Юра и Фидель

Я давно сообразила, что главное влияние на мои отношения с окружающим миром оказали три человека: Фидель Кастро, Юрий Гагарин и моя бабушка. Ну вот представьте себе: вам шесть лет и вы уже начали соображать. Самый страшный хулиган в детском саду Вадик Жабин (да, как можно забыть это имясочетание) не даёт проходу — причём только тебе, и ты уже соображаешь, что это неспроста. Даже он ещё не понял — а ты уже начинаешь догадываться. Просыпаются зачатки сексуальности и ощущения мира — такого счастливого, потому что ты живёшь в Советском Союзе: ну вот повезло, а африканские дети недоедают, а в Америке вообще чёрт-те что (правда, они там такие странные, в «Международной панораме» показывают зловещих хиппи, и ты понимаешь, что они манят тебя куда как сильнее, чем Иванушка из «Морозко», который сразу — слащавый придурок); и вдруг в этот момент приезжает Принц.

И ты отчётливо понимаешь, как он должен выглядеть.

Это он, это он, моего сердца чемпион.

Нашла в сети на каком-то комми-сайте, что это было: «Его визиту в Советский Союз в 1972 году предшествовало то, что Люберецкому заводу сельхозмашиностроения им. Ухтомского было поручено разработать конструкцию тростниковоуборочного комбайна, изготовить опытные образцы и провести их испытания на плантациях Кубы».

Я жила на одной улице с заводом, почти напротив. Сначала я увидела это с балкона: кортеж небывалых и невиданных лимузинов, вокруг них красиво ехали мотоциклисты. А в открытом первом лимузине стоял брюнет в берете, во френче с распахнутым воротом, молодой, белозубый и невероятно непохожий на всех мужчин вокруг. На толстых некрасивых советских мужичков. Рядом с главным красавцем была ещё парочка очень даже ничего, и я мгновенно пропиталась духом революции — как потом оказалось, навсегда. Да ну неужели: революция — это не скучные утренники в детском саду, не тошнотворные программы в телевизоре «Горизонт», а как раз то, что так похоже на Яшку-цыгана и его революционные подвиги под песню «Спрячь за высоким забором девчонку — выкраду вместе с забором». Один из них, безу­словно, когда-нибудь меня выкрадет, и мы уйдём в революцию. Тот партизан, и этот. Остров зари багровой. Барбудос. А позже на моих первых сигаретах — Лигерос, порке муй херос.

Эль пуэбло унидо

Хамса сырая рыба

Это я уже пела через пару лет в школьном хоре: «Чили тоже Куба, Чили, мы с тобой». Очень грозно пела, сильно была взволнована борьбой с империализмом. Вообще борьба мне понравилась, и в школе её одобряли. «Так жизнь скучна, когда боренья нет», «К борьбе за дело Коммунистической партии будь готов!», «В борьбе обретёшь ты право своё» — в каждом классе школы висело что-то такое героическое над доской.

И почему-то в этой люберецкой Валгалле никак не присутствовал Юрий Гагарин. Это до сих пор для меня загадка — почему. Юрий Гагарин в Люберцах учился, причём рядом с моей школой, в ПТУ №10. Не на космонавта учился, а на литейщика. И работал потом литейщиком на том самом заводе сельхозмашиностроения имени Ухтомского, куда спустя двадцать лет приезжал Фидель Кастро. Как-то об этом не принято было поминать, особенно в школе. Вот Александр Матросов — да. Или Зина Портнова. Или там Валя Котик. Но про них было так скучно и занудно, так бездарно и казённо, что на такие подвиги не тянуло. А про Гагарина ни слова, хотя вот он, здесь, рукой подать, через дорогу на литейщика учился.

И уж казалось бы — Гагарин. Абсолютно положительный герой.

Но само ПТУ в 70-х и 80-х пользовалось дурной славой. Учителя не считали зазорным повторять: «Будешь плохо учиться — пойдёшь в ПТУ».

В то самое.

А потом зачитывали нам что-то скучное про гегемона, во что сами не верили ни разу. Учителя были — типа офицерская косточка. Школа стояла напротив большого военного гарнизона, нам преподавали офицерские жёны, и в классе мы делились примерно пополам: дети из гарнизона и дети из города. Я из города. А в гарнизон просто так не пойдёшь, пропуск нужен. Голубая картонка с печатью. Зайти в гости к однокашнику в гарнизон — целое дело. Гарнизонные держались особняком, хотя никак это вроде и не подчёркивали. Просто это важно: гарнизонный ты или нет. Каста. Не лучше, не хуже — просто другая.

