Кикимора

– Мам, расскажи, как дядьке Ульяну дом строили, – пристала к матери Полинка.

Мать сидела за кроснами, ткала полотно. Руки у неё так и мелькали, нитки, казалось, сами собой в красивую ровную ткань сплетались.

– Сто раз уже рассказывала, дочка.

– Ну и что, нам всё равно интересно, – поддержал Лёша.

Яшка промолчал, он слишком большой для разных баек, но уши навострил. Мать – удивительная рассказчица, речь у неё течёт, как говорливый ручеёк.

– Ну, слушайте, коли охота есть, – соглашается она.

Был тогда Ульян молодым да чернявым. Лавку открыл, да не там, где сейчас, а в проулке. Торговлишка там не шибко шла… Но скопил кое-как деньжат, позвал плотников и построили они ему дом двухэтажный с лавкой в людном месте, железной крышей крытый.

Ульян и тогда уже был жадноват. Заканчивают плотники работу, тот всё ходит да вздыхает, то к одному придерётся, то к другому. То стены кривые, говорит, то угол просел. Я и кормил-поил вас на дармовщину: и щи с мясом, и каша с маслом, и кисель клюквенный с сахаром! Да ещё и патефон вам включал, музыкой развлекал.

Плотники смекнули куда ветер дует… Ну закончили работу – Ульян придрался ещё к чему-то и всех денег не заплатил.

Ой ругались… да без толку всё. Плюнули работники, собрали свой струмент и ушли.

Ульян посмеивался: вот как ловко я работников провёл, а дом-то загляденье. Добротный, просторный, тёплый…

Мать замолчала, поправила что-то в работе.

– А потом что было, мам? – не выдержал Лёшенька.

– Что потом? Да недолго он радовался-то…

Стала жаловаться жена его, Ефросинья, что балует кто-то в дому. Новёхонькую рубаху постирала, сушить повесила – а рубаха вся в клочья изорвана. Чугунок щей кто-то прямо в печи опрокинул. Встала утром однажды, а все волосы всклокочены, запутаны, как мочало…

Она Ульяну жаловаться, а тот на всё отговорки находит.

– Ты сама, Фроська, рубаху порвала… или кошка-зараза когтищами исполосовала. Чугунок криво поставила…

– А волосы?!

– Заплетать на ночь надо-тка, чтобы не лохматились.

Ещё много чего Ефросинья рассказывала: деньги пропадали, посуда билась. Сядет ткать за кросна, полотно – загляденье, а за ночь кто-то всё испортит, испоганит, нитки порвёт…

А однажды обедать сели, достаёт Ульян вилки и ложки из шкафчика, а они узлом все завязаны…

– Как это, мам? – расширила глаза Полина.

– Ну как… как на верёвке узлы, так же и ложки завязаны.

Тут уж и Ульян понял, что не кошка это сделала.

Это, говорит, домовой шалит. Надо его задобрить, уважить: молочка в миску поставить, хлебца положить.

Ефросинья всё так и сделала, да только не помогло. Кофту её праздничную снова кто-то изорвал. А однажды не спалось ей ночью, всё ворочалась… И услышала, как бегает кто-то по дому и хихикает. Испугалась страсть… Толкает в бок мужа, а тот знай себе похрапывает.

– И что же она сделала? – подал голос Яшка.

– К ведьмаку пошла…

Его деревенские обходили десятой дорогой – боялись, ну а Ефросинье деваться некуда, пошла…

Тот выслушал, поколдовал что-то и сказал, что кикимора у них в дому завелась.

– Ах, батюшки, – испугалась Фроська, – да откуда же она взялась?

– Обидели, может, кого? – хмыкнул ведьмак.

Ефросинья задумалась. Был её Ульян жаден да завистлив. Мягко стелил, да жёстко спать. В лавке обвешивал и обсчитывал всех подряд. Хоть копейку урвёт, а всё на душе приятственно.

Так что из обиженных очередь можно было от деревни до самого Питера выстроить… Как же из них того найти, кто кикимору натравил?

– Что же делать теперь? – спрашивает Фроська.

– Тот обиженный подложил что-то в доме… ищи, – пожал плечами ведьмак.

