Только подходя к вокзалу, я понял, что спиртным от мамы не пахло. Ни ночью, когда я тащил ее из школы домой, ни сейчас. Думать об этом было некогда, поезд уже подошел к перрону, готовый везти меня в новую жизнь. Откуда было знать мне тогда, что горе порой бывает куда хмельнее сивушного вискаря, разлитого в соседнем гараже. Я тогда ничего не знал ни про жизнь эту, ни про горе. Я вообще ничего не знал, кроме заученного московского адреса и дороги до него.

2

Когда поезд дополз до перрона, тяжело вздохнул и, наконец, остановился, я уже не помнил себя от томительного предвкушения. «Скорее! Скорее» – вопило во мне, и я первым спрыгнул с подножки, закинул сумку на плечо и влился в толпу, целеустремленно несущуюся к метро. Наверное, я был не в себе, потому что дорога до теткиного дома утонула в мельтешении лиц, запахов и звуков. В метро пахло резиной и чем-то непривычным для меня, наверное, самим метро и пахло. Люди суетились повсюду, толкали соседей локтями, занимали места, оттаптывали ноги. На станциях было душно, в переходах свистел сквозняк, вагоны с кондиционерами забивались потными телами, и я был одним из этих тел. Я был среди них. Немыслимое счастье с запахом влажных подмышек.

Дом, в котором жила моя дорогая тетушка, оказался точь-в-точь таким, как на картах гугла. Шестнадцать этажей серого кирпича, зеленые лоджии, тяжелые двери подъездов, ряд приземистых гаражей напротив. Цифры один и восемь на домофоне я нажимал дрожащей рукой. Хриплый гудок сменился точно таким же, и еще, и еще. Я топтался на крыльце, в потной ладони скользила сумка, полная моего барахла. Дверь не открывалась. Был поздний вечер, почти ночь для любого времени года, кроме нескольких, самых лучших недель, когда день длится и длится, а закат приносит легкую прохладу. Я весь день трясся в поезде, я проехал половину Москвы, я добрался до нужного дома, я был готов к новой жизни. Но на третий звонок никто не ответил так же упрямо, как на первый.

Не знаю, как долго еще я бы мучал домофон, но в подъезде послышались голоса и собачий лай, дверь пронзительно пискнула и открылась. Два пацана тащили за собой упирающегося лабрадора, молодого совсем, с огромными плюшевыми лапами. Пацанва тоже была еще мелкая, я дождался, пока они спустятся с крыльца, сунул ногу между косяком и закрывающейся дверью и осторожно проскользнул внутрь. Сердце тяжело бухало сразу во всем теле, будто я не в подъезд шагнул, а в охраняемым ЧОПом банк.

У лифта кто-то переговаривался, и я свернул к лестнице. Пять пролетов до восемнадцатой квартиры – ерунда для того, кто полжизни бегал за хлебушком через дворы, чтобы местные ребята не переломали ноги за мелочевку и старый телефон. Нужный этаж встретил плотно запертыми дверями. Три вполне себе сносные, железные, с блестящими скважинами замков. И еще одна, деревянная, выкрашенная рыжей краской. Ни звонка, ни номера. Но я сразу понял, что тетка ждет меня именно за ней – старой, трухлявой, слепо пялящейся на мир.

Я постучал. Стук прорвал тишину лестничной клетки, но тут же стих, сжался и заглох. Я постучал еще раз, громче и настойчивее. Я был готов барабанить в дверь, даже выбить ее, потому что внутри меня нарастала паника. Еще немного, и закричу, забьюсь всем телом о последнюю преграду между мной и жизнью, в которую мне так отчаянно верилось.

– Открой! Открой!

Каждое слово – удар. Каждый удар – слово. Спиной я чувствовал, как через глазок наблюдают за мной соседи. Сколько должен я биться, чтобы они вызвали ментов? Но сдаваться я не собирался, если не в квартире тетки, так заночую в обезьяннике, разница не большая.

