Видя затруднения Ивана, сотрудница кафедры, специалист по «визуальности», взялась провести его по «актуальным площадкам». В компании знатока Иван осмотрел последние достижения европейской творческой мысли. Прошагал полузажмурившись сквозь кровавую фотовыставку, обозрел таинственные инсталляции, постоял возле скульптуры из засушенных пауков – и ушёл, смеясь.

Помаявшись ещё в поисках темы, он сменил, было, «Город» на «Сетевую литературу», но вникнув, бежал и оттуда.

Слава богу, настало лето. Земля и зелень взяли власть над душой Ивана и вытеснили всю суету. Придя в начале сентября в институт, он твёрдо знал, что больше не хочет участвовать в описании эпохи. Ни словом, ни буквой не желает касаться «духа времени». Толковать его, рисовать с него портрет – много чести!

Приходилось признать – почти всё в его институтской эпопее было глупо и зря. Но оставалось ещё кое-что, что пряталось за «почти» – уют старой московской улицы, что вела к институту, множество юных лиц, среди которых попадались хорошие. И главная радость – в коридорах Иван мог изредка встретить Мишу.

Миша – средне молодой человек с талантом клоуна, одновременно настырный и независимый, был несчастьем кафедры. Когда-то он взялся за диссертацию, но заскучал и плюнул, и теперь, захаживая, держался как независимый шут – бросал крамольные реплики, гримасничал и рассылал эпиграммы на мобильные телефоны коллегам.

Он лучше научного руководителя сумел объяснить Ивану ошибку.

– Условно говоря, они хотят отделить церковь от государства, а вы хотите не отделять! – метафорически мыслил Миша. – Они, голубчик, правы! Культура – это ни черта не духовность. А то, что вы в ваши годы всё ещё путаетесь в определениях – стыдно вам!

– А чего стыдиться? – с удовольствием возражал Иван. – Что мне определения! Я – за красоту.

– А того, – с ещё большим удовольствием растолковывал Миша, – что вы чужды научного подхода! Цивилизация мчится во весь опор. Из-под копыт летят комья грязи. Задача ваших коллег – эту грязь собрать и установить состав. А вы себе о красоте нафантазировали. Пришли как школьник! Хо-хо!

– А вы-то зачем ходите? – удивился Иван.

– В рекламных целях! – отозвался Миша, глянув через плечо в окно фойе. – Вон, через дорогу, видите, роскошная вывеска – «Кофейная». Это наше предприятие. Вы зайдите, а я вам предложу чашечку кофе от заведения.

Иван поглядел в окно. Какая-то невзрачная вывеска и впрямь была.

– Я ещё вожу экскурсии, – с достоинством продолжил Миша. – Но этого вам не надо – вы сами с усами. А вообще тема – по желанию клиента. Кто заказывает экскурсию – тому гарантирована счастливая случайность.

– Тоже от заведения? – спросил Иван.

На этом они простились, и жаль было, что за весь прошлый год их знакомство так и не дошло до приятельства.

Придя в институт после летних каникул, Иван не увидел Миши и, соскучившись, сам зашёл к нему в кафе. Хозяин сидел за столиком, вытянув ноги в проход, и сигароподобно держал в зубах оранжевый маркер. Перед ним лежала разрисованная карта Москвы.

– Не желаете экскурсию? – спросил Миша. – У нас новое меню! – и продекламировал список тем. Некоторые показалась Ивану забавными.

– Пожалуй, что желаю, – сказал он, взяв кофе. – Надо только выбрать из вашего изобилия. В свою очередь могу предложить историко-литературный поход за грибами. У нас вокруг дачи – сплошные усадьбы. Фанатов можно заводить по дороге в музей.

– О… – разочарованно протянул Миша. – Я понимаю так, что вижу перед собой конкурента?

– Мой проект некоммерческий, – возразил Иван. Он хотел, было, расспросить Мишу о подробностях его экскурсионной деятельности – как возникло, что натолкнуло, но промолчал. И без подробностей ему всё было ясно с Мишей.

Хозяин тоже не продолжил беседы. Он включил на подвесном экране немое кино и углубился в его милое мельтешение.

Это был не первый случай в жизни Ивана, когда быстрое и точное понимание друг друга не давало развиться дружбе. Оттого, – думал Иван, – что дружба, как и любовь, вырастает из тайны.

