IV

У нее были хорошие, надежные документы. Сестра красного командира. Правда, уже опального красного командира, но кто там будет проверять на чужой стороне, наверное, понадеялись они. К тому же это был аргумент на крайний случай. Она была «своя» в этом городе. Как будто учительница-революционерка.

Это была первая серьезная разлука. Но у нее были хорошие, надежные документы. Может быть, поэтому они так легко и просто расстались, а может быть, просто они оба были – Лессы. С серо-стальным взглядом своих серо-голубых глаз.

Правда, Пелагея не видела потемневших глаз Павла, когда поезд тронулся, правда, она старалась и сама не думать, что она уезжает, а он остается. Без связи. Без весточки. Когда опасность. Когда всюду опасность. Павел… Почему-то она думала только про брата. Про себя забыла. Про себя она была уверена – у нее были хорошие, надежные документы.

– Расстреляю, – тихо сказал Павел. – Если ей не дадут доехать. Расстреляю всех. И еще тысячу. И другую. Правых и виноватых – все равно.

А потом он снова стоит прежний. Павлик Лесс. Он сейчас забыл. Но есть они, брат и сестра, он и Петра. И нет никого остальных: «С нами Бог, разумейте языцы, и покаряйтеся: яко с нами Бог… Страха же вашего не убоимся, ниже смутимся: яко с нами Бог»^[30]. И есть его имя – Павел. «⁸А язык укротить никто из людей не может: это – неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда.

⁹ Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию.

¹⁰ Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть.

¹¹ Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода?

¹² Не может, братия мои, смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду.

¹³ Мудр ли и разумен кто из вас, докажи это на самом деле добрым поведением с мудрою кротостью.

¹⁴Но если в вашем сердце вы имеете горькую зависть и сварливость, то не хвалитесь и не лгите на истину.

¹⁵Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская» (Иак.3:8–15).

Пришедший вместе с ним его друг молча пожал ему руку.

Павел кивнул. И они пошли. Петра садилась не с платформы. Пока поезд стоял на запасных путях. Поезд ушел. И они пошли тоже.

А Петра забралась на верхнюю полку. Подальше от всех. Поезд будет полон, но он стоял пока на запасных путях. И у нее оказалась эта возможность. Состав наконец двинулся. Замелькали дома, деревья. Внизу ругали царя, царских офицеров. Торжествовали, что теперь офицеры узнают, почем фунт лиха. А то ходят чистенькие в своих мундирах и гребут деньги лопатой. «Святая простота», – подумала Петра. Было не смешно, и все-таки она не удержалась и улыбнулась. Павлик не греб деньги лопатой. Получал свое скромное жалованье, носил свой мундир и почти сразу же после окончания им своего юнкерского училища уехал на фронт. Потому что началась война. Был ранен, легко, но все равно ведь ранен, выздоровел, приехал в отпуск и должен был поехать обратно в действующую армию, но что-то поменялось и его назначили уже в Петроградский гарнизон. Это как раз было новое Временное Правительство и новые дни, и, наверное, просто кто-то должен был числиться в этом Петроградском гарнизоне. Где убивали и изгоняли офицеров, и где их словно и не было. Вот такой хруст французской булки.

Он остался жив. Он не знал, как. Пришел, нашел кого-то из унтер-офицеров, сказал позвать роту. Когда какая-то часть роты наконец собралась, даже не построилась, посмотрел и махнул рукой. Все уже решил приказ № 1, лишивший офицеров власти, силы и чести. Армейские комитеты – так пускай армейские комитеты. Было глупо лезть в это полымя.

– Здравия желаю! – зазвенел его голос. – Штабс-капитан Павел Лесс прибыл. Если фронт подойдет к городу, зовите, я в канцелярии полка. А остальные вопросы решайте со своим армейским комитетом. Я за субординацию.

Повернулся и ушел. «Глупость какая-то», – решил он. Зачем этому расхлябанному гарнизону какие-то офицеры. Он снова уедет на линию фронта. Почему начальство считает, что кто-то должен сидеть и караулить эту толпу. Негодную ни к чему, и как будто от чего-то способную защитить. «Служба – так служба», – понимал он. Но на такую он не давал присяги. Он был все-таки боевой офицер, а не пастух там какой-нибудь.

