За окном

Белая сова летела над землёй. До земли, вообще-то, докопаться ещё надо было. Если у кого такая необходимость и возникла бы. Земля пряталась под толстым слоем снега, спала ещё.

Ночь, белая гладь снежной равнины и белая тень, скользящая бесшумно над этой гладью.

Сова размышляла. Мерные взмахи крыльев ничуть не мешали плавному течению мыслей.

– Странная история, – думала сова, – почему же она плачет?..

В паре вёрст отсюда находится деревушка, в которой на узкой улочке стоит домишко. По ночам в этом домишке всё время светится окошко жёлтым слюдяным светом.

За окошком мелькают тени, и сову, пролетающую мимо, всякий раз разбирает любопытство. Сегодня она не выдержала, зацепилась когтями за ветку кривого дерева, росшего против домика, выгнула голову так, как это умеют только совы, и заглянула внутрь.

Сквозь мутное стекло сова разглядела стол и сидящую за ним женскую фигуру. Женщина плакала, закрыв лицо руками. Иногда она убирала от лица руки и подолгу смотрела в одну точку.

Сова провисела на дереве, пока не затекла вывернутая шея, но картинка за окном оставалась неизменной. Наконец сова поняла, что загадку эту ей сегодня не разгадать, а вот шею надо как-то на место поставить. И улетела от крохотного домика с жёлтым окошком.

Мышь

Белая сова гналась за мышью. Мышь металась по земле мелкими отчаянными зигзагами, чувствуя всей бурой шкуркой дуновение тихих крыльев, несущих смерть. Однако, сова не спешила. Голодна в этот час она не была, и у мыши имелся шанс, о котором та совершенно не подозревала, сохранить свою бурую шкурку в целости и попасть в легенды и мифы своего мышиного племени.

Очередной зигзаг окончился неудачей. Для мыши. Когти мягко сомкнулись на спине и взметнули дёргающееся тельце в воздух.

Пролетев пару десятков шагов, сова приземлилась на плоский, покрытый лишайником камень. Плюхнулась на одну лапу, выставив вторую с добычей вперёд, чтобы не сломать хрупкие косточки впавшей в прострацию мыши.

– Ну, голубушка, что ты можешь рассказать мне такого, чтобы я оставила тебе твою жалкую жизнь? Да не вздумай убежать – разговор закончится в тот же миг.

Мышь не помышляла о побеге. Она вообще ни о чём не помышляла, простившись во время ужасного полёта со всей своей многочисленной роднёй и планами на будущее.

– Ну? – когтистая лапа сжала спину, – говорить будешь?

– Буду, – еле слышно выпискнула мышь.

– Убегать будешь?

– Нет, – писк на этот раз был почти не слышен.

– Смотри, – сова убрала лапу и с наслаждением почесала под крылом, – рассказывай.

– О чём, госпожа?

– О чём хочешь, лишь бы интересно было.

Мышь судорожно перебирала известные ей события, сплетни и новости.

– Ага… – вспомнила она, – неделю назад пришёл Смилс, он в городе был. Сыра нет. То есть сыр есть, но это не сыр вовсе, есть его нельзя. И сыром не пахнет. Смилс в магазине был, всю кладовку проверил. Круги лежат, но это не сыр.

Сыр сова тоже уважала.

– Почему пропал? – вопросила она.

– Смилс домового нашёл, который магазинный теперь. А куда тому деваться? Жить хочется, дом снесли, в новый молодые хозяева не позвали, даже тапок на виду не оставили. В домовых они не верят, видите ли. А тут уверованный или нет – кушать надо, – мышь осмелела. В её писке стали явно слышны ехидные ноты.

– Вот и перебрался Памфилий в кладовку при магазине, три года прожил там, как сыр в масле. Днём людей полно, ночью отдохнуть можно. Пищалки электронные на Памфилия не реагируют, ходи, где хочешь. А нынче – вишь ты, неприятности. Сыром в масле не покатаешься, если сыр кончился.