* * *

В октябре, памятуя об угрозе зимних депрессий, Иван стал запасаться. Купил специальную норвежскую лампу, призванную восполнить нехватку солнечных лучей – чтобы до света, часиков в семь, зажигать её вместо солнца. Нашёл в книжном хорошие ноты для гитары, а вот новых книг покупать не стал, решив, что вряд ли на свете есть что-нибудь более ветрозащитное, чем Карамзин, да Пушкин, да Гомер. Установить словарь и переводить вслед за Гнедичем – на ночь по странице!

Да ещё, с некоторых пор, на столе у него лежал старый учебник по языкознанию под редакцией Чемоданова, который приволок ему Костя. «Полетишь к маме в Вену – передашь заодно Бэлке!» – строжайше наказал он. Ответить на простой вопрос, зачем понадобился Бэлке древний Чемоданов, Костя не смог. Он рвал и метал, требовал, чтоб Иван сейчас же купил билет. Иван хотел уж выставить буяна, но прислушался и различил в Костиных воплях сиротство. Как ребёнок разведённых родителей старается слезами и хитростью засмолить течь, так и Костя подручными средствами гнал их с Бэлкой к воссоединению.

Разлад был нелеп – тут Иван не спорил. Давно забыта обида, всё возможно, ничто не препятствует. До конца Бэлкиного контракта всего-навсего – год. Светлый этот шлейф – надежда на поправимость – тянулся, крепясь к середине груди. Там, если дёрнуть, становилось больно. Конечно, у Ивана были доводы: Может ли он позволить себе? А бабушка с дедушкой? А Оля с Максом? Хоть Бэлла Александровна и добрая девушка, устроит ли её в нагрузку к счастью такой обоз? Или, как все девушки, она потребует жертвы? Доводами этими он чикал по беззащитной снежной ткани, надеясь, что как-нибудь она отвалится, отсохнет от сердца. Но беззащитная ткань пристала крепко.

В Вену Иван не полетел, зато пролистнул учебник и оставил его на столе вместе с Карамзиным, Пушкиным и Гомером. Все эти беспрецедентные по надёжности вещи он намеревался читать зимой и, каждый раз, проходя мимо, радовался стопке, как поленнице хороших дров.

Между прочим, и мёд у него имелся – на случай зимних бессонниц. Но на этот раз Иван изменил историческим лугам своей дачи и поехал за мёдом на ярмарку. «Башкирия», «Байкал», «Придонье» – читал он, вольно бродя по пустым рядам. Пробовал гречишный мёд со вкусом гречневой каши, липовый с ароматом цветущей липы, сонный пустырниковый, бодрый боярышниковый, и напробовался до того, что улыбка потекла по лицу. В розово-сером моросящем воздухе октября отзывался летний рассвет – вот встанет солнце, пар поднимется над лугами, загудят пчелы… или как там у них это бывает, на производстве мёда? Он уложил в пакет липкие баночки и, уже уходя, подумал, что за свою жизнь ни разу не видел Башкирии, не видел Адыгеи, Байкала, Урала, Камчатки. Зато прошлым летом по внезапному вдохновению махнул за Ржев, где погиб его прадед, – и менял там, помнится, средь клеверных полей, колесо…

Вооруженный мёдом Иван вернулся домой к обеду и, выставив боеприпасы на полочку в кухонном буфете, понял, что теперь ничего не имеет против зимы: you are welcome!

«Ну ты забавный!» – умилилась его приготовлениям Оля, когда Иван позвал её с Максом дегустировать мёд. Иван и сам иногда, не то чтобы умилялся – ужасался, но всё равно подспудно был рад своей основательности. И был рад, что одну банку липкого янтаря Макс унёс с собой.

Обо всём этом, что радовало, Иван по телефону докладывал маме, надеясь вызвать в ней хотя бы самую лёгкую зависть, натолкнуть на мысли о возвращении.

К сожалению, несмотря на личные неурядицы, мама не спешила на родину. Она укрылась в Бадене, что близ Вены, в маленькой съёмной квартирке – поработать над переводами. Съехав от публицистики в женский роман, Ольга Николаевна всё же гордилась, что её русский текст выглядит изящнее немецкоязычных подлинников. И гордилась свежестью местного воздуха, приветливостью жителей и добротой зимы. Иван летал к ней, но не мог разделить упоения, поскольку был патриотом русского климата.