Ефросинья весь дом с лавкой перевернула, потратив на это неделю. Каждый аршин прошла, все вещи пересмотрела, но ничего чужого не нашла. А Ульян всё отмахивается: сама виновата. Есть такие мужики, у которых завсегда бабы повинны.

Она опять к ведьмаку. Ничего не нашла, говорит.

– Не там ищешь, – усмехается тот, – в полу смотри, в стенах, в крыше.

– Как в полу? – испугалась Фроська. – Что же мне, полы ломать? Муж не позволит.

– Ну как хочешь, – засмеялся ведьмак.

Вернулась Ефросинья домой. А тут раз – и всё прекратилось: никто нитки не путает, посуду не бьёт, одежду не портит. Обрадовалась она. Думает: "Вот хорошо, что не послушала ведьмака. Невесть что говорит… Только два рубля жалко, что ему отдала".

Ходит довольная… А у неё ребёночек махонький уже был… Кирька-то.

И вот просыпается однажды, подходит к зыбке, а у сыночка половина головы без волос. Выстриг кто-то.

Вот тут она завопила, заголосила… Ругмя ругала Ульяна, тот к ведьмаку побежал, привёл в дом.

Ходил ведьмак с пруточками, искал какую-то вещь. И в одном месте, в аккурат в углу, прутки-то как зашевелятся! Фрося сама видела…

Ульян работника позвал, велел пол убирать. Доски подняли, а там куколка самодельная из тряпок лежит, соломой набитая.

Ульян тут и вспомнил про плотников, которым не заплатил всех денег.

– А это они куколку подложили, да? – встрял Яшка.

– Эге. Обиделись за то, что Ульян их обманул.

– А что потом было?

– Да ничего. Куколку ведьмак забрал, и всякие безобразия прекратились, – ответила мать.

– Подвела его жадность…

– Только ничему Ульяна на научила кикимора. В лавке так и обманывает, всем завидует… Вот и нашей лошадке позавидовал.

Яшка рассмеялся:

– А что, Лёшка, может, напомнить Ульяну Петровичу про кикимору, а?

Омут

Недалеко от Василёвки был омут с чёрной стоячей и очень холодной водой. Мамки им ребят стращали:

– Вот будешь купаться без креста – водяной утащит.

– Полезешь в воду, когда не след – русалки защекочут.

– Брехня… – говорили ребята, но как-то неуверенно.

– Поди-ка, брехня! А Ваську Потапова кто утопил?

– Да он сам упал.

Хоть пугай, хоть не пугай, но коли жара такая стоит, то кто плохое про омут вспоминать станет? Ребята и девчонки любили там плавать. Кто рыбкой, кто собачкой, кто топориком. Яшка и Ванька наплавались и отдыхали на берегу, закапываясь в песок.

Олькина старшая сестра Оксана, белокожая и рыжеволосая, купалась в рубахе, стесняясь других. Тринадцатый годок ей пошёл, почти девка. Нырять она не умела, плавала осторожно, по-собачьи.

Вдруг Оксана замолотила руками, захлебнулась криком и ушла под воду, только пузыри пошли. Яшка, Ваня и Олька в тот же миг сорвались с места и бултыхнулись с обрыва. Наощупь пытались найти Оксану, потому что сколько ни таращи глаза в чёрной воде, не видно даже собственных пальцев. Остальные ребята бестолково носились по берегу и кричали. Колька Мелкий понял, что плохо дело и в деревню за взрослыми побежал.

Мокрые и дрожащие Яшка с Ванькой сидели на берегу, Олька плакала рядом с воющей матерью.

– А слышали, как гончаровскую молодуху водяной утащил? Без креста купалась, вертихвостка, – вспомнил лавочников сын Кирька.

Кто-то из ребят отвесил ему подзатыльник.

– Дурак! Будешь болтать, так и тебя утащит!

Мужики в лодке шарили в мутной воде баграми и забрасывали невод в указанном месте. Ребят погнали по домам, они неохотно побрели в деревню, только Оля осталась стоять с матерью.

– Мне жалко Оксю, – сказал Ванятка, вытирая глаза.

– И мне жалко, – отозвался Яшка. – Её водяной утащил, Окся теперь русалкой будет.

– Знамо дело. Все утопленницы русалками становятся. Ночами хороводы водят и волосы расчёсывают. А как надоест, так людей заманивают в воду и топят. Ваську Потапова утопили, помнишь?

