– Джабжа, – говорил я, – мир вашей Хижины чертовски древен, это другая эпоха, Джабжа. Это ушедшая эпоха пространства, где все – вверх, вперед, в стороны. Ты знаешь, как развивалось человечество? Сначала оно познавало пространство – как врага, настороженно, с оглядкой. Времени тогда люди просто не замечали – оно было выше их понимания. По мере того как человек начал отходить от своего жилища, он стал завоевывать пространство. Тогда и возникло первое, такое смутное-смутное представление о времени. Не о том времени, что от еды до охоты. О Времени. Ты меня понимаешь. Но это представление открыло такую бездну, что лучше было обо всем этом и не думать. И человечество занялось пространством, благо оно покорялось довольно элементарно. И вот старик Эрбер решил закончить эпоху покорения расстояний – любой уголок вселенной должен был стать доступным для человека. Но вместо того, чтобы закончить одну эпоху, он сразу открыл новую эру.

Джабжа все молчал, наклонившись над пультом и выцарапывая на его панели какого-то жука.

– Ваша Хижина осталась в милом добром пространственном веке, – продолжал я. – В нем остались и все вы, и даже те двое, которых ты только что создал передо мной. Они были легки и наполнены светом, потому что не чувствовали каждым квадратным сантиметром своей кожи того чудовищного давления времени, которое легло на плечи всех остальных жителей Земли…

– А ты ее видел, всю Землю? – быстро спросил Джабжа.

– Видел. Я видел людей, стремительных до потери человеческого тепла.

– И по одной этой быстроте ты уже заключил, что все на Земле – психи, вроде твоих коллег, я имею в виду Элефантуса и этого… Пата.

От неожиданности я даже перестал качаться. Вот тебе и на! В свете теории о подвигах поколений именно Элефантус и Патери Пат (в меньшей степени, разумеется) казались мне героями своего времени. Они отдавали себе полный отчет в кратковременности своего пути и поэтому старались как можно больше сделать. Я ведь видел, как скупо тратили они свое время на все то, что не касалось непосредственно работы. Значит, это не героизм – отдавать всю свою жизнь науке?

– Ну, Джабжа, – я только пожал плечами, – ты, братец, необъективен. Они же работают, как каторжные.

– Знаю, – сказал Джабжа, – ну и что? Работа на полный износ организма – это не заслуга. Теперь об этом только такие мальчики, как Туан, мечтают. Да и то по глупости.

– Но если есть поколение какого-то подвига, то должны же быть и его герои!

– Вот-вот. Пара вас с Туаном. Все герои, пойми ты это. А не понимаешь – садись в мобиль и катись в любой центр, лишь бы там было много людей.

– Не сейчас, Джабжа.

Он опять промолчал.

– Вот и пойми тебя: то – «психи», то – «все герои».

– Чего тут понимать? Герои-то – люди, а люди разные бывают.

Против этого трудно было возразить.

– Да, – сказал я, – очень разные. Даже в наш век.

– При чем тут век? Вот ты тут теорию развивал, что были когда-то люди, которые не чувствовали давления времени. По скромному моему пониманию, думал ты одно, а говорил – другое. Тебе не дает покоя не Время – вообще, философски, а просто-напросто даты, принесенные «Овератором». Так?

– Так, – сознался я.

– И ты полагаешь, что люди только сейчас задумались над этим вопросом? Нет, Рамон. Узнать свой век – это с давних времен было мечтою сильных и страхом слабых. Есть такая сказка, старая-престарая, из сказок про доброго боженьку. Был такой боженька – по доброте своей людей тысячами губил, младенцами тоже не брезговал; земли целые прахом пускал. Слыхал, наверное. Сотворил этот бог людей и довел до сведения каждого, сколь быстро он его обратно в лоно свое приберет. Ну, возни у бога в те времена много было – целую метагалактику отгрохал, не скоро руки опять до Земли дошли. А когда дошли, совершил он инспекторскую поездку по некоторым районам Средиземноморья. И первый, кто попался ему на глаза, был здоровенный детина, который крушил вполне пригодный для эксплуатации дом. «Ах ты, сукин сын, – завопил добрый боженька, – что это ты делаешь с Жилым фондом!» – «А то, – ответствовал детина, – что завтра мне помирать, а чтоб соседу моему ничего не досталось, и дом свой порушу, и овец порежу». Проклял его бог и постановил: никому смерти своей не знать. С тех пор мир был на Земле. Относительный, конечно.

