Глава 3. День третий

Я не могу сидеть и потому не могу долго ехать на велосипеде. Это провал всей моей идеи. Моя нижняя часть, превратившаяся в один большуханский синяк, категорически против любого перемещения куда бы то ни было. Особенно на велосипеде.

Я в ужасе и боли.

Решила ехать до Селигера, а до него ещё как… впрочем… До Демьянска бы допедалить…

От Старой Руссы идёт длинная дорога – однотонная, без впечатлений. Кроме мумифицированных лягушек и вздутых жаб попадаются сбитые ёжики, и несутся одинокие машины. Дорога из гравия, залитого смолой; очень трясёт.

Связи нет. Мои носки, судя по источаемому запаху, умерли и даже не сегодня. Хэбэшки, между прочим! Для того, чтобы уговорить свои ноги залезть в них, а затем в тесные душные кроссовки, приходится с каждым разом тратить всё больше и больше времени.

…Купила кефир, и батон, и мармеладки, и сухое молоко. Пока ходила в магазин, оставила велик у одной тётки во дворе. Она отнеслась ко мне очень подозрительно, но мне пришлось просить её, потому что тогда есть хоть какая-то гарантия, что велосипед не сопрут. А с улицы – могут.

Отгрызла целлофановый уголок у кефира и все пол литра с мягким румяным батоном схомячила. В магазине в трёхлитровых банках продавали местное молоко! Прямо в холодильнике стояли эти банки, что было удивительно, потому что магазин стоял прямо на трассе.

Из осознаний вижу только своё мегаЭго. МегаЭгогище.

Когда мне приходится общаться с людьми, первое, что они всегда спрашивают:

– А не страшно?

Я хочу объяснить, что гораздо страшнее умереть в одиночестве в четырёх стенах, и тухнуть там, воняя, и что один вопрос преследует меня в последнее время наиболее часто: как быстро меня начнёт есть оголодавшая кошка?

Вместо этого я бравурно заявляю:

– А чего бояться-то?

Храбрая такая. Ага.

…16.00. Надо проехать хотя бы ещё немного. Ну, пожалуйста. Ещё же только день! Поверить не могу… С кем я сейчас говорю?

Колени тоже перешли на сторону зла – они кричат о пощаде. С утра ещё немеют руки и становятся бесчувственными пальцы – мажу шею «Звёздочкой», к обеду немного отпускает. Собственное тело предаёт меня.

Нет сил терпеть дальше. Дорога, как специально, хуже стиральной доски, и как издевательство, спустя двадцать километров этой тряски я вижу возле дороги знак, что… «начинается неровная дорога»? А до этого, мать вашу, что было?!

…И вот я вижу кучку местных, которые, держа надувной матрас над головой, явно идут к воде. Я хочу тоже. К воде. Но отдельно от них.

Ищу – отдельно нигде спуска нет. Пока искала – потеряла и этот спуск. За кипами сена, скрученными на краю деревни, переодеваюсь в купальник и еду спрашивать где спуск.

Приходится контактировать с людьми, – в этом тоже урок моего путешествия. Вынужденное контактирование. Я выхожу из рамок своей приобретённой интровертности.

Галина и её муж. Час назад я плакала и просила Вселенную:

– Хочу чай, горячий чай… и мёд… Хочу искупаться… постирать всё это бельё на мне… банально хочу летних хрустящих сочных огурцов…

И вот, в течение ближайших двух часов я получаю всё это в полном объёме!

Они показали мне, где спуск и вода. Позволили оставить велик у дома. И я пошлёпала вниз, захватив все свои грязные вещи и мыло.

Местные, конечно, громко вопросили в воздух:

– Кто это? – увидев меня и ожидая ответа.

Я включила игнор, залезла в воду подальше от них во избежание конфликтов а-ля «погнали наши городских по направлению к деревне», намылила голову и стала плескаться, распугивая рыбёшек.

Это была тёплая речная чистая вода – высшая степень блаженства!

Потом собрала вещи, кучей лежащие на песке, ушла ещё дальше и всё постирала. Я муслила тряпки, испытывая ни с чем не сравнимое удовлетворение от процесса очищения.

Ещё там была куча устриц. Просто всё дно усеяно! Я достала одну, и она тут же возмущённо сдвинула створки, выплюнув напоследок тонкую струйку воды.

Когда я поднялась наверх, излучая геометрическую степень экстаза, Галя и её муж продолжили меня опекать. Она велела повесить вещи на верёвку во дворе и пройти в дом «до чаю». В доме было сумрачно и прохладно. Чай был с мёдом и батоном. Галя рассказала, что у её невестки сгорела квартира, и они теперь пытаются отстирать ковёр, – во дворе, действительно, лежал ковёр, который муж Гали поливал из шланга водой. Она говорила, как ей жалко ремонта, сделанного накануне. Я, как слушатель, осторожно добавила, что это счастье – что сгорел ремонт, а не пятеро детей.

Галя задумалась, а потом согласно часто-часто закивала головой.

Оказалось, что они тоже из Питера!

Что же это за сила визуализации моего «хочу», если всё оно исполнилось так быстро и в полном объёме? Мама Вселенная как будто готова исполнить ВСЁ, что я сформулирую. Но… я не знаю, чего хочу. Самое-то главное!

Пока мы пили чай, вещи высохли, и я поехала. И дорога вдруг стала как стекло. Галя дала мне с собой пакет огурцов. Я ничего не говорила ей про них! Сбежала, пока они не притащили мне весь свой огород!