Я барабанил и барабанил, костяшки опухли, в горле пересохло, к мокрому лбу прилипли волосы. Окончательно выдохся я за секунду до того, как за дверью раздались медленные, шаркающие шаги. Я успел пнуть сумку и посмотреть на разбитый кулак, еще не ощущая, но уже предчувствуя боль, когда услышал, что тишина перестала быть тишиной.

Тяжелое движение по скрипучему полу. Чем ближе, тем зловещее, чем ближе, тем неотвратимее. Кисловатая вонь сквозила в щели под дверью. Я отступил, я был готов бежать, только бежать было некуда. Елена Викторовна, двоюродная тетка по матери, услышала мой зов и выдвинулась на него, как паучиха Шелоб из старой сказки. Пока она шла, я успел представить, как тащится по полу ее волосатое брюшко, как хватаются за стены ее многочисленные, суставчатые лапы, тонкие и мерзкие, все в ресничках, чтобы ощупывать ими добычу. Сотня глаз, раскиданная по плоской морде, вращается в глазницах в поисках того, кто позвал ее. Жвала окаменели, с ядовитых клыков капает слюна, застывает в полете, виснет на обрывках одежды, которая прикрывает гниющий срам.

Абсолютно дурацкие мысли, даже вспоминать стыдно, но я так напугал себя ими, что, когда дверь со скрежетом распахнулась, был готов завыть от ужаса. На порог вышла сухая, даже тощая, женщина, покрепче запахнулась в отвратительно пахнущий халат из потертого бархата, слеповато сощурилась и огляделась. Взгляд ее водянистых глаз рассеянно скользил по лестничной клетке, не в силах зацепиться хоть за что-нибудь. Даже за меня, застывшего в полуметре от двери.

Она чуть подалась вперед, повела плечами, продолжая смотреть мимо. Тяжелые веки медленно опускались, потом поднимались, так же медленно, словно нехотя. Она дышала ровно и глубоко, будто спала в этот самый момент, когда тщедушное тело ее покачивалось на пороге.

Я должен был что-то сказать, но не мог. Во рту пересохло, язык прилип к небу, в голове страшно шумело от усталости. Так что я просто остался стоять, ожидая развязку.

Тетка принюхивалась к чему-то, от каждого шумного вдоха кожа ее натягивалась, ноздри расширялись. Она почти уже отвернулась, когда под моими ногами скрипнуло. Как в дурацком спектакле, тетка вздрогнул всем телом, секунда, и оказалась передо мной – лицо к лицу. Я даже почувствовал, как пахнет от нее сыростью и чем-то еще. Неуловимо, стойко, тревожно и опасно.

Но тут тетка посмотрела мне в глаза, и все мысли растворились. Она была безумна, она была расстроена, раздражена, и, кажется, не совсем уверена, что я на самом деле стою перед ней.

– Елена Викторовна? – просипел я.

Она побледнела, резко и страшно, кровь отхлынула от ее впалых щек, кожа стала походить на пергамент. Всплеснула руками, тонкими, как хрупкие косточки мертвой птицы. Сухая ладонь опустилась на мои губы.

– Тсс… – горячо шепнула она, схватила меня чуть выше запястья и потащила в квартиру. Дверь захлопнулась за спиной, сумка осталась в подъезде.

Прихожая тонула в сумраке и кисловатом запахе сырости. Тетка скользнула к двери, прижалась всем телом, застыла, прислушиваясь.

– Я сын вашей двоюродной сестры… – начал было я, но запнулся.

Если скелет в плюшевом халате и звался когда-то Еленой Викторовной, то было это так давно, что не вспомнить. Никому, особенно, ей самой. Оставаться в запертой квартире с сумасшедшей теткой мне не хотелось от слова совсем, только выбора не было. Как и денег на хостел, как и возможности уехать прямо сейчас.

