Такая была писательница. Писала короткие рассказы, эскизы с натуры. А на следующий 1979 год ее не стало. Померла. Испарилась. «Оли Ярхо» потом больше не было. 1978‐й – последний год в ее жизни. Вместе с утратой имени она и писать перестала. О чем же таком она писала, эта писательница – «О. Ярхо». Два «о», в начале и в конце, рифмуется; если играть в повешенного, будет «О-о». Но лучше в него не играть.

А Гоголь свою первую поэму подписал «О-о-о-о», то есть никОлай гОгОль-янОвски.

2. Вот один такой листок: «Нарцисс (подчеркнуто красным) пытался познать себя, осознать в пространстве. За это его наказали всемогущие боги. За это, а не за самовлюбленность. Множество самовлюбленных жили, здравствовали и были даже поощряемы. Самопознание же – божественное занятие, а боги не прощают, когда смертные, забывшись, путаются не в свои дела. Так была наказана искусная в ткачестве Арахна и Марсий, состязавшийся с Аполлоном в игре на флейте, и Актеон, залюбовавшийся телом девы Артемиды. И еще бы всемогущим не охранять от посягательств круг своей деятельности. Стыдно отличаться от смертных лишь сроком жизни». Ишь ты, философ пятнадцати лет. Философ, в мужском роде? Ну не «философиня» ведь? Хотя, может быть, теперь и можно, и даже нужно все заканчивать на «ня». Но тогда, в 1978 году, точно было нельзя. А «Ярхо» – не распознаешь, мужчина ли, женщина ли? Фамилия безгендерная. Если с одними инициалами, так и вовсе беда. Поди знай, кто за ней прячется. Да и фамилия ли это? Может это только вздох, в память о том, чего не было, что могло, да не случилось.

3. Вот другой листок. «Воскресный вечер». Странный такой рассказик. Для журнала «Мурзилка» или «Юный натуралист», или что там еще тогда было, не помню: «Я сижу с ногами в кресле, в углу моей комнаты, закутавшись в красную вязаную шаль. Напротив на диване сидит мальчик. Он невысок ростом и тонок: узкие бедра, запястья. Ходит прямо, высоко подняв голову и опустив плечи, а руки держит за спиной. У него пепельные волосы. Говорят, он хорош собой. Не знаю. Он говорит, а я сижу и слушаю. Он говорит о том, что у него плохое настроение, что он не хочет заниматься ничем, кроме живописи. Но через минуту – и живописью уже тоже не хочет. – А зачем? – говорит. Я не знаю зачем. Откуда мне знать? Но когда он умолкает, я начинаю говорить. Я говорю и накручиваю на пальцы левой руки длинные красные кисти, а потом запутанной левой с трудом и упорством завязываю пальцы правой. Вдруг я замечаю, что сижу в кресле со связанными кистями и удивляюсь этому. Я думаю: когда-нибудь я напишу рассказ, который будет называться „Автопортрет со связанными пальцами“».

Вот тебе и на. «Мальчик», без имени. Просто мальчик.

Вот еще рассказ. Тут главная героиня «девочка». Но его я пересказывать не стану, а пойду, пожалуй, выброшу его куда подальше. Он про сон, странный, страшный и на что-то уж слишком похожий.

Еще рассказ про «студента», читающего лекцию «юным историкам» в кружке при университете. Он объясняет им, что историк всегда выполняет заказ государства и что его долг – быть конформистом. При этом он смущенно улыбается и нервно покашливает. Опять нет имени: студента зовут студент.

Другой рассказ, снова про «мальчика», на перемене в школе. У него «виноватое лицо». Над ним издеваются, особенно один, «рыжий». Виноватоликий не противится, а, напротив того, даже старается рыжему подыгрывать. О чем это? И почему у этих мальчиков и девочек нет имени?

4. Дальше идет тетрадка с набросками воспоминаний из раннего детства. Одно из них про то, как няня водит девочку гулять на кладбище. Семья живет напротив Новодевичьего монастыря: кладбище при нем. На кладбище главное развлечение, когда играет оркестр, а это бывает, когда случаются похороны; тогда несут красный гроб с бархатной оборкой. Мама няне на кладбище водить девочку не позволяет. А няня все же водит, но всякий раз, для отвода глаз, спрашивает ее: ты куда хочешь, на кладбище или уже домой пойдем? – Конечно, на кладбище, какой вопрос! Какая ты, няня, глупая!