Сова потрясла головой:

– Ты на вопрос отвечать будешь? Сыр куда делся?

– Саанкции, – пропищала мышь, вложив в своё пищание максимум язвительности, – слово-то какое противное, на блоху похоже заграничную. Сказали, сыр теперь будет родимый.

– Ну и что? – озадачилась сова. В её понимании сыр – он и есть сыр, хоть в этой земле, хоть в южной, хоть на крайних льдах.

– А то! Раз другого сыра нет, значит, можно любую дрянь сыром называть. Сравнить-то не с чем. А там через пару лет люди и забудут, как сыр пахнет. Люди забудут, а нам что делать? С голоду помирать?

Мышь явно забыла, что совсем недавно распрощалась с жизнью. И что мышь-то она полевая, и с сыром встречается редко и по случаю.

Сова хмыкнула. Слово это, на блоху заграничную похожее, она за последний год от людей слышала часто. Кто его мрачно шипел, кто произносил с восторгом. Впрочем, люди вообще существа странные. Мышь эту проще понять, чем людей.

– А скажи-ка мне, голубушка, как Памфилия найти? Впервые слышу, чтобы домовой на пепелище хиреть не остался.

– Так в городе он. Как ты туда попадёшь?

– Вот уж не твоя забота. И попаду ли.

– Ну… Магазин в городе есть. Буквы на нём синие.

– Какие буквы? – нетерпеливо спросила сова. Мышь по всем правилам следовало отпустить, говорящей еда быть не должна. А есть начиналось хотеться, беседы и дозволенные речи пора было заканчивать.

Мышь попыталась на камне изобразить буквы, но пыли и песка там не было, и буквы не получались.

– Можно, я спрыгну? – пискнула мышь и втянула голову в плечи. Жить почему-то очень захотелось.

– Да иди уже, – отмахнулась сова, – вон песок какой-то, там напиши и свободна.

Мышь метнулась к краю камня, слетела с него, кажется, даже зависла в воздухе. Бросилась к песчаной проплешине и начертила пять букв, смешно зажав кончик хвоста передней лапкой.

Начертила – и исчезла так быстро, словно растворилась в воздухе. Не иначе, норку какую-то высмотрела.

…А сова полетела на север, размышляя под мерные взмахи крыльев о новаторе Памфилии, странной порче сыра и поисках еды.

Клад

Сова нашла клад. Или клад её нашёл, непонятно. Да и неважно.

Клад лежал под большим пнём, вывалившемся из земли после таяния снега. Глиняный горшок треснул и рассыпался от старости, в горшке лежали немного зёрен и пять серебряных, почти чёрных монет с неровными краями. Зёрна были крупные, отборные, не тронутые ни плесенью, ни прелью. На монетах был ещё виден кораблик с парусами, а с другой стороны какие–то буквы, не разборчивые толком.

Сова походила вокруг черепков горшка, подцепила лапой монету, потом другую. Монеты оказались тяжёлыми и холодными. Интереснее и загадочнее выглядели зёрна, не тронутые временем. Сова ещё походила вокруг, подумала – и перевернула лапой черепки, так что зёрна оказались на влажной земле. Ещё подумала – и лапой же нагребла сверху землю на кучку золотистых зёрен.

Отлетела на ёлку, уселась на ветке и завертела головой, запоминая место. Сове было любопытно узнать, что же вырастет из этих зёрен и вырастет ли.

Четыре монеты сова прикрыла черепком, чтобы они не привлекали внимание, а пятую уцепила клювом и полетела к своему дуплу.

Через неделю сова наведалась к месту. Проростков не было. Ворошить землю сова не стала, лишь перевернула черепок и убедилась, что монеты исчезли. Из тех пяти осталась одна, тщательно прикопанная в дупле.

…Дважды ещё сова прилетала на место клада – зёрна не прорастали.