Он не уехал.

– Уедешь, – сказал полковник. – Потом. У нас в Петрограде тоже должны быть надежные люди.

– Понятно. Защищать Петроград от Петроградского гарнизона, – понял Павка. Вздохнул. И больше уже ничего не сказал. «Вся судьба», – подумал он. Погибать – так погибать. Наверное, и правда, какая разница, как. Героем ли на фронте или ни за что и ни про что задаром.

Он не уехал тогда. Она тоже не уехала сейчас. Это была какая-то проверка документов на какой-то станции. У нее были хорошие, надежные документы. Но рядом был Дон. Оплот контрреволюции. Ни одна контрреволюционная мышь не должна была покинуть страну. Все контрреволюционные мыши должны были сидеть и ждать, пока не будут окончательно ликвидированы. У этой учительницы был партийный коммунистический билет. Но и взгляд, голос… Какие-то неуловимые лоск и шик. В самом деле. «Революционеры долго распевали пошлые и гнусные “куплеты”, распевали, вдалбливали их в головы и поучали:

 
На воров, на собак – на богатых,
Да на злого вампира – царя!
Бей, губи их злодеев проклятых!
Засветись лучшей жизни заря!
 

“Засветилась!” Ничего не скажешь! <…> Кто этот “проклятый злодей”, которого надо прикончить, для того, чтобы “засветилась заря лучшей жизни”? Так как ответа на этот вопрос никто, конечно, дать не мог, ибо его в природе не существует, то “ученики” поступили просто, да оно было и легче и выгоднее: “богатый” это каждый, кто носит воротничек <…>»^[31]

Или носил. Она сказала, что едет к родителям. Она и правда ехала к родителям, подумала Петра. Сначала надо было выехать отсюда, а потом уже решать, что дальше.

Он не пустил сесть обратно на поезд. Наверное, побоялся применять какие-то репрессии, все-таки этот партийный билет и эта смелость. Брат красный командир, как она сказала. Немедленно послать ему телеграмму. Сейчас и правда приедет еще вагон комиссаров. Но все равно не пустил.

– Такие как вы, нужны в Петрограде. Обратный поезд идет вечером. Дальше хода нет.

И встал у дверей выгона.

Петра перешла на другую платформу. И пошла в город. Она устроится где-нибудь здесь, решила она. Ближе к Дону. Они двинут в наступление и освободят эту землю. Русские офицеры. Просто надо немного подождать. А потом она встала у какого-то забора. Встала и поняла. Она одна. В чужом и враждебном краю. Без Павлуши и без Дона. Она не уехала. И этого не понять и не принять. Только стынут эти так беспомощно вдруг похолодевшие губы. Отчаянно. Горько. Она не может, поняла Петра. Ничего не может. Но она должна. «Учись у них – у дуба, у березы…», – в такт и в тон нахлынувшей горести поняла она. Забытая страничка забытого гимназического учебника.

 
Учись у них – у дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.
 
 
Все злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!^[32]
 

И уже – Писания святых Отцов.

«Просвещаемые словом Божиим мы исповедуем, что временные скорби суть великий дар Божий, который дается избранным рабам Божиим, предуготовленным к вечному блаженству, почему сами себя и возлюбленных наших о Господе, при случающихся скорбях приветствуем словами Апостола: «Всяку радость имейте, братия моя, егда во искушения впадаете различна» (Иак.1:2). Преподобный Марк Подвижник советует, при случающихся скорбях, искать не того, откуда и чрез кого пришла скорбь, но чтоб перенести ее с благодарением. Святой Иоанн Лествичник сказал: кто отвергся какого-либо запрещения, правильно ли оно или неправильно, тот от своего спасения отвергся. Также рассуждают святые Отцы, что верующий Божию управлению судьбами каждого человека примет всякое искушение как свое: ибо управление Божие не может быть ни ошибочным, ни неправосудным. Вникни хорошенько в себя, и увидишь, что тебя смущает? Смущают тебя оправдания человеческие, паче бесовские, стремящияся к тому, чтоб ты отреклась от креста. Скажи оправданию: «Иди за мною, сатана, не мыслиши бо яже суть Божеская, но яже суть человеческая». Иду за Христом на крест и клеветы, насмешки, словом, все неприятное и тяжкое, приемлю как свое, как дар Божий, посылаемый мне Его милостию. Аминь»^[33].

