«…Ну и вот. А врачи ей и говорят: аборт тебе, деточка, нельзя делать – родить больше не сможешь. Ритка в слезы. Стыдно ей перед бабушкой беременной объявляться. Та ее в строгости воспитывала, хоть и жалела. Мать-то ее еще ребенком на бабушку бросила, все жизнь свою устраивала… Вот Ритка и была нелюдимой, недолюбленной. Вот и кинулась к первому парню, что внимание на нее обратил. И залетела.
А вообще-то раньше все строже было, сама, небось, знаешь… Во-о-т».
Приятельница моя с пышным именем Олеся Роландовна сидит у меня в библиотеке и рассказывает о подруге своей юности.
Давно сидит. Время от времени спохватывается: «ой, тебе, наверное, работать надо. Сейчас пойду». Но остается на месте. Да и куда ей идти – дома никто не ждет. А здесь кондиционер. Чай с печеньками. Ну и свободные чисто вымытые уши.
Порывшись в сумке, Олеся Роландовна достает таблетку, запивает ее чаем, – как птица, запрокидывая голову. Продолжает рассказывать.
Мне слегка нудно, и я вполуха слушаю о злоключениях Олесиной товарки. Тоскую по компьютеру. Он тихо урчит и призывно помигивает зелеными своими змеиными глазами.
Но постепенно я увлекаюсь повествованием и уже с неподдельным интересом слушаю свою гостью.
«И что ты думаешь?.. Так и вышло. Детей у Ритки уже не случилось. А ведь ей еще раз тогда сказали, предупредили о бесплодии, уже когда она на кресло взобралась, чтобы аборт делать…
Потом появился Женя. Свет в окошке. Влюбилась страшно. Он тогда в малой авиации работал. Высокий, статный. Тоже еврей. Красавец. Женат, конечно. Дети у него. Сразу ей об этом сказал, чтобы не рассчитывала на многое. Но Ритка уже с цепи сорвалась, не остановишь. И так его приваживала, и эдак. Готовила великолепно. А он пожрать далеко не дурак. Представь, она ему намоет кило черешни, первой, дорогущей, поставит перед ним. Он уработает всё и даже не спросит, пробовала ли она сама.
Я часто тогда у них бывала. Дружили крепко. Все выходные, все праздники вместе. Как уж он там жене докладывался, не знаю, а только ночевал у Ритки часто. И отдыхали мы вместе. Другой раз сядем на диван. Он обнимет-облапит нас обеих. И доволен.
Ко мне Ритка не ревновала, знала, что у меня на мужиков глаз не горит. Мне даже неприятно было.
Годы шли. Ритка к нему все крепче и крепче привязывалась. Подруг совсем у нее не стало, я одна. И только и разговоров у нее было, что о Жене ее ненаглядном. А он полнеть стал. Диабэт у него развился. И совсем уж он был не тот красавец, которого она полюбила. Тридцать шесть лет они были вместе. Да, тридцать шесть лет… Последние пять лет он к ней таки перебрался. Сидит, бывало, по целым дням в кресле перед телевизором. А ей ничего больше и не надо. Только и слышишь: “Женя, кушать… Женя, кушать…” А у него ж диабэт. Ему бы диэту…
А когда она его на Мальдивы потащила, он чуть Богу душу не отдал. И ехать-то не хотел, там же жара. Нет, она пристала, сама билеты купила – мечта у нее, видите ли, на Мальдивах побывать. Ох, и намучился он там. С трапа самолета прямо в больницу по скорой загремел, чуть в диабетическую кому не впал.
Я тогда у дочки гостила. Целое лето. Так Ритка чуть с ума не сошла, без конца мне звонила, часами рассказывала о Жене.
А потом – бац! – Женя умирает.
И никто не идет его хоронить. Никто! Первая жена, а ведь они всю жизнь, считай, вместе прожили, не пришла. Дети из-за границы не приехали. И Ритка не посмела явиться на похороны, они ведь так и не были женаты. Думала, жена придет. Организация, где Женя когда-то работал, похоронила его. Ритка издалека провожала гроб, вся в истерике, за чужими могилками пряталась. Во жизнь!..
А теперь и сама в больнице лежит. В психушке. Вот так-то вот.