– Я сын вашей двоюродной сестры, – повторил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Тетка отлипла от двери, постояла немного, кивая, чему-то, что слышала только она сама, и обернулась. Страха на ее лице больше не было, как и сонного оцепенения. Она смотрела колко, глаза стали темными, почти черными.

– Ритки? – спросила она.

– Да.

– Врешь. У Ритки сын маленький. Родила по глупости. Лет пять назад. Гришкой назвали, а нужно было Гошей. Счастливый бы получился.

Подалась вперед, обхватила меня за шею, потянула к себе.

– Признавайся, падаль, ты за мной пришел? – Она шипела, скаля мелкие желтоватые зубы. – Мне говорили, что ты придешь, говорили, жди гостя… За мной пришел, падаль? За мной?

Нужно было оттолкнуть ее, нужно было схватить это тщедушное тельце, встряхнуть как следует и швырнуть в угол. Но вместо этого я полез в карман, дрожащими пальцами выудил паспорт и сунул ей.

– Вот! Григорий Савельев. Это я! – Голос предательски сорвался. – Давайте, я маме позвоню, она подтвердит.

Хватка тут же ослабла. Тетка снова стала маленькой, беспомощной и жалкой. Запахнулась в халат, уставилась в пол и маленькими шажочками направилась вглубь квартиры.

– Подождите! – Я рванул за ней, но она продолжала идти, будто меня и не было. – Я хотел у вас остановиться на пару недель, можно?

Тетка уже добралась до двери в конце темного коридора, щелкнула замком, на меня пахнуло тревожным, сладковатым запахом.

– Можно я останусь? – Я застыл в трех шагах от нее, сердце уже не колотилось, оно вообще перестало биться, ожидая ответа. – Можно?

– Оставайся, – равнодушно проговорила тетка, вздохнула и скрылась за дверью, плотно прикрыв ее за собой.

Замок скрипнул, запирая Елену Викторовну в крепости кромешного безумия. Я остался один, только тревожная смесь сырости и сладковатого духа теткиной комнаты остались со мной, чтобы разделить странную победу, так похожую на провал.

Квартира оказалась абсолютно такой, как можно было представить ее, глядя на обшарпанную входную дверь. Темная, сырая, заставленная тяжелыми шкафами и обветшалыми креслами, она и правда была берлогой. Существо, увязшее в безумии и страсти к накопительству, жило в ней, кормилось растворимым супом на маленькой кухне, задергивало гардины, прячась от дневного света, и снова уползало в нору. Вместо посуды с пыльных кухонных полок глазели его друзья – десятки фарфоровых статуэток, все эти собачки, уточки, балеринки и застывшие в странных позах пухленькие малыши. Я прошел мимо них, ощущая их слепой нарисованный взгляд, волоски на руках встали дыбом.

Здесь было жутко, мрачно и затхло. И мне предстояло здесь жить.

Комната, которую по безмолвному согласию хозяйки я собирался занять, оказалась чуть светлее коридора и кухни. Окно с деревянным подоконником, под ним низкая тахта, рассохшийся гардероб, пыльный коврик на полу и одинокий стул, кривоватый из-за разъехавшихся тонких ножек.

Я вернулся в подъезд за одинокой сумкой, запер за собой входную дверь и вошел в комнату. Воздух в ней состоял из пыли и давно забытых надежд. Я распахнул окно, внизу медленно засыпал двор, на дальней лавочке, почти скрытой в кустах сирени, переговаривалась какие-то подростки – два парня в темных толстовках и девушка, хохочущая так громко, что каждому было ясно, кто в этой компании товар, а кто купец. Парни, правда, еще сомневались, но возможности спастись у них не было. Как у меня не было ни единого шанса оказаться на той лавочке. Я вообще никогда не сидел вот так в ленивых сумерках, не потягивал теплое пивко из горла, слушая, как призывно смеется что-то мягкое, горячее, примостившееся у меня на коленях. Огромный кусок времени, за который человек успевает изгваздаться в житейском по самые уши, промелькнул мимо, пока я боролся с маминым контролем и читал фантастические романы, мечтая свалить куда подальше.