У Петры получится попасть на местную шерстомойку. Страна была расколота, но где-то и что-то жило и дышало. Например, этот заводик^[34]. Это был уже брошенный и ставший советским заводик, но все-таки он пока работал. Пока не докатилась разруха. Поселилась она у одной пожилой женщины. «Всех люби и от всех беги»^[35], – решила она. «А с компаньонкой и поневоле должна будешь лишнее говорить»^[36]. Когда ведь даже «благая глаголати, – по святым Отцам, – низже есть молчания». На шерстомойке эти работницы были хорошими девчонками. Легкий характер и легкое отношение к жизни. Но она все равно была такая чужая среди них. Сдержанность и молчаливость в речи. А еще она ходит в храм. Как сейчас. Как сегодня.

Случайная встреча со случайным другом детства, удивляется она.

– Петька! – слышит вдруг она неожиданный оклик. Знакомый голос.

V

Когда Павлика зачислили после кадетского корпуса в училище, при оформлении личных дел произошла ошибка. Зачислили двух братьев. Петра и Павла Лессов. А потом, когда все выяснилось и данные были переправлены, Павел сказал:

– А можно, Петра будет приходить на стрельбы и маневры? Если ее все равно как будто зачислили. Я дам ей свою запасную форму.

Начальник училища покачал головой. И все-таки, ему неожиданно понравилась эта мысль. Словно вернулся вдруг в свое собственное детство, когда море по колено и впору свернуть горы. А может, да? Никто и не поймет. Может, это приходит ученик из какого-нибудь другого училища, договорились, что он будет набираться опыта здесь.

Так на занятиях появился чужой юнкер Петя. В мешковатой, не по размеру форме, не понять, то ли мальчик, то ли девчонка, то ли вообще это Филиппок пришел в школу. Косы Петра уложила и спрятала. Никто не понял, и никто не заметил. Всем было не до того.

Понял Володя. Молчаливый, серьезный Павлик и дружил со всеми, и в то же время был всегда сам по себе. А Володя замечал многое, что не замечали другие, и привык говорить без обиняков. И он как-то подошел и спросил:

– Почему у тебя нет такого друга, с которым ты бы дружил один на один? У тебя все свои. Но нужен же какой-то собственный друг. С кем можно затеять революцию, сбежать на фронт или организовать кружок декабристов.

Павел улыбнулся. Улыбнулся и протянул ему руку. Они были такие разные с этим Владимиром. Шумный, порывистый, несдержанный. Можно сказать два слова, а скажет десять. Но «погоны у кадет разные, но душа одна».

Наверное, как-то так они и стали вдвоем уже по-особенному близкими друзьями-товарищами. Потому что иногда они теперь немного разговаривали. Вернее, говорил и делился Володя. Потому что Павел больше молчал. Иногда замечал что-нибудь по делу или отзывался на вопросы.

И Володя понял. Новенький случайный товарищ был ведь точь-в-точь как Павел. С этими своими серо-голубыми глазами. Молчал и улыбался. Только не понять было фигуры. Но все было понятно, что это тоненькая, хрупкая фигурка. Да и какой ученик с чужого училища, пусть другие верят, а он не дурак. Потому что Павел как-то сказал. У него есть сестра. Сестра-близняшка.

Он расседлывал свою лошадь рядом с новеньким. И заметил, как бы невзначай.

– Ты не Петр. Ты сестра Павла Лесса.

Она не подала виду, что ее тайна раскрыта:

– А хотя бы и так. Пусть не Петр. Петра.

Володя не удержался от улыбки:

– Значит, все равно ведь Петька!

– А за Петьку получишь, – спокойно заметила Пелагея. Правда, больше, чтобы просто что-то сказать и осадить. Она была Пелагея, Петра, Петя. Но Петька тоже звучало хорошо. Браво и лихо.