Я сама ее туда и положила. У нее странности начались. Она на работу перестала ходить. И вообще из квартиры перестала выходить. У меня ключ был, так я и за продуктами для нее бегала, и готовила. Но это ж не дело, у меня тоже возраст.
Я и так ее, и эдак. В церковь к нам заманивала, думала, может, полегчает ей.
Мне-то помогает. Я чуть что – сразу в храм, в наш, в Никольский. Постою на службе, и так благостно сделается, и опять жить можно. Я-то тоже одна мыкаюсь, дочка далече. Тоже одиноко бывает. Только храм и лечит.
Ритка на службу-то пришла, а стоять не может, тошно ей делается, дурно. Только свечки поставила.
Да она и не верует вовсе. Известное дело, некрещеная. Я ее спрашиваю, а к кому ж ты тогда ходила, если в Бога не веруешь? Она мне тихо так, безжизненно: «К Жене…»
В тот день, как Женя умер, я одна была в дочкиной квартире. Утро, помню, ясное такое, теплое. Лето, ласточки порхают, свищут. И вдруг в балконную дверь птица черная влетает. Я опешила, сердце так и оборвалось. Я сразу про Женю подумала. Полотенцем махнула, птица побилась о стекло да и вылетела. А я еще от матери знаю, что весть это. Не к добру. И точно.
Ну, пойду я… А то совсем тебе уши заездила…»
«А как же Рита?»
«Рита?.. Так я ж сказала, в больнице она. В психушке. Мать ее, старая уже совсем, приезжала с Севера. Покрутилась, хотела опеку оформить над дочерью. Видно, не получилось, она и уехала. У Ритки ж, кроме квартиры, ничего нет. Она всегда хорошо одевалась. Работала, пенсию еще получала. Я думала, у нее на счету на черный день кой что припасено, так нет же. Одно барахло. А барахла!.. Одних шуб целых три штуки. А платьев!.. А обуви!..
Ну, пойду… О-о-й, засиделась я, ноги отекли. Ну, до свидания, будь здорова. Может, еще как-нибудь зайду…»
Олеся Роландовна, припадая на замлевшие ноги, ушла. А Женя с Ритой остались. И долго, долго еще думала я о них. Жалкие, несчастные, обокравшие сами себя, жившие на своей волюшке, растерявшие и детей, и близких, и друзей. Безумцы, полагавшие счастье найти друг в друге. Какая утопия! Какая горькая насмешка!
Соблюдение заповедей Божиих, как и соблюдение законов физических, помогает нам жить не калечась (и не калеча других) в этом мире. А почитание Отца, сотворившего все, и нас тоже, навсегда избавляет от одиночества. Верующие люди, каждый в своей мере, это знают. Женя и Рита не знали. Не желали знать. Они желали друг друга. (Господи, как это ничтожно мало!) И обладали друг другом, – пренебрегая слезами и горем обманутой жены, слезами, а позже и презрением, детей, их изломанными судьбами. И если оглянуться, ничего-то не было в их жизни за тридцать шесть лет, кроме этого самого «Женя, кушать» да нескольких шуб, да несуразной той поездки на Мальдивы. И – вечный страх быть пойманными, уличенными в измене, страх позорного разоблачения.
Бедные, бедные люди!
И другая история всплывает в памяти. Совсем другая история, хотя начиналась она примерно так же, ведь, как известно, юность – время безумия.
Он – красавец, она недолюбленное когда-то дитя суровых и вечно занятых родителей. И ей тоже казалось, что вот он, любовь всей ее жизни, вот с ним она будет наконец-то счастлива. А у него семья, жена (говорил: у нас с ней давно ничего нет! Врал, конечно) и двое детей, мальчики. И героине нашей тоже хотелось дышать им, вдохнуть его в себя и не отпустить. Но болела и болела совесть. И стояли в глазах мальчики, доверчиво смотрящие в объектив, а казалось – в душу. Фотографию эту ее любимый носил при себе. Позже поняла – чтобы она на многое не рассчитывала…
Но любил. Здесь она не могла ошибиться. Потому что когда она наконец нашла в себе силы со всем этим покончить – плакали оба. Не сама решила, Господь помог. Сначала нашлась чистая женщина, одна жена одного мужа, которая сказала с бесконечным состраданием: «Почему ты соглашаешься на такую низость? Неужели ты думаешь, что не заслуживаешь большего?..» И предупредила: «Смотри, добром такие вещи не заканчиваются. Господь, Он все видит».