Рама с треском захлопнулась, стоило раздраженно толкнуть ее. Я подождал, не выйдет ли на шум тетка, но та и не подумала. Выходило, что в странной этом, временном моем доме я был предоставлен сам себе. Внезапная свобода на вкус оказалась чуть тревожной, но упоительной.

Белье, аккуратно уложенное на дно сумки маминой рукой, спасло меня от необходимости спать лицом в столетней пыли хозяйской тахты. Я успел только засунуть в наволочку пару свитеров и расстелить простынь, как сон опустился на меня, подобно савану. Сопротивляться ему было бесполезно, мучительно и ненужно. Я позволил тяжелым векам опуститься, вдохнул запах дома, сохранившийся в ткани белья, и тут же уснул. До самого утра мне снилось, что я мерно раскачиваюсь в вагоне метро, а он несется, как сумасшедший, не делая остановок. Да и кому нужны они – эти остановки, если на конечной станции ожидает новая, невыносимо прекрасная жизнь?

Надо ли говорить, что жизнь, ожидающая меня за поворотом, оказалась совершенно не такой, как я себе представлял? Так обычно и бывает. Если долго и старательно мечтать, каким будет твой новый дом, как счастливо ты будешь жить там, каких друзей пригласишь и чем наполнишь пустое пространство девственно белых стен, то в итоге окажется, что дом этот стар и трухляв, друзья тебя давно забыли, а мебель досталась по наследству от троюродной прабабки, кстати, умерла она прямо на этом диване в первый день революции. Ты присаживайся, чего стоишь?

Так бывает с каждым. Ожидая что-то большое, всегда получаешь меньше, чем рассчитывал. Потому, сбивая ноги в поисках приемных комиссий университетов, который мы с мамой так ловко выбрали, я все глубже проникался пониманием безнадежности моих усилий. Усталые тетечки, как одна похожие на седых мышей, принимали мои документы, сверяли с паспортом, кивали, выдавая мне расписку о приеме бумаг, и я отправлялся восвояси.

Ключи, найденные в ящичке комода, оттягивали карман. Они единственные, подбадривали меня звоном при каждом шаге. Маме я не звонил, ограничился эсэмэсками, мол, все хорошо, добрался, поселился, делами занимаюсь.

«Береги себя, Гришенька. И пиши мне чаще.» – только и ответила мама, так и не спросив ничего про Елену Викторовну.

Да и что было спрашивать про нее, если за двое суток нашего с ней сожительства, я ни разу больше ее не видел, слышал только, как изредка она выбирается в коридор, бредет впотьмах, шумит чайником, дергает за ржавую цепочку, спуская воду в унитазе, чем-то шуршит на кухне и уходит к себе, запирая дверь берлоги, чтобы снова наступила тишина.

Наши комнаты разделяли два слоя старых обоев и тонкая стенка, я должен был слышать каждый скрип теткиной кровати, каждый ее шаг, каждый вдох, но не слышал ровным счетом ничего. Она словно бы растворялась в пыльном сумраке, стоило дверному замку щелкнуть. И я ничуть бы не удивилась, будто так на самом деле.

Проблемы сумасшедшей родственницы волновали меня куда меньше моих собственных. До объявления первой волны поступивших было еще три недели. Счастливчики должны успеть внести оригиналы документов, иначе место их достанется тому, кто расторопнее и смекалистей. При таком раскладе возвращаться домой – форменное безрассудство и дорогое удовольствие.

Платить за жилье нужды не было, живи да радуйся целых три недели. Представляй себя москвичом, Гришка, примеряй его на себя, привыкай. Вот только жить было не на что. Собранные мамой деньги стремительно утекали на еду и проезд, попросить еще не позволяла совесть и здравый рассудок. Лишних средств у нас не водилось, да и не начинают новую жизнь с родительских подачек. Назвался взрослым, иди работай.