– Васька напился вина на станции и сам в воду упал, – резонно заметил Яшка.

– Ага, сам! Тетка Дарья сказала, что утопили.

– Окся не будет заманивать, она добрая.

– Да, добрая, почти как Олька, – проговорил Ванятка.

В ту ночь в доме пастуха спал только меньшой Лёнька в зыбке. Пастух Влас зажёг лампадку перед образами и тяжело опустился на лавку. Его жена Васёна лежала на кровати без сил, уставившись немигающим взглядом в одну точку. Было так тихо, что слышно, как шуршали тараканы за печкой.

Вдруг послышалось какое-то царапанье в дверь. Никто не повернул головы и не поспешил открывать. Оля тихонько спустилась с печки, откинула дверной крючок.

На пороге стояла Оксана с белым бескровным лицом, с мокрых волос и рубахи капала вода. Олька взвизгнула и бросилась к отцу, ища защиты.

Безмолвная Оксана стояла в дверях без движения. Мать осторожно приблизилась к ней, коснулась лица, провела рукой по телу.

– Живая, живая…Царица небесная, заступница! Она живая! – зарыдала Васёна, падая на колени перед дочерью и обнимая её.

С печки торопливо спрыгнули дети, подбежал отец, зацепив ногой лавку. А Оксана стояла неподвижная и безучастная к восторгам родни…

Оксю доктор признал помешанной, а бабы говорили, что в девку вселилась нечисть. Она не разговаривала, сидела, где посадят, ела после указания, воду не пила – боялась. После её чудесного спасения обнаружилось, что пропал крестик на простой верёвочке, видимо смыло водой. Мать хотела надеть на Оксю новый, но едва поднесла крестик к голове, как Оксана зарычала и шарахнулась от матери, забилась в угол и так сидела до ночи, как зверь.

Было решено повести Оксю в церковь. Не успели дойти до церковной ограды, как помешанная повернула обратно.

– Ну что же ты, Окся, пойдём, не бойся, – потянула за руку мать.

Оксана мычала и выдёргивала руку, злобно смотрела из-под спутанных рыжих волос. Васёна тогда пошла и бросилась в ноги соседу Михаилу, выпросила лошадь с тарантасом, чтобы Оксю в монастырь везти. Михаил лошадь дал, да ещё и конюха своего.

У Ольки появилась новая забота – пасти коров, пока отца нет. Ванятка прибегал к ней на выгон, делился краюшкой хлеба или редкостного пирога с капустой и яйцами.

– Не вернулись ещё, – говорила она, – должно быть завтра…

Уплетая горячие лепёшки со сметаной и поглядывая в окно, Ванятка увидел, что сам пастух повёл стадо на выгон.

– Никак, приехали, – сказала мать. – Слава тебе, Матерь Божья, заступница…

Ванятка наскоро допил чай, сунул потихоньку кусок сахару в карман и выскочил из дома. Ноги сами принесли его к знакомому ветхому дому. Приладив пальцы, он посвистел. На покосившееся крыльцо выбежала Олька.

– Приехали? А Окся где?

– Спит она. Худая-прехудая… Там бабы к мамке пришли… Заходи, можно.

В избе у пастуха кипел самовар, Олькина мамка угощала соседок чаем.

– Ой, бабоньки… Я такого в жизни не видела. Привязали к кровати мою голубку, а она воет и кричит по-звериному, кусает ремни. Меня отец Фёдор оставил, Власу велел выйти. Стал читать над ней, и будто ветер налетел, вода стала по стенам бежать. А он читает и читает…

–Ах, Господи, прости нас, грешных! – крестились соседки.

– Потом говорит: как имя твоё? А Окся молчала столько, а тут стала сквернословить и богохульствовать, биться так, что кровать ходуном. А отец Фёдор не отстаёт. Пошёл вон, грит, оставь эту отроковицу. А потом Окся задыхаться стала, вода чёрная изо рта пошла… И облако чёрное вылетело, будто из комаров и мошек.

– Ужасти-то какие! Как она сейчас?

– В себя пришла, слава тебе! Слабая только. И не помнит ничего…

Дурная слава об этом омуте быстро разошлась. Купаться там перестали, а если кто мимо проходил, то шаг ускорял, будто пятки горели.