– Ну, и как у вас осень? – снисходительно спрашивал он. – Чувствуется?

– Нет! – отвечала Ольга Николаевна. – Вовсе нет! Плюс двадцать три – никакой осени! Просто – пора урожая.

Нынешние мамины дела были печальны. И хотя главная мысль её судьбы – жизнелюбие – не давала ей отчаяться, приходилось признать: второй брак развалился, получить сколько-нибудь приличный контракт без помощи бывшего мужа не удалось, а значит, это была её последняя райская осень в Австрии.

С волнением она объясняла сыну, как всё более её творческий отдых перерастает во влюблённость. Влюблена! – жаловалась ему мама. – В холмы, в дом с палисадником, в острое молодое вино, в запах вод, в старушенций, заполонивших кофейни, и в их шляпки. Наконец, в соседа по подъезду – прелестного образованного австрийца! Помолодела, живу бабочкой, знаю, что всему конец.

Влюбиться в «прелестного австрийца» ей вовсе не казалось зазорным, как не зазорно любить природу – закат и виноградники. Главное, не требовать от человека большего, чем от виноградника или заката. Вот были последние достижения маминой мудрости.

Так ежевечерне они перезванивались и, простившись, оставались – каждый в своём октябре. Ольга Николаевна шла куда-нибудь скоротать вечерок, а Иван выходил на балкон. После лета у него появилась привычка: побыть перед сном на ветру и, если повезёт, придумать две строчки – безо всяких претензий на поэзию, только чтобы прояснить ум.

Тёплое начало октября благоприятствовало подмосковным пожарам – белый дым занавесил небо и налепленные по небу кварталы высоток. Хорошо был виден один только двор с просыпанной в него горсткой осени – кусты, лужица, мокрый песок, тополь. К югу гудело штормовое море Москвы. Этой дымной осенью Иван впервые пожелал себе новую, не городскую судьбу. Стоя на балконе, он раздумывал, как бы легко и вольно перемещался по полям и лесам, на ходу пожимая руку зиме, целуя – осени. Как жил бы с ними по-соседски, заходил в гости. Как научился бы понимать и ценить убывающий день и не нуждался бы в мёде. На что человеку мёд, если все цветочные корни у него под ногами! Так незачем брать ракушки с берега, если живёшь на море.

Но ещё не настали те времена. Внутренне утепляясь к зиме, «готовя сани», Иван занялся разбором домашней библиотеки. Это вышло нечаянно. Он искал для Кости Стругацких и увидел, что в книгах тесно и нет порядка. Японские трёхстишься омрачены с правого бока многословным Томасом Манном, Гончарова затуманил Кафка, а хрупкий Андерсен задавлен «Тысяча и одной ночью».

Исполненный сострадания, Иван взялся прочищать полки от ненужных томов. Он определял их просто – по ощущению в сердце. Если сердце гудело – книга отправлялась в картонную коробку, если радовалось – он, как птичку, нёс её в свою комнату, чтобы поселить поближе.

Книги в шкафу стояли теперь, заваливаясь друг на друга. Зато, какие они были друзья! Он и расставил их по дружбе. Особенно радовал Пушкин в кругу обожателей. Вообще-то, к Пушкину все тяготели, нелегко было выбрать самых достойных. Иван надумал было разбросать тома из собрания сочинений по полкам – чтоб было больше возможностей для молекулярных связей, но не осмелился разъять солнце.

Коробки же с «избытком» задвинул подальше до приезда мамы, чтобы она сама решила их судьбу.

Когда Костя залез в одну из них, взгляда на верхние обложки хватило ему, чтобы понять – его друг сошёл с ума. Вымести Сартра! Джойса! Набокова!!!

– Ну, нет, почему, не всё. Я «Дар» оставил, – возразил Иван.

– Ах, оставил? Ну, спасибо тебе! – негодовал Костя. – Ты вообще, здоров? Ты взгляни хотя бы со стороны на своё мракобесие!

– Почему мракобесие? – удивился Иван. – Мы ведь не зовём в дом людей, которые нам не симпатичны!