– А у меня есть книжка «Черная стрела»^[37]. Там тоже про переодетую девчонку, – вдруг без всякой связи сказал Володя. Но на то Володя и был Володя. Хочешь, завтра принесу почитать?

– Неси, – как-то самим собой согласилась Петра. И улыбнулась: – Только не забудь, для всех остальных я должна остаться Петр!

– Так у тебя имя все равно Петька, – упрямо повторил Володя. – Тебя зови Петром или Петрой, никто не догадается.

И почему-то вздохнул. Сделал легкий полупоклон:

– До завтра, Петя.

Так между ним и новеньким завязалась какая-то дружба. Никто не заметил. Заметил Павел.

Как-то вечером перед отбоем, когда зашел общий разговор, что-то про «Героя нашего времени» Лермонтова, Павел заметил:

– Жаль, что у княжны Мери не было брата. Он бы тогда застрелил этого Печорина на дуэли. – И добавил: – Я бы застрелил.

Посмотрел в его сторону. Володя понял, что он не знал Павла. Павел – он, оказывается, не только этот добрый, дружеский вчерашний кадет. Но вместе с тем и гроза любого врага, и всегда непримиримый защитник. Они встретились взглядами. Спокойный, стальной и решительный взгляд.

Они повстречались случайно у окна в коридоре через день. Володя подошел к стоявшему спиной Павлу:

– Когда дуэль, Павел? – сказал твердо и резко, словно кинул перчатку.

Тот обернулся.

– Дуэли не будет. Просто получишь по носу.

– А сам по носу не хочешь? – спокойно заметил Владимир. Небрежно и бесстрашно посмотрел на него. – За клевету. Записал честного офицера сразу в Печорины или Вронские. Когда ничего не знаешь, как все на самом деле. Теперь или извиняйся, или я требую удовлетворения.

– Я сказал, как сказал, – спокойно ответил Павел. – И скажу еще раз, если понадобится.

Он замолчал. Володя не понимал, как он мог решить, что они с ним могут быть друзьями. Он его сейчас ненавидел. Гордый, мерзкий, противный Павел. Возомнил из себя непонятно кого. Давно не получал по носу, наверное. Как дать хорошо, чтобы не задавался. Жаль, что нельзя прямо здесь и сейчас. Разговор короткий. Исключение сразу из училища за такие случаи.

– А за клевету прости меня тогда, – сказал между тем Павлик. – Прости.

Отступил назад, поклонился, как на Прощеном Воскресенье, повернулся и пошел прочь.

– Павел, – догнал его Володя. Каким тяжелым грузом легли сейчас на совесть все его возмущенные и злобствующие мысли. Павел не знает. Павел не поймет. А то он бы тоже упал ему сейчас в ноги.

– Павел, Бог простит, ты меня прости. Пошли на пруд кормить уток?

Он был Володя. Он всегда мог что-нибудь придумать. Что-нибудь нелепое, несусветное, глупое, но главное – все становилось понятно. Что все обиды забыты и вражды больше нет. А сейчас как раз было такое время. Каникулы. Когда можно в город. Можно на пруд.

– Пошли, – вздохнул тот.

А потом Володя сказал:

– Когда мы закончим училище и станем офицерами, я сделаю Петре предложение. И мы с тобой станем братьями. Правда, Павел?

– Правда, – согласился Павел. Но и все-таки уточнил, правда уже весело и дружески: – Но если ты вдруг поведешь себя как Печорин, то я все тебе сказал. Не посмотрю, что братья.

– А это мы еще посмотрим, – заметил Володя. – Много на себя думаешь, Павлик.

Он поднялся, и в следующие мгновение они с другом полетели на землю в ребячливом, дурашливом поединке. Павел откатился в сторону и сел:

– Ладно, сдаюсь, – улыбнулся он. – Потом.

– Так нечестно, – возмутился Володя. – Без поддавок, Павка! Я тебя еще не победил. И ты меня – тоже.

– Было бы из-за чего, – махнул рукой тот. – Все равно невсерьез.