Разговор

Сова сидела на дереве и размышляла над услышанным накануне разговором двух женщин.

– Никак не могу забыть. Времени столько прошло, а забыть не могу. И рассказывать неловко. Почему так? Чем я провинилась настолько, что он исчез совсем? Ладно, пусть. Он в своём праве. Но сама–то? Что же в покое не оставила? Это молчание – оно совсем почву из–под ног выбило. И что же он теперь думает обо мне? Что совсем дура надоедливая? Он же предупреждал, сразу предупреждал, а я…

– Предупреждение – это же провокация родниковой воды, а ты купилась на эту провокацию.

– Да уж. Я понимаю… Но это нелогично совсем.

– Нелогично. Поэтому не ищи объяснений.

– Не могу. Всё кажется: вот объясню себе и успокоюсь. А объяснить не могу. Только чувство вины всё больше. И теперь кажется, что все видят, какая я дура. Ничего больше не хочется. И никого. Меня бы любой вариант устроил, любой! Только чтобы не замолкал.

– Но тебе не кажется, что те отношения себя исчерпали? Для него?

– Думаю, что да. Почти уверена, что совсем ушёл. Иногда даже представляется, что правильно это. А иногда – хоть на стенку лезь, так хочется, чтобы всё по–прежнему было. Чтобы признал мою нужность для него. Но чудес больше не бывает, и так дважды возвращался. А теперь меня нет.

– С чего ты взяла, что нет?

– Так сам же сказал…

– А зачем ты словам так веришь? Слова не всегда правдивы.

– Но тогда зачем они? Можно же было по–другому тот же результат получить.

– Можно. Значит, ему надо было, чтобы ты мучилась.

– Или настолько наплевать. Своё высказал, дверью хлопнул – а дальше дела нет никакого. Хоть голову себе об эту дверь разбей – всё равно теперь. Не понимаю, совсем не понимаю, как можно так? И вспоминать об этом стыдно. И больно…

Голос говорившей был ровен, но боль плескалась в нём, как густой кисель. Боль была почти материальна, и сова осторожно заглянула внутрь, в мысли, в их сердцевину.

Оранжевая растерянность, бурое разочарование, зелёная тоска (да–да, тоска и в самом деле именно такого болотного цвета), а вот на самом дне нашлась обида, как комок грязного прошлогоднего снега. Обида всё и держит, на ней держится всё, но почему–то женщина не разрешает себе обидеться, вину на себя переводит и мучается от этого. А тут видно же, что привязанность и восхищение нотами для игры оказались. Нотами для проигрыша.

– Вот странные люди, – в который раз думала сова, – играют в игры, прячут свои чувства. Ладно, от других, от себя прячут. Проще нет – самой себе сказать, что влюбилась и что обиделась, когда оттолкнули. Может, тогда и вылечится быстрее? Стыдно, что отбросили, глупо, да только ещё глупее огород городить из всех возможных чувств, слов и догадок о том, как другой тебя видит – никогда не угадаешь…

Сова встопорщила перья, потянула левое крыло и потрясла головой, избавляясь от сполохов подсмотренных мыслей. Тяжёлые они оказались, да и помочь ничем не могла – не разумеют люди по–совиному.

Домовой

Однажды из тумана, затянувшего лощину, где стояло дерево с дуплом, потянуло сырным запахом. И сова, неожиданно для себя, поднялась на крыло и отправилась разыскивать домового Памфилия.

До города сова добралась в рассветных сумерках. Самое правильное время. Нашла чердак какого–то облезлого домишки на окраине и устроилась в углу на поперечной балке вздремнуть до вечера. Внизу шумели голоса, лаяли собаки, шуршали машины. А на чердаке было сумрачно и паутинно. Где-то начала было скрестись мышь, но, похоже, почуяла опасность и затихла. Сбежала, скорей всего.