В гневе Костя прихватил с собой пару обиженных томов и умчал.

За прореженную библиотеку, за Бэлку с «Чемодановым», да и вообще – за полное неучастие Ивана в жизни планеты Костя презирал своего друга снаружи и боготворил внутренне. В конце концов, ему тоже хотелось однажды стать таким вот упрямцем.

Иван, в свою очередь, понимал Костину маяту, многие силы и вынужденный досуг, от которого вянет характер. «Надо бы пристроить его куда-нибудь, – думал он, – хоть в наш институт. Кем?»

* * *

Как-то раз Иван спросил у Миши, не знает ли тот, как добыть «студенческий» для одного знакомого ребёнка, провалившегося на вступительных, – чтоб не шлялся по улицам, а посещал культурные мероприятия.

Миша взялся помочь.

– Но не даром… – сказал он задумчиво, уводя глаза в потолок. – Даром – нет… С Вас тыква без мякоти!

– Зачем Вам тыква? – удивился Иван.

– А мы на хэлоуин её поставим, – объяснил Миша. – Меня в прошлом году посетитель спрашивает: «А тыква где у вас?» Что я отвечу?

И хотя Иван не нашёл ему тыквы, с октября Костя мог беспрепятственно посещать творческие вечера и мастер-классы, которыми славился их продвинутый вуз.

Никто не одобрил инициативы Ивана. «Лучше бы ты его на работу устроил, – сказала Оля. – Это ты у нас богоизбранный, а нормальным людям пахать приходится. Пусть привыкал бы!» Бабушка вторила ей: «Глупо и безответственно! Ему готовиться к поступлению – а ты его куда послал? На гулянку!»

Иван подумал и согласился. Но раскаяния его были запоздалые. По добытому Мишей пропуску Костя проник в институт и прибился к несостоявшимся однокурсникам. Поискав, во что бы облечь свое аутсайдерство, он взял себе роль художника широкого профиля: писал девицам «в альбом», изрисовывал доски шаржами на сотоварищей и, достав на перемене губную гармошку, перепевал интонации преподов.

Жизнь пошла! Записная книжка его мобильника пополнилась новыми номерами, и вот уж Костя пил шампанское на осенних днях рождения, и чмокал, прощаясь, десяток девичьих щёк. Этот нежный женский обычай – прощания и встречи закреплять поцелуем, уступал, по его мнению, рукопожатию, но всё же был лучше, чем ничего, поскольку символизировал братство.

Костя словно бы очутился в эпицентре приветливости и забыл, что гуляет по институту зайцем. Но однажды произошло событие из рода штормов, разметавшее в клочья его уютное донжуанство и шутовство.

Как-то раз на перемене между парами Костю одолел музыкальный демон. Устроившись на подоконнике, на этой широкой, белой студенческой палубе, он наигрывал публике «Гаудеамус» и что-то жалобное из Бетховена. Костя играл горячо и грязно, уходил в импровизацию, законов которой не знал. Дерзость заменяла ему технику, слух – теорию. Поклонницы были довольны.

В разгар перфоманса и вторгся к нему, без спроса подсел на подоконник его условный однокурсник Женька.

– Я почитал, чего ты там девчонкам пишешь, – начал он дружелюбно. – Очень классно. Мне понравилось. У меня брат – Фолькер, слышал? Нам для сайтов нужны острые авторы.

Слышал ли Костя? Весь путь к институту был увешан рекламой этого ненормального парня. «Экология», «нет – наркотикам», «права животных», а так же «школа игры на гитаре» и «клуб любителей экстремальных видов спорта» – всё было собрано в кучу и букетом преподносилось ошалелому зрителю: записался ли он в добровольцы? Если нет – заходи на «www…».

Женька держался в масть брату и был заметен. Он носил кепки, каски, панамы, шапки и шапочки, водолазные и авиаторские очки, наручные, нашейные и поясные часы, компасы, и прочую дребедень. На время лекций Женька складывал доспехи в рюкзак и становился вежливым рассудительным мальчиком. Впрочем, и в очках, и в касках он тоже был вежлив и рассудителен. Авторитет его подкреплялся тем, что он охотно подвозил сокурсников к метро на своём практически новом «харлее».