Она задумалась. Все в ее окружении восхищались тем, какая они красивая пара, как подходят друг другу, словно друг для друга созданы. И никто ничего подобного не говорил. Хотя знали, что он женат. И только эта женщина… Может, потому что верующая?
А потом приснился сон. Будто давно умершая мать наряжает елочку и говорит ей: «К Новому вместе будем…» Дело в сентябре было. И ей стало страшно. Вот тогда она и сказала любимому, что видятся они в последний раз. Тогда и плакали, обнявшись, вместе.
А уже через год ее можно было встретить с мужем, спокойную и счастливую. Хоть и трудностей в этой ее новой жизни было немало. А он, тот, кого она так любила, встречался со следующей женщиной, чем-то неуловимо похожей на нее прежнюю. И, вероятно, в кармане его пиджака так же лежало фото сыновей.
«Бог не оставляет людей навсегда ни в несчастии, чтобы они не изнемогли, ни в счастии, чтобы они не сделались беспечными, – говорит святитель Иоанн Златоуст, – но различными способами устрояет их спасение» (49, 383).
Вот это-то последнее нам и нужно положить на сердце: «Бог не оставляет людей… но различными способами устрояет их спасение».
Середина апреля, и она влетает ко мне, вся такая весенняя, брызжущая радостью, истосковавшаяся по веселью. Моя подруга Наташа – человек радостный. Где-то прочитала, что если радость не поселилась у христианина в сердце, значит, он неправильно развивается. Наташа развивается правильно. Она, как уже сказано, радостная. А еще шумная, напористая, она полна жизни. Но на дворе пост. Последняя перед Страстной неделя. И Наташа, собираясь в город и продумывая свой образ (а как же!), учла это, конечно.
Она в яркой, в мелкий цветочек косынке, стильно повязанной; ярко-голубой, в тон глазам, майке; в бирюзовых, в тон майке, бусах и сережках. Поверх всего этого великолепия и пиршества красок надела она серый «постненький» костюм, который чрезвычайно идет к ее глазам и очень стройнит.
«Ну как ты можешь так возмутительно хорошо выглядеть, – говорю я с упреком, в котором легко читается зависть, – ведь пост на дворе!»
Она быстро опускает глаза, делает паузу (вне поста она бы мне уже ответила) и говорит обидчиво: «А зато я в косынке и брови себе не нарисовала – вот, видишь!» И она двигает кожей в месте, на котором обычно красуются брови, теперь же скучает и ждет Пасхи невыразительный белесый подшерсток.
Петровна поздно вышла замуж. Всё не брали. Лицо у Петровны… Как бы это сказать… Челюсть нижняя тяжелая. И зубов как будто многовато – крупные такие, влажные, и всегда «на улице», если можно так выразиться. Очень уж Петровна веселая да улыбчивая – просто на редкость. И активная, живая.
Петровна счастлива. Годы метаний, неистовых поисков суженого, неудовлетворенности позади. Теперь – действительно счастлива, слава Богу. Муж есть, работа, квартира. Здоровье частично утрачено, но и того, что осталось, покуда хватает, – чего же еще? Но в том-то и дело, что Петровне мало быть счастливой одной. Ей горько от того, что родной ее брат несчастлив. Одинок. А по глубокому Петровнину убеждению, одинокий человек не может быть счастлив.
И давно уже Петровна старается сделать брата хоть чуточку счастливее. Например, попались ей под руку книжки небезызвестной целительницы Семеновой – и вся маленькая семья Петровны стала ежедневно закатывать себе гигантские клизмы – избавляться от воображаемых паразитов. А то, говорит, мы все какие-то бледненькие, не иначе паразиты завелись.
Семенова чрезвычайно талантливо описала, как человеческий организм кишит всякими паразитскими тварями. Единственное, пишет, спасение – клизмы. Она сама, пишет, только этим и спасается. К книжке еще картинки цветные приложены – гельминты, извлеченные из чьих-то недр, в цвете – б-р-р. Петровна вообще впечатлительная. А брат ее и муж как-то очень уж доверчивы. Забывают, что женщина, по библейскому выражению, немощный сосуд. Вот и выполаскивали в течение какого-то времени свое внутреннее содержание, пока не восстали, не возмутились, не обнаружив в этом самом содержимом ничего даже отдаленно напоминающего паразитов. Долго потом обижались на Петровну. А Петровна плечами пожимала: никто никого не неволил, взрослые же мужики, своя голова на плечах имеется…
Но речь пойдет вообще, вообще не о паразитах. Скорее, о паразитках (шутка). Это уж так, к слову вспомнились клизмы, чтобы понятно было, как сильно желала Петровна счастья своему брату. И не просто как-нибудь вяло желала, а – деятельно.