К вечеру сова выбралась с чердака и полетела над крышами, высматривая синие буквы того самого магазина, в котором жил Памфилий, бывший домовой. Часа через два магазин отыскался. Пара кругов – и сова разобралась, как проникнуть внутрь. Вентиляционное отверстие под самой крышей, в него как раз пролезала голова, остальное уже прошло нормально.

Сова прекрасно видела в темноте. Да и на свету тоже неплохо. Магазин как раз закрывался, и сова тихонько заухала, чуть выше, чем способно услышать человеческое ухо. У домовых слух шире по диапазону, Памфилий должен услышать, если находится поблизости.

Через некоторое время раздались шлёпающие шаги, и от стены отделилась тень, оказавшаяся крохотным человечком. Лохматая голова, борода тоже веником. Рубаха старинного фасона, однако сшитая из спецовочной синей ткани, подпоясанная домотканным поясом с вышитыми оберегами. И штаны тоже из спецовочной ткани, только зелёного цвета.

– Исполать тебе, государыня, – голос у Памфилия был глухой. И кланялся он по старинному порядку, высчитав по своему разумению обоюдные ранги.

– И тебе здравствовать, Памфилий. Интерес у меня к тебе.

Памфилий отшатнулся:

– Я же не нарушил ничего! Я в тени только не пошёл!..

– Да, полно, – успокоила его сова, – кто я такая, судья, что ли? Интерес теоретический. Как удалось из пустого жилья уйти? Оторваться от очага как?

Памфилий облегчённо выдохнул, поправил пояс. Даже волосы пригладились, кажется:

– Пошли чай пить…

Домовой жил в каморке в магазинном складе. Каморка ранее была к розетке подключена и именовалась промышленным холодильником "Атлант". Сейчас там не было ни проводов, ни полок, ни холода. И запиралась каморка-холодильник изнутри.

Внутри стояло лукошко с постелью, стол и пара консервных банок Бондюэль в качестве стульев. Одна – фасоль, вторая – кукуруза. Приглядевшись, сова и в столе признала тару, не то пивную, не то ящик другой какой.

Памфилий куда-то сбегал, принёс чайник с дымящимся кипятком, бросил туда щепоть заварки.

– Индийский, – доложил он, – с мятой.

Пора было приступать к рассказу. Сначала Памфилий попытался углубиться в своё замечательно-правильное прошлое житьё, но был совой безжалостно прерван.

Итак. Последние хозяева обзавелись квартирой в какой-то из столиц. Вещи собрали, и то не все. И уехали. Домового же с собой не позвали. Да они в Памфилия и не верили вовсе. В их реальности домовым места не оставалось никакого.

Уехали.

И стало тихо.

Поначалу Памфилий суетился, порядок поддерживал, пыль мёл, мышей гонял и строил. Кошку привадить пытался. Но кошка молока хотела, а молока у Памфилия не было. И, обозвав его на прощание гнусным лжецом и соблазнителем, кошка ушла.

Мыши ушли ещё раньше, с приходом кошки.

Памфилий остался в одиночестве. Зато в стенах завелись древоточцы. С ними уже Памфилий ничего не мог сделать, силы убывали и таяли. Да и сам он таял, пугаясь просвечивающего сквозь руки солнца.

Покорился бы судьбе Памфилий, растаял бы тихим туманом на утренней зорьке, рассыпался бы в труху вместе с домишком… Домовые ведь не боятся смерти, они уходят тихо и в никуда, не в состоянии сопротивляться одиночеству.

Но случились две вещи. Ветром занесло за покосившийся забор кусок газеты с объявлениями и рекламой, где было написано, что вновь открывшемуся магазину в ближнем городе сторож требуется.

А другим ветром занесло под крышу на дождливую ночь двух забулдыг, промышлявших цветным металлоломом.

Забулдыги пахли кисло, совсем не молоком, одеты были в потёртые ватники и невообразимого состояния резиновые сапоги. Но один из них оказался непрост, он – видел.