Другое про нашу комнату в коммуналке со стоящими на полу коробками; в них книги. На одной из них напечатано «масло коровье», зачеркнуто, поверх написано от руки: «стихи». Так, между маслом и стихами, девочка учится читать (и зачеркивать). Еще разное, и несколько страниц с росписью, и так и эдак: «Ярхо», «Ольга Ярхо», «О. Ярхо»…

5. У героев этих детских рассказов нет имен, зато у них есть автор, у них есть «я». Вот рассказ, где главная героиня так и называется «я». Я пью чай с халвой и слушаю музыку. Я живу (в настоящем времени) в большой, полупустой квартире. А вот и прошедшее время подоспело: «Я жил в этом странном месте уже неделю». Оказывается, «я» – не я, мужского рода. Но в следующей фразе уже «благодарила». Что же это за «я» такое – мальчик или девочка? Флобер, конечно, писал о том, что автор – всегда андрогин, не человек, который живет «под именем» автора, а автор, живущий под видом человека (метафизика).

6. Наконец в творчестве «О. Ярхо» появляется «герой». Происходит это летом, на практике, в полутемном подвале хранилища отдела Древнего Востока, «по которому иногда пробегала вся разноцветная и позвякивающая заведующая. Она раздавала бестолковые поручения, явно не зная, чем бы нас таким занять, и убегала снова. Тотчас же из соседней комнаты раздавался стук печатной машинки и тянуло табаком. У нас же снова становилось тихо, всякое подобие деятельности прекращалось. Мы садились на драный кожаный диван и, зная, что другому этот процесс доставляет столько же наслаждения, занимались выяснением отношений. Это была наша любимая игра. Туда он (другой „он“) и пришел к нам знакомиться. Мы его приняли главным образом потому, что так, с ним в придачу, выяснять отношения было интереснее. В наших на ходу сочиняемых пьесах появилось еще одно действующее лицо. Вскоре однако выяснилось, что он к нашей игре пригоден не был. Самые простые ситуации и невинные слова его отпугивали».

Что это за подростки, играющие «в выяснение отношений»?

7. Еще листок с записью: «Пятнадцать лет мне скоро минет, дождусь ли радостного дня. Пушкин». Под цитатой адрес: 129278, Москва, Рижский проезд, дом 17, кв. 111, Ярхо А. В. Это адрес папы. Он с нами больше не живет. Он живет у бабушки Раи – Раисы Вениаминовны Ярхо, в Сокольниках. В ее светлой квартире с окном-эркером, которое выходит в Сокольнический парк, большой и густой, как лес. Там сначала идут железнодорожные пути, мост через них, а потом лес, то есть парк. В 1976 году родители развелись. Поэтому через три года мне и сменят фамилию. А пока мне пятнадцать лет, меня зовут Оля Ярхо и я пишу рассказы. Когда фамилию сменят, я рассказы писать перестану, как будто вместе с той фамилией…

Но нет, это только как будто. Ибо в этой истории нет начала, нет середины, нет конца; нет выводов.

Эта история – карусель.

21 марта

1. «Он не звонил целую долгую зиму и в школе не подходил на переменах, а потом в первых числах марта, в первую оттепель, приехал без звонка, как ни в чем не бывало, как будто мы вчера расстались и договорились о встрече на сегодня. Он привез кучу подарков. В коробке от гаванских сигар лежали леденец, фишка от лото и черная корсажная лента с вышитыми на ней красными человечками и зелеными собаками. Но главным подарком была, конечно, сама коробка. Мы пили чай и говорили о том, что нам делать в этой жизни и в этой стране».

И последнее: целый довольно-таки длинный рассказ «На даче», герой которого назван то Алешей, то Ильей, то Никитой… Про рассказ этот потом; там есть важный момент про имя. А пока уточнение: у героев пятнадцатилетней писательницы Оли Ярхо либо, как мы уже видели, нет имен вовсе, либо их много, больше, чем требуется для одного героя.