И я пошел. Пятнадцать минут ходьбы разделяли меня от тесной забегаловки с усатой картофельной на вывеске. «Мистер Картофель» – жалкое подобие раскрученного фаст-фуда, грязноватый зал, не слишком аппетитный вид, зато доступность цены и расположения – только выйдешь из метро, а тут он, подмигивает огоньками, пахнет жареным беконом, печеной картошкой с сыром, манит безлимитной газировкой при покупке фирменного стаканчика.

– Медкнижка есть? – спросила меня долговязая девица с отросшей челкой и задумчивым взглядом жвачного животного.

– Нет, – соврать об этом было бы сложнее, чем приписать себе пару лет, проведенных за стойками общепита.

– Тогда не возьмут, – она равнодушно пожала плечами. – Полы только мыть если. На полы пойдешь?

И снова никакого выбора. Денег оставалось совсем ничего, хорошо если хватит до конца недели. В округе спального района отыскать работу тому, кто и делать-то толком ничего не умеет, оказалось делом не из простых. Тратиться на дорогу в центр, когда концы с концами и так не сводятся, – бессмысленно. Так что я согласился на грязные туалеты и пол, весь в разводах, крошках и липкой коле.

Я стоял и кивал, слушая тучного менеджера, показывал ему паспорт, отвечал на его тупые вопросы, будто наличие у меня средне-специального образования могло сделать полы чище, а клиентов счастливее. Три недели. Три недели до первой волны поступивших. Продержаться всего двадцать один день, чтобы заслужить бесконечную свободу студенческой жизни.

– Мы бумажки подготовим завтра, а ты можешь хоть сейчас приступать, – удовлетворенный моими ответами, менеджер подобрел. – Тысячу заработаешь, если до вечера останешься.

Мне выдали швабру и резиновые перчатки, такие желтые, что защипало в глазах. А может это хлорка, щедро разведенная в ведре, начала разъедать меня изнутри, стоило только сделать вдох. Я прошелся по мутному кафелю тряпкой, подмел пыльные следы у входа, вытер липкие пятна газировки у аппарата. Потихоньку в зале начал собираться народ, они толпились у кассы, выбирали комбо-обеды, усаживались на свободное место и ковырялись пластмассовыми вилками в развороченном картофельном нутре. А я убирал за ними подносы, протирал столы, смахивал крошки и вымученно улыбался новым посетителям, нетерпеливо ожидающим за моей спиной, когда я закончу, чтобы они наконец смогли присесть.

– Это на три недели, – повторял я, каждый раз, когда очередной пухлый ребенок переворачивал стакан с фантой, и та водопадом обрушивалась на чистый кафель.

– Это просто работа, – твердил я, заливая туалеты средством и дергая слив.

– Тысяча в день, можно продержаться! – уверял себя я, пополняя запасы салфеток, которые волшебным образом заканчивались каждые двадцать минут.

– Хреновая работа, пацан, – сказал худощавый, будто высушенный таджик, что пришел подменить меня ближе к девяти вечера. – Зачем тебе такая?

Я ничего ему не ответил, вручил швабру, как эстафетную палочку, забрал причитающуюся мне тысячу и вышел из «Мистера Картофеля», полный уверенности, что оставшиеся двадцать дней меня убьют. Улица встретила холодным ветром в лицо. Тучи споро бежали по небу, сталкиваясь пухлыми, налитыми водой боками. Дождь уже накрапывал, мелкий и холодный. От вчерашнего размеренного тепла не осталось даже воспоминаний. Улица стала серой, потемнела листва на пропыленных кленах, съежились газоны. Капли срывались с тяжелых туч и разбивались об асфальт.

Зонта с собой не было, куртки тоже. Я ускорил шаг, потом перешел на бег, но к дому добрался насквозь мокрый. Зубы отбивали бодрый узнаваемый мотив надвигающейся простуды. Я вскочил в подъезд, отряхнулся – вода капала с волос, футболка прилипла к телу, горло начинало саднить. На лестнице застыли следы промокших кроссовок.