегоступах дойдёшь откуда пришла.

– Разве я плохо тебе служила? – с нескрываемой обидой отвечала девчонка. – Почём гонишь меня? Хочу остаться здесь!

– А я плевала на твои хотелки, – в сердцах бросила я. Много чести объяснять ей. Человек должен жить с людьми или не жить вовсе. Себя я уже похоронила, но эта-то пигалица, жизни толком не видевшая, что в лесу забыла? Затоскует. Не сейчас, так когда подрастёт.

Василиса тихонько роняла слёзы, склонившись над моим любимым котом. Она бережно гладила его по спине, и зверь разыгрался, размурчался, стал выпускать и втягивать немаленькие когти, топчась на лавке.

– Скажи, матушка Яга, зачем ты уходишь в лес почти каждый день? – хитрая девчонка попыталась сменить тему, но я была не расположена болтать.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Я обходила свой дом, брошенную деревню и ещё несколько тропинок, чтобы отпугнуть зверей. Оставляла там тряпицы с человеческим запахом, раскладывала железные предметы. Близился голодный для волков месяц, могут и прийти за скотиной. Пусть знают, что это чужая территория. Я топтала тропинки днём, когда хищникам полагается отдыхать, и всегда возвращалась до сумерек. Хорошо уходить, когда знаешь, что изба не остынет за время твоего отсутствия!

Весь следующий день я рылась в сундуках. Выбрала для Василисы расшитое платье, кое-какие украшения, ленты для волос. Малявка сначала воротила нос, пряталась в хлеву и хлопотала у печки, но в конце концов не выдержала, села рядом рассматривать. Осторожно гладила и перебирала вещи, а потом спросила:

– Зачем всё это?

– Тебе, бестолковая. Ты пришла за огнём – я дам его. И на твоём месте разбила бы горшок с углями прямо об пол в избе мачехи. Если красный петух согреет – значит, так тому и быть.