2. А вот Заратустра у Ницше в главе «Выздоравливающий», в переводе с немецкого Ю. М. Антоновского (о, эти русские инициалы, никогда не знаешь, как кого зовут, даже такое редкое Ю. может быть и Юрием, и Юлием), так вот Заратустра, на странице 192 в издании Петербургского дома «Прометей» 1911 года, восклицает: «Для меня как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке и как отрадно, что забываем! Имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освежался вещами? Говорить – прекрасное безумие: говоря, танцует человек на всех вещах».

Дальше – о «лжи звуков». Имена – не о сути вещей, имена – это лишь игра. Те ли, другие ли, какая разница? Но какая сладкая это игра, как она освежает… как хочется нам именами напиться, умыться. Имена – как вода, текут, меняются, играют на порогах, обновляют журчанием… как хорошо! Любое имя подойдет. К одному лишь имени, даже самому звонкому, зачем нам привязываться? К тому ли, к этому? И что нам в именах искать, кроме их звука, их музыки, под которую так дивно танцевать? Если им поддаться, имена привяжут нас к отцам, отцы к могилам, могилы к мертвым. А зачем нам мертвые? Нам бы прыгнуть в жизнь, в золотой морской прибой. Между тайной личности и именем – Ницше поставил жизнь. А раз жизнь, пойдем купаться!

3. Вот и у Рембо:

Она найдена.
– Что? – Вечность.
Это море идущее
вместе с солнцем.

4. Снова у Ницше, в главе о «Великом томлении»: «О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки и назвал тебя „судьбой“, „пространством пространств“, „пуповиной времени“ и „лазоревым колоколом“».

Вот как он шутит с нами, Заратустра, какие дает сам себе имена. Эти имена – пародии. Звучат они важно, серьезно, а ведь это он так смеется надо всеми тайными и явными значениями имен: и назвал он того-то так, как назвал, потому-то и потому-то… Так нет же, ничего не значат эти имена, а только звенят, поют, трещат, цокают как птицы, квакают, горланят и гортанят. Имена – трещотки.

5. Имя твое льдинкой на языке…

Имя твое, ах нельзя,
имя твое поцелуй в глаза…

Это у Цветаевой. У нее много про имена – разноцветные бирюльки, погремушки, драгоценности. «Как я люблю имена и знамена, волосы и голоса». В паре со знаменами, имя – декорум, в троице с волосами и голосами – это про что-то иное, прямо противоположное.

Так и имя Германтов сияет на княгине, носящей его, слишком обильным ожерельем. Это имя вносит в залы парижских салонов запах полей и лесов, запах французской земли. А под этим именем, как под сводом, в котором заключены и все стихии, и замки, и вода, и дух, носящийся над водой, «под» этим именем-небо-сводом, сидит, как под зонтиком, скучная женщина с мелкими прыщиками на подбородке и с презрительным взглядом, нарочно уставленным в стул, чтобы случайно не встретиться с кем-то живым, кто этой встречи не достоин. Какая прекрасная штука, какая звонкая шутка – имя. Как и с Ницше, с Прустом весело!

Имена у Ницше – это прощание (временное) с культурой, в которой не только собственные имена, но и все прочие имена вещей (нарицательные и порицательные) заключали в себе смысл (прорицательные), были похожи на эти вещи. Язык в этой традиции – придуман Божеством или его секретарями. Эй, Заратустра, не трогай язык, положи игрушку на место. Куда там, крутит ее, вертит. «Твой великий избавитель, о, душа моя, не имеющий имени, которому лишь будущие песни найдут впервые имя!»

Ах вот ты как!? Ах вот оно что!? Не сначала имя, а только потом. Хорошо же. Ладно. «Ибо я люблю тебя, вечность!» Дальше больше, и вот кульминация: «Называй меня, впрочем, как хочешь – я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой». Ни имени, ни отчества, ни фамилии. Плакала анкета. Отца-и-матери-непомнящий, в-звенящий-каскад-прыгающий, в-цветной-бубен-имен-бьющий принимает от других любое имя. А сам-то?..

1 2 3

Премиум

4.6

(5 оценок)