…Остановилась на ночёвку. Разложила палатку. Здесь песчаный карьер, и птицы живут прямо в норках, чернеющих множественными дырками в крутом склоне, как в деревне у бабушки в моём далёком детстве…

Хочется кого-то рядом. Родного и близкого. Чтобы он любил меня. И чтобы я его. Что-нибудь взаимное, пожалуйста. Вот моё «хочу».

…Ночёвка в палатке хороша одним – невозможностью спать до обеда. От холода уже в восемь утра оказываешься на ногах, да и высыпаешься на свежем воздухе лучше и быстрее. Вот и сегодня я выспалась хорошо, только правая почка болит. С опухшей физиономией бодяжу подобие костра, чтобы вскипятить кружку оставшейся воды. Больше воды нет, поэтому надо собираться и ехать. Пью чай. Собираю палатку. Пакую вещи в велорюкзак. Привет, утро!

…Прилично проехав, заезжаю в деревню Лозницы. Это Новгородская область.

Вдоль дороги идёт мужичок, притормаживаю возле него и спрашиваю, где можно добыть питьевую воду.

Его зовут Юра. Он как раз идёт домой, который вот он, рядом! Зовёт меня во двор, завожу велик через всегда гостеприимно распахнутые старенькие деревянные ворота, ставлю его у забора. Сама приземляюсь на скамейку – серую, вымытую дождями до мягкой, бархатистой серости. Юра берёт мою страхолюдную бутылку и идёт в дом.

Когда он появляется вновь, у него в руках, помимо моей бутылки, наполненной до горлышка водой, неведомым образом умещаются: сахарница, тарелка с печеньем и две огромных кружки – одна с горячим чёрным чаем, во второй – кипяток. Чай и кипяток дымятся паром. Всё это он ставит на скамейку, где я сижу.

Отказаться невозможно!

Из дома выходит его мама, которой, как выясняется в разговоре, восемьдесят лет. Мы здороваемся, и она исчезает, зайдя обратно в дом.

Я пью чай, Юра сидит рядом. Разговариваем. Почему-то на тему: «Отчего на Руси мужики спиваются». Юра говорит, что от скуки:

– Ну, вот, я пошёл, крышу починил. Воду принёс. И скучно. Пошёл к мужикам, напились.

Очевидным первым вопросом Юра спрашивает:

– А не страшно ехать-то?

– А чего бояться-то? – весело отвечаю я. – Медведей, что ли?

Медведи кажутся мне абстрактным и смешным аргументом. Но Юра вдруг спокойно начинает рассказывать, как недавно его сосед с женой ходили в малинник.

– Я, говорит, уже ушёл, а жена осталась. И целый час ещё разговаривала якобы со мной. Мол, кусты трещат, она и решила, что это я. Возвращается домой – а я-то дома! Говорю ей: ну, пошли, глянем, с кем ты там разговаривала… – многозначительно заканчивает рассказ Юра и через некоторую паузу добавляет: – С тех пор бабы за малиной больше туда не ходят.

Медведи? Улыбка стремительно сползает с моего лица.

МЕДВЕДИ? Ах да, я же в России…

Прощаюсь. В потрясении, еду дальше, но Юра на машине догоняет меня и кричит в открытое окно, чтобы я следовала за ним. Плохо понимая зачем, еду. Мы приезжаем на Немецкое кладбище.

Юра не смог отпустить меня, не показав этой местной достопримечательности. Здесь немцами похоронены их солдаты, погибшие в годы Второй Мировой войны. Те имена, что установлены, выбиты на высоких, плоских, вертикально стоящих каменных плитах с обеих сторон.

Осознаю, что у меня нет к ним ненависти, хотя мой дед прошёл эту войну и был в концлагере, из которого его освободила Красная Армия. Чтобы заключить уже в наш лагерь за то, что он был в плену. Смешанные чувства: глупость какая-то все эти войны.

После экскурсии снова прощаюсь с Юрой и еду дальше своей дорогой.

Проезжаю мимо следующей деревни. В крайнем дворе прямо на бельевой верёвке сохнет большая простыня в виде американского флага. Россия – сплошные контрасты.

Собираюсь выяснить, насколько всё серьёзно с медведями. Догоняю двух мужиков, которые степенно идут по дороге, занимая её левую полосу – оба крепкой комплекции, с бронзовыми от загара спинами. Вокруг них кружат жирные оводы и слепни, но мужики абсолютно не реагируют на них, даже когда те садятся на кожу. Несут в руках флягу с чем-то мутным.

Навстречу им и мне бежит большой лохматый пёс, который, увидев меня, громко и воинствующе лает. Мужики решают, что он лает на них, и с громким матом вопрошают не хочет ли пёс незамедлительно огрести дюлей? После чего замечают меня, и ситуация разрешается.

Говорю, что я еду на веле из-под Питера и спрашиваю у них про медведей. Они останавливаются.

– Да, – лениво говорит первый, поставив на землю флягу, – сидели тут с мужиками у реки. Выпивали. А он прямо по реке плыл. Думали – кабан, а нет – он. Мужики хотели бежать, да так бы ему дорогу-то и пересекли, еле остановил…

– Да, нынче медведей больше, чем людей стало, – добавляет второй, хитро щурясь на меня.

Пёс ходит между нами, вывалив язык от жары.

– А… что вы пили-то? – хохоча, спрашиваю я, поглядывая на флягу с сомнительным содержимым. – Палёную водку, может, с галлюцинациями на закусь?

Первый мужик обиженно хмыкает и отворачивается вбок от проявленного мной недоверия. А второй осторожно и будто в отместку спрашивает:

– А не страшно ехать-то?