Но стоящая у стены девушка злилась так же искренне, как любая другая, отчитывающая непослушного ребенка. Она чуть развернулась, и теперь я мог разглядеть ее маленький, сморщенный от досады носик, ее большие глаза, глубоко посаженные, круглые, сверкающие гневом, и даже губу, которую она закусила острыми зубками. Под ногами у нее валялась распотрошенная книжка, и девочка не желала подходить к ней, вырывалась, плакала.
Это выглядело сценой из живого спектакля, за которой я подглядывал почти не дыша. Вот актриса наклонилась и подобрала смятую страницу, вот поднесла ее ближе к девочке, и та залилась слезами. Звуков я почти не слышал, гул нагнетался в моей голове, звенело в ушах, давило виски, но мне и дело не было до этих мелочей.
Действие продолжалось. Фигуры двигались словно в танце – отточено и плавно. Девочка упорствовала, ее маленькое личико полыхало гневом. Она размахнулась свободной ладошкой и с силой ударила по стискивающим ее тонким пальцам. Я не услышал шлепка, но увидел, как девочка выскользнула из рук опешивший наставницы, отскочила в сторону, но тут же испугалась, бросилась обратно к той, что с досадой терла ушибленную кисть. Я перевел взгляд. Ее лицо – острое, чуть грубоватое, но от того красивое настолько, что жалобно заныло в груди, – побледнело. Между бровей пролегла тонкая морщинка. Она поджала губы и, не глядя на застывшую у кукольного домика воспитанницу, шагнула к двери.