Вот однажды, например, пришла в квартиру брата, по ее собственному выражению, «вычищать авгиевы конюшни». Известное дело, брат – холостяк, и в квартире царит всегдашний беспорядок. Как же, рассудила Петровна, личную жизнь заводить, когда в квартире такая грязюка. Вот, говорит Петровна, выдраю все, потом батюшку позовем, чтобы квартиру освятил, помолился чтоб, вот Господь и даст тебе счастье, пошлет суженую. Мне же моего дал – и тебе даст. Брат соглашается. Ему, может, и самому хочется счастливым быть. И еще потому соглашается, что квартира после размена с бывшей женой досталась ему «нехорошая». Обмен после развода несколько раз срывался из-за того, что жена находила слишком хорошей квартиру, что мужу бывшему достанется. Наконец нашла эту, «нехорошую». Предыдущий хозяин, похоже, не смог в ней жить, быстро продал. А сам ее купил у наследников после смерти молодого хозяина – тот в окно выпрыгнул с девятого этажа. Что этому предшествовало, что заставило его так поступить – неведомо, но только вскоре очевидно стало, что обитает в квартире всякая нечисть. Краем глаза видел брат какое-то существо рыжее, безобразное, мужеского полу; какое-то шевеление за спиной ощущал, и мороз пробирал до самого затылка. Временами необъяснимый ужас наваливался, душил. Так что старался он больше времени на работе проводить – заодно и карьеру сделал. Словом, квартиру явно требовалось освятить.
И правда, все хорошо получилось. Выдраила Петровна и комнату, длинную, как троллейбус, и кухню – любо-дорого. Сама батюшку привезла. Круп разных в рюмки насыпали, свечи зажгли. И наполнилась квартира клубами ароматного афонского ладана, и, кажется, прыснули с неслышными воплями в разные стороны нетопыри, что жили в ней непонятно на каких правах. И молитва густо звучала из уст и широкой груди дородного священника – не хуже колокольного звона, и кропил он святой водой все углы и закоулки жилища, изгоняя нечистых. И впервые за много дней, а может, и лет, спал Петровнин брат спокойно, без удушающих сновидений и ночных мечтаний.
А того не знал, что готовится уж новое испытание в рамках, так сказать, организации его личного счастья. И что клизмы те чуть не ведерные – сущие пустяки по сравнению с тем, что еще предстояло пережить.
Прибираясь в квартире, Петровна наткнулась на альбом с фотографиями. Присела, уставшая, стала перебирать их с теплым чувством. Она успела забыть, что брат смолоду был таким красавцем. Рубашка чуть не до пупа расстегнута, обнажает мускулистую грудь, джинсы-клеш, волосы длинные ветер раздувает. Взгляд – дерзкий, самоуверенный, какой бывает только у очень зеленых юнцов. С тех пор, как говорят, укатали сивку крутые горки. И взгляд стал более умеренным и более осмысленным, и штаны он теперь классические предпочитает. Ну, и волос существенно поубавилось. Зато карьера в гору идет, положение солидное. Только вот с семьей не заладилось… Петровна берет выпавшую из альбома фотографию. С кем это он? На черно-белом фото брат стоит в обнимку с невысокой молодой женщиной, довольно приятной, аккуратненькой – волосы вьющиеся до плеч, брюки «банан», улыбается… А! Это ж, наверное, балерина та, что к нему приезжала с Севера, они там вместе учились. И в институте дружили. Вспоминает Петровна, как мать получила телеграмму от сына: «Срочно вышли денег… Вылечу из института…» Сумма крупная указана. Ну что, повздыхала, поворчала заодно на молодежь, на юную Петровну, будто она в чем виновата, и пошла деньги с книжки снимать. Мать все-таки. А он после даже не объяснил, что за нужда такая была.
Балерина эта, что с фотографии, приезжала к брату, когда семья Петровны на юг переехала жить.
О проекте
О подписке