Мы помолчали.

– Дикая сказка, – сказал я. – И кто ее выдумал?

– А кто знает? Торгаш какой-нибудь. Мелочь человеческая. Странно только, что на эту сказку умные люди частенько ссылались. Ну да шут с ней. Примерно в эти же времена жил другой человек. Поэт. И писал он по-другому. Вот послушай один его стих: «Скажи мне, господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой…»

Сдержанная сила, какое-то непоказное бесстрашие и бесконечная искренность этих скупых слов потрясли меня.

– Подстрочник Данте?

– Да нет, подревнее. Говорят, царь Давид, только не похоже – такое бесстрашие вряд ли могло быть у человека, который слишком много терял вместе с жизнью. Скорее всего – безвестный мудрец, древние цари тоже не дураки были, – Джабжа поднялся, – умели, наверное, себе референтов подбирать.

Мы снова были в коридоре. Осталось всего четыре одинаковых двери – Джабжа прошел мимо них.

– Вот, собственно, и всё. Это наши личные апартаменты – клетушки Лакоста, Туана… А тут обитает Илль. Да вот, кстати, и она возвращается.

Я бы не сказал, что заметил хоть какой-нибудь признак ее появления.

– Не удивляйся – мы привыкли узнавать каждый подлетающий мобиль.

– Но я не слышал ни одного.

Джабжа толкнул дверь гостиной и пропустил меня первым.

– Тем не менее за то время, пока мы осматривали эти развалины, около десятка вылетело и столько же вернулось. Центральный кибер сам распоряжается всеми механизмами и вызывает нас только в крайних случаях. Ну ладно, экскурсия окончена. Что есть, то есть. Хочешь – бери.

– Сейчас – не могу.

– Догадываюсь. Но не отказываешься – и то хлеб.

– Очень-то я тебе нужен…

– Да так, приглянулся, знаешь.

– Вот уж не подумал бы…

И тут в комнату ворвалась Илль.

– Ага! – закричала она так, что язычки свечей шарахнулись. – Мне отпуск! На целый вечер!

Туан и Лакост, сидевшие за прекрасными агальматолитовыми шахматами, даже не подняли головы.

– Ну и пожалуйста, – буркнул Туан. – Только можно без визга? Меня и так в дрожь бросает. Нет, надо же так припереть человека!

Лакост невозмутимо поглаживал бородку двумя пальцами.

– Ну Туан, ну миленький, – Илль не выпускала своей жертвы, – ну покатаемся!

– Когда выиграю.

Лакост многозначительно кашлянул.

– Ну и сохни тут! – Илль махнула на него рукой. – И сам не идет, и другого не пускает. А у Джабжи насморк. Сговорились. Ироды.

И тут она увидела меня.

Я испугался, что она сейчас повиснет на моей шее. Какое-то чудо удержало ее от этого.

– Вот. – Она указала одной рукой на меня, а другой на потолок. – Есть бог на небе. Определенно.

– Есть, – отвечал я. – Определенно. И это он сегодня подсказал мне не брать с собой лыжи…

– Не выйдет, – отрезала Илль. – Лыжи в мобиле. А боги не врут, у них это строго. Чуть что – и к высшей мере, как у Вагнера.

– Из вас бы такой диктатор…

– А что, горничная – плохо?

– Мне не понравилось.

– Здорово! Как честно. А эти, – (большим пальцем через плечо), – только и врут, только и хвалят. Ну ладно, пошли, остатки комплиментов на свежем воздухе.

– Прекрати сопротивление, – посоветовал мне Джабжа. – Бесполезно. Теперь понимаешь, почему я тебя сманиваю. Нам всем уже вот как приходится.

Илль между тем уже выталкивала меня из комнаты. Я нечаянно оглянулся.

Вот тебе и на: глядя на эту троицу, я готов был прозакладывать свои лыжи, что ни один из них не отказался бы быть на моем месте. Это была самая неподдельная, хорошая зависть. Так какого дьявола они отказались?