А в этой касте были свои тонкие различия: чей ты. Дочь полковника не могла дружить с дочкой прапорщика. Если один папаша получал подполковника, а другой продолжать ходить в майорах, это сильно всё осложняло. Наши учителя отлично это знали, они сами были оттуда. А нам, городским, детям пролетариата с Ухтомского завода и подмосковной интеллигенции, всё это было — и осталось — непонятным.

Я сейчас думаю, что отношение к Гагарину в нашей школе было именно гарнизонным. Он был чужак для них — как и мы. Из другой касты. С одной стороны — пролетарий, пэтэушник, на нашем заводе работал. Таких в нашей школе вслух считали конченными неудачниками. С другой стороны — герой, космонавт, офицер. Красавец, в конце концов. Но чужой, нутром они как-то чуяли.

Я сейчас рада, что чувствовала это тогда, и полюбила Гагарина взрослой, когда никто мне не мешал.

В 1984 году у того люберецкого ПТУ, где учился Гагарин, поставили памятник. Он почему-то очень понравился англичанам. И через 27 лет после открытия памятника в Люберцах точно такой же памятник появился в Лондоне, на аллее Мэлл, ведущей к Букингемскому дворцу, напротив Британского совета. Там он простоял полтора года, а потом переехал к королевской обсерватории в Гринвич.

Гуляла там как-то — нет, вообще не похоже на Люберцы.

Гарнизон

Люберецкий гарнизон был очень странным явлением природы. Город в городе: такие же дома, магазины, парикмахерские, стадион, кино в Доме офицеров, музыкальная школа и бальные танцы — только за забором: три проходных, пропуска, патрули, «стой-кто-идёт». Чтобы попасть туда простому люберецкому смертному, принимающей стороне нужно было сообщить в комендатуру о вашем визите — дата, время, цель, сколько пробудете, — и тогда вам выписывался пропуск. На пропуске нужно было расписаться — и вам, и принимающей стороне, а на выходе сдать дежурному солдатику, который внимательно всю эту хренотень сверял с вашим паспортом. Солдатики были из стройбата, и в основном из туркменских или узбекских кишлаков, читали они медленно, ничего не понимали, но им было скучно, поэтому они выспрашивали дополнительно: кто, что, зачем. Впрочем, попадались и мажоры — чьи-то сынки, загремевшие в армию, которых могли пристроить служить рядом с Москвой. Эти ничем не интересовались, разве что нами, школьницами.

Впрочем, школьницами на проходной интересовались абсолютно все. Класса с пятого проблема «как спокойно проскользнуть через проходную, чтобы на тебя никто не напал» встала в полный рост. Проще всего было дождаться взрослого и пройти вместе с ним, но часто никто не шёл, а тебе надо. Был вариант договориться с двумя-тремя подругами и пройти вместе, или сделать лицо кирпичом, но это не всегда помогало.

Вообще нападения на нас, девочек-девушек, были нормой. Мы все довольно рано научились эффективно отбиваться и передавали знания о мужских болевых точках подрастающим поколениям школьниц. У меня произошёл случай. Мне было лет 14, когда меня резко затащил в тёмный подъезд полузнакомый парень, и он был юным отморозком из банды. Это сильно осложняло мою ситуацию: действующие и подрастающие бандиты были моими одноклассниками или учились на класс-два постарше, и я всегда могла назвать нападающему пару громких имён — к их носителям я могла обратиться за защитой. Это действовало на нападавших «из города» и обычно предупреждало серьёзное нападение, а на сексуально озабоченных солдатиков подействовать никак не могло. Зато, в отличие от люберецких парней, солдатики были совершенно не обучены защищать мужские слабые места и всё ж были ограничены возможностью проходной, куда в любую секунду мог войти кто угодно.

В общем, шансов у меня не было. Когда меня поволок в подъезд под лестницу Миша-Лом, я уже понимала, что не отобьюсь. Лом был самым отмороженным бандитов из всех, о ком я знала, не было никакого смысла взывать к Фантому или Вове-Рыжему. А болевых точек у Лома не было вовсе, об этом ходили слухи, да и сама я тут же убедилась.

Сейчас-то я не сомневаюсь в том, что меня тогда спасло: я ему нравилась. Не имея вообще никаких навыков нормального человеческого общения, он действовал так, как привык. Но тогда я этого не осознавала. Он мог бы свернуть мне шею или просто отключить, но он этого не сделал. Сейчас я понимаю, что он, чёрт возьми, и не думал меня обижать, он просто по-другому не умел. И мне удалось изобразить порыв страсти и увести его ближе к двери квартиры на первом этаже. И нажать звонок. Он, конечно, услышал, но его это не смутило. Квартира могла оказаться пустой, или жильцы не открыли бы дверь, или открыла бы старушка-божий-одуванчик, которая была бы послана на хуй.