В тот день после занятий Женька отыскал Костю и без обиняков признался, что тот ему интересен, нравится, жаль только, парень валяет дурака вместо того, чтобы употребить таланты на дело. А что за дело? Так пойдём, покурим…

Через пару недель знакомства Костя знал историю Жени в подробностях. Женьке жилось не просто. В его семье разразился образцовый конфликт поколений. Отец был художником, трудился «для Бога», полезных знакомств не держал. Заработки искал в областях, удалённых от живописи. Мама работала детским врачом и проклинала свой труд. Профессиональный цинизм не дался ей – она плакала над каждым горем. Так они жили, растя «святых» детей – Фолькера (не Фолькера, конечно, а Пашку – свой «ник» он приобрёл позже) и родившегося четырнадцать лет спустя Женьку. Гром грянул, когда Пашка увлёкся онлайн-маркетингом. Домашние принципы пошли в корзину. Паша поймал удачу, и, держа её за лапы, взлетел быстро и высоко. Несколько лет он пробыл в США, скупая сайты для медиа-компаний, параллельно открывал магазины, покупал и перепродавал «бизнесы». Таинственный внутренний кризис затормозил его деятельность. Он оставил в Штатах большую часть активов и вернулся в Москву, к родным.

За десять лет успешного бизнеса состав его души претерпел изменения. Он вошёл в отчий дом чужаком. Его речь с грамматическими ошибками, с тупым, прямоугольным синтаксисом, подклеенная сленгом и матом, убила последние шансы на воссоединение. Отец выставил сына за дверь – пусть сперва вспомнит русский.

А Женя влюбился в брата! И хотя родители заклинали его не приближаться к адской пропасти Интернета, он всё же приблизился, наклонился, черпнул, нырнул, поплыл… Прошлым летом Фолькер позвал Женьку в своё новое дело.

Собственно, об этом и собирался Женя говорить с Костей, когда пригласил его покурить. Дело было удивительным и родилось не вдруг. После того, как отец выгнал сына из дома, что-то случилось с фундаментальными основами Фолькера. Размагнитилась магнитная ось. Мир накренился, но как-то странно, неправильно для человека, пропахшего долларами. Фолькер продал лодки – свою последнюю буржуйскую страсть, и дачку с причалом на Атлантическом океане. Взамен купил дачку с причалом на канале Москвы, и занялся освоением русскоязычных просторов Сети.

Задачей, которую он поставил себе, было выбить из подростков «попсу и равнодушие». Явный привкус утопии не смутил Фолькера. Он устремился к цели с тем же подвигающим горы упрямством, какое прежде помогло ему сколотить капитал.

Для осуществления задуманного Фолькеру требовались хитрые авторы, гениальные пройдохи, способные, не спугнув, по капле закачивать в юные сердца свежую мысль.

– Почитай, чего мы там пишем, подумай, – заключил Женька. – Надумаешь – скажешь. Всё же и деньги какие-то, и, главное, опыт. Решай!

Лихая история взбаламутила Костю. Он начал изучать Женьку пристально. Целиком – от основ характера до побрякушек, которыми тот был обвешан. Всё это, и характер, и мелочёвка, пришлось ему по сердцу. Косте захотелось меняться, как в детстве. Выторговать себе любым способом Женькины авиаторские очки, а заодно – его ясный рассудок, социально ориентированную совесть и брата Фолькера.

Вскоре Женька пополнил список своих достоинств безупречным выбором подруги. Он выбрал Машу – единственную из девчонок на курсе, которая при встречах не чмокалась и, проявляя сногсшибательную независимость от жизни курса, вязала на переменах шарф. Маша была красавица, но без подиумных наклонностей. Любопытные вишнёвые её глаза и чёлка отсылали к советским фильмам. К тому же, Маша оказалась кем-то вроде сироты и по-сказочному жила у бабушки.

«Как я прошляпил!» – щедро одобрил Женин выбор Костя.

Теперь втроём они частенько отправлялись на канал. Там стоял дом брата, где временно обитал Женя, и качался на пристани катер. Катер – прощальная игрушка Фолькера – был тем хорош, что на нём можно было слушать музыку без ограничения громкости, пить, спать и вообще жить, наконец – выходить в открытую реку. К тому же, его палуба стала сценой, на которой Костя выстоял свои первые чтения.