– Общий поклон, – сказал я. – Подчиняюсь грубой силе. Но за мою самоотверженную жертву потребую от вас двойной ужин. Скоро вернусь.

– Идите, идите! – Илль долбила меня в спину пальцем. – Еще упирается.

Я, собственно говоря, уже и не упирался.

А в мобиле она опять сидела притихшая, и опять на полу, обхватив колени руками. А я верхом на сиденье, лицом к ней, и опять беззастенчиво глядел на нее во все глаза и думал: что это я так радуюсь? И понял – это потому, что сегодня она – такая, какая есть, и я до последней ее реснички знаю, какая же она – настоящая, а когда знаешь человека так, как умудрился я узнать Илль, тогда он тебе в какой-то мере уже принадлежит.

Я знал, что, когда мобиль приземлится, мне будет худо. Уж тут-то она разочтется за то, что сейчас ей приходится сидеть, прижав к груди острые коленки, и терпеть мой беззастенчивый взгляд.

Так и было. Илль выскочила первая, едва мобиль шлепнулся на снег, я кинул ей все ее снаряжение и неловко выпрыгнул сам, слегка подвернув ногу. Хорошо еще, что она не видела: я не сомневался, что такой факт послужил бы у нее поводом для насмешек, а не забот.

Склон был великолепен. Он так и располагал к тому, чтобы свернуть себе шею на бесчисленных пнях, уступах и поворотах. Да и тени были длинноваты – солнце уже садилось.

– Готовы? – крикнула Илль. – Для начала предлагаю пятнашки, вам сто метров форы. Удирайте!

– Думаете, откажусь?

Я взмахнул палками и ринулся вниз. Где-то высоко-высоко за моей спиной раздался пронзительный птичий крик, и тут же я почувствовал, что меня догоняют. Не прошло и двух минут, как тонкая лыжная палка весьма ощутимо приложилась к моей спине и черный проворный чертенок замелькал уже где-то впереди. Ну ладно же! И я, вместо того чтобы обогнуть довольно неприятный уступ, образующий трамплин не менее трех метров, ринулся прямо на него, рискуя врезаться в непрошеный кедр, который торчал явно не на месте. Но оказывается, она ждала от меня именно этого, потому что, не видя меня, она вдруг резко затормозила и пропустила меня вперед, даже рукой помахала.

Нетрудно догадаться, что сквитать счет мне не удалось. Я присел на корточки и признал себя побежденным. Вид у меня был потрепанный. Извалялся я как медвежонок, меня можно было бы и пожалеть.

Илль подпустила меня поближе. Я так и ехал на корточках, волоча палки за собой.

– Сдаюсь, – сказал я кротко, – иссяк.

Илль слегка наклонила голову и посмотрела на меня, прищурив один глаз. Одна бровь выражала у нее презрение, а другая – сострадание.

– Во́да-во́да-неотво́да, – сказала она, – поросячая порода.

У меня перехватило дыхание.

– Что? – догадался я переспросить.

– А то, что сорок тысяч поросят и все на ниточках висят!

Если бы я не сидел на корточках, я стал бы перед ней на колени. Я был наконец на Земле.

Илль почувствовала, что сейчас я брякну что-нибудь сентиментальное. Она подняла ладошку в пестрой рукавичке:

– Только без лирики, я ее боюсь.

Я кивнул. Какая уж тут лирика! Я не имел на нее ни малейшего права.

Мы тихо и долго ехали вниз. В долине было уже темно. Снег почти везде стаял, лишь возле камня виднелись небольшие серые плешины. Мы сели на глыбу. Ее прикрывало что-то шероховатое – не то мох, не то лишайник. Я в этом не разбирался.

– Да, – констатировал я печально, – после инструктора по альпинизму кататься с таким дилетантом, как я…

Илль пожала плечами:

– Туан гоняется по горам один, как шальной козел. Ему нужна прекрасная незнакомка.

– Ну, взяли бы Лакоста.

– Он неженка, не любит холода.

– Что же он торчит на станции? Тоже ждет незнакомку?

– Это его Джабжа уговорил.

– Вот Джабжа и остается.

– Он-то обычно меня и прогуливает.

Так я и думал. Эта обманчивая внешность, эти занятия, даже комнаты рядом.