Но случилось другое: дверь тихо и внезапно приоткрылась и чья-то рука схватила меня за шкирку и резко втянула внутрь. Дверь захлопнулась. Передо мной стояла семейная пара лет сорока, они не суетились и не причитали. Люберецкие, чё.

— Ты нормально?

— Да.

— Воды дать?

— Да.

— Патруль вызвать?

— Нет.

Патруль имелся в виду гарнизонный, два солдата и офицер, они в окрестностях гарнизона исполняли функцию военной полиции или что-то вроде того. Позвонить в обычную милицию никто и не помышлял, в начале 80-х с этим всё всем было ясно. Но и патруль патрулю рознь, можно и нарваться. Тогда вместо одного Лома я буду иметь троих сексуально озабоченных защитников отечества. Вернее, они меня. А два раза мне может и не повезти.

И я позвонила подруге, она жила неподалёку. Она пришла за мной с мамой, и они проводили меня до подъезда. Подруга Ленка и её мама, тётя Зина, прекрасно поняли, что произошло, и особо не спрашивали, кроме, конечно, одного: трахнул он меня или нет? В смысле нужно ли предпринимать дополнительные меры.

Ну и отлично, раз не нужно.

— Ты маме будешь говорить?

— Нет.

Никто и не сказал. Большого впечатления на меня всё это не произвело — на нас нападали так часто и с такого раннего детства, что нам всё это казалось в порядке вещей. Хотелось бы, конечно, чтобы первый раз это случилось с любимым мальчиком, который немедленно женится, но не всем везёт. Мне, кстати, в итоге повезло, и хотя потом в ночных электричках пару раз ещё нападали, но отбивалась.

Произвело впечатление другое. Лет через семь после этого я прочитала о деле Лома в криминальной хронике. Под заголовком «Смертный приговор приведён в исполнение» (тогда ещё не было моратория). Много за ним к тому времени подвигов накопилось, отморозком он был редким, без тормозов. Я так понимаю, его свои же и сдали, банда сдала — ментам ни тогда, ни сейчас ловить никого не хотелось. Сдали его за жестокие и бессмысленные убийства. Судя по тому, что я прочитала, особенно его бесили беременные женщины. Убивал с особой жестокостью. Его расстреляли.

Ладно, у всех есть своё MeToo.

Но была же и чистая любовь! Правда, пока ещё не наша.

Именно в гарнизоне мы могли наблюдать вблизи бушующие страсти. Главным и неиссякаемым источником страстей была музыкальная школа в гарнизонном Доме офицеров. Из-за неё-то мы все, городские, и ходили в гарнизон три-четыре раза в неделю, а когда и чаще.

Школа была действительно хорошая: городская стояла куда как ближе, но репутация у неё была так себе. Я не помню, работали ли в музыкальной школе мужчины — мне кажется, ни одного, — но мужчины всегда заполняли коридоры. Там были разновозрастные, но в основном мелкие дети с музыкальными папками, и разновозрастные, но в основном молодые мужчины нездешнего вида.

Они точно не были военными, но и на городских особо не походили. Не бандиты, не работяги, и вообще что-то другое. «Жигули» цвета «коррида», песочного цвета замшевый пиджак, тюльпаны. Не знаю, как они проникали на особо охраняемую территорию военного гарнизона, в центре которого, в Доме офицеров, обитали нимфы. А наши музыкальные учительницы, безусловно, ими и были. Не знаю, как трудовому коллективу удалось не привлечь туда ни одной грымзы. Но удалось.

Мне казалось, да и сейчас я в этом твёрдо убеждена, что самой красивой учительницей по классу фортепьяно была моя Галина Евгеньевна. Ей тогда было лет тридцать, и больше всего на свете она походила на Нефертити. Подведённые чуть раскосые глаза, прямой, не короткий нос, и длинная, как у египетской кошки, шея. И такая вся изящная, такая по повадкам немножечко японка. Ласковая до невозможности, но без сюсюканья.

Никакого музыкального таланта она во мне не видела (он внезапно прорезался чуть позже), но я была старательной и хорошенькой, и я понимала, что она искренне меня любит. Хорошо ко мне относился и её муж Володя, немного моложе неё, модный парень на «жигулях», который подвозил меня домой, если у него было время, а у Галины Евгеньевны ещё один урок после меня. Володя интересно со мной разговаривал в машине, мы вместе пели какие-то шлягеры, а потом он возвращался назад к своей королеве Галине Евгеньевне, которую явно обожал до полусмерти, как и все вокруг.