И толкнув своего напарника в бок, сообщил:

– Домового спасать надо. Жалко мне его, вон брёвна уже сквозь него просвечивают.

– Домовой?! Ты рехнулся что ли, – буркнул второй. Но встретил взгляд, ставший внезапно тяжелее того самого металлолома, и больше не возразил ни слова и не усомнился ни в чём.

Вместе с утра они нарезали веток с осины, первый связал из веток веник, связал оторванными от остатков занавески полосками. Положил веник на пол и проговорил что-то вроде:

– Батюшка домовой, освобождаю тебя от повинности извека. Поехали со мной на осине серебристой.

– Ко мне поехали? – уточнила сова.

– Нет, со мной, в том-то и дело. Он меня от места отвязал, волю дал. А осина всю печаль вытянула и конституцию вернула. Непрозрачность то есть. Ясно, что повезло мне. На пару месяцев позже пришёл бы Яков – не было бы Памфилия вовсе.

– Яков? Выглядит как?

– Слышала где-то?

– Может, и слышала. Не пойму.

– Худой, заросший, волосы на лоб падают. Но выбрит гладко, как умудряется?

– Не растёт борода, – буркнула сова, – Цвет волос какой?

– Чёрные, с сединой. А глаза светлые. Почему не растёт борода?

– Я откуда знаю? – удивилась сова, – Может, заклятие какое, может, проклятие, может генетика такая.

С домовым всё было ясно. Не сам новатором заделался, помогли и спасли от развоплощения, повезло необычайно. Надо заканчивать чаепитие, много клювом из чашки не нащёлкаешь, да прощаться. Отправляться домой, авось к полудню в дупле будет.

Осталось поразмыслить, где слышано было про безбородого Якова…

Зёрна

Отдохнув от свидания с Памфилием, сова решила ещё раз навестить место найденного клада. По дороге она успешно поохотилась, на этот раз не вдаваясь в разговоры с пропитанием. И, не надеясь ни на что, плюхнулась перед вывернутым корнем.

И увидела. Зёрна проросли! На том месте, где она их прикопала, из земли пробились тонкие красноватые побеги. Побеги были небольшие, странного оттенка. И их было гораздо меньше, чем зёрен. Но они были, они проклюнулись. Сове даже захотелось как-то ускорить прорастание, совы – они любопытны. Но как? Лапой вытягивать?

Сова походила вокруг, на всякий случай откинула от проростков сухие веточки. Забралась на ветку ближнего дерева и задремала.

Проснувшись – сразу бросилась к проросткам. Но ничего, разумеется, не изменилось. У растений, даже таких необычных, своё время и свои сроки.

Болезнь

После разговора с Памфилием сова несколько раз пыталась вспомнить, где слышала она о черноволосом безбородом человеке, знакомом не только с людским миром, и всё ей не удавалось. То мышь особо жирная попадётся, то, наоборот, не попадётся никакая. То дятел поселится по соседству, и пока его не удалось изгнать – голова болела, не переставая. То лисы затеют свои игры как раз под деревом с дуплом, а шумят эти рыжие бестии не хуже дятла. В общем, не везло сове в последние дни. Никакого покоя и сосредоточения.

Но вот выдался спокойный день. Пасмурный, слегка дождливый, без ветра, дятла и лис. Всё, как нужно. Сова забилась поглубже в мягкую подстилку в дупле, прикрыла глаза и погрузилась в размышления.

Ага, вот и первое воспоминание. Маленький городок на скалистом берегу нездешнего моря. Каменные домишки, узкие окна – из-за непрерывных морских ветров. Рыбацкие лодки у причала. Люди в тёмных одеждах. Каменная же церковь на скале и небольшое кладбище с зелёной травой и оградой из обкатанных морем валунов.

Вот там. Точно! Сова даже открыла глаза – увидев, как наяву, картинку минувших лет, очень давно минувших, очень. Но сразу же было понятно, что Яков этот – не простая штучка.