– Он ждет жену… – донеслось до меня откуда-то издалека. – Она уже два года в полете и вернется осенью.

В сердце у меня вдруг что-то булькнуло – горячее такое. Ох и дурак же я! Вообразил невесть что. Я вспомнил образ женщины, созданный Джабжей и удививший меня тем, что это не Илль. Умница, Джабжа, молодчина, Джабжа! Как это кстати, что ты женат! Как это здорово!

– А что? – спросила вдруг Илль.

– А ничего, – ответил я.

Ну что я мог, что имел право ей сказать? Я просто спихнул ее с камня, и она, брыкнувшись, покатилась в снег.

Бац! – я получил снежок прямо в лицо. Бац! Бац! Ах ты, задиристый чертенок! Я прыгнул, пригнул ее к земле и ласково ткнул носом в снег. И в ту же секунду почувствовал, что совершаю какой-то абсолютно противоестественный кувырок. Заскрипели по снегу шаги, что-то темное бесшумно мелькнуло в небе.

– Илль! – крикнул я. – У меня отнялись руки и ноги!

Тишина.

Черт побери, кому это было надо – обучать ребенка всяким диким приемам, да еще на мою голову?

Я полез осматривать все камни и трещины. Минут через пятнадцать вспомнил о «микки», вызвал Хижину.

– Чем могу быть полезен? – раздался металлический голос, но в ту же минуту его заглушил смех, в котором явно не слышалось ни доброты, ни сострадания:

– Ну что, неблагородный рыцарь со страхом и упреком, попались? Не думайте, что разрешу кому-нибудь вылететь к вам раньше, чем доем ваш двойной ужин.

– Подумаешь, не очень-то и хотелось.

– Вот и славно. Бегу за стол.

Тем не менее мобиль появился чересчур быстро – вероятно, она послала его сразу же, как только прибыла на станцию. Я погрузил все имущество и вдруг подумал, что один раз следовало бы вернуться домой вовремя. Для разнообразия.

– Вот, – злорадно повторил я, словно Илль только и делала, что дожидалась меня, – не очень-то и хотелось.

И нехотя полетел домой.

Это я здорово придумал. И хорошо, что я придумал это именно сегодня. Во всяком случае, Сана стояла у большого окна нашей комнаты, положив пальцы на стекло, и долго-долго смотрела, как я, весь в снегу, едва передвигая ноги, приближаюсь к дому. Я махнул ей рукой, но она не ответила мне и даже не улыбнулась. Она смотрела на меня так, как можно смотреть на человека, которого сейчас вот потеряешь. И надо насмотреться на всю жизнь. Только ей надо было насмотреться не на жизнь, а на ту бесконечность, которая приходит после жизни. Я подошел и прижался лбом с другой стороны стекла. Она не шевельнулась. Мне вдруг захотелось взмахнуть руками, ударить по этому роскошному стеклу и, перешагнув через осколки, схватить ее и сделать что-нибудь, встряхнуть, сломать внутри нее что-то неподатливое, что всегда заставляло ее по-чужому выпрямляться мне навстречу. Но я знал, что она лишь отступит назад и приподнимет брови, и опять я пойму, что делаю не то, что с ней так нельзя…

Я оттолкнулся от стекла и пошел в дом, не глядя больше на Сану. Старательно переоделся. Когда я вошел в нашу комнату, она уже сидела в кресле.

– Рамон, – сказала она, – я прошу тебя об одном…

Я посмотрел на потолок. Ленивая тоска поднялась откуда-то снизу и наполнила меня всего чем-то клейким, вязким, цепенящим. Смертная тоска.

– Я прошу тебя брать в такие походы оружие.

– Хорошо, – глядя вбок, отвечал я, хотя это был заповедник, где не могло быть и речи о каком бы то ни было оружии.

Наконец-то мы получили сведения из Мамбгра, что на одном из транснептуновых буев удалось зафиксировать слабый конус сигма-лучей. Дело было в том, что спустя несколько лет после возвращения «Овератора» Высший Совет открытий и изобретений никак не давал разрешения на проведение эксперимента Эрбера даже в самых ничтожных масштабах. Когда же было получено наконец разрешение – целый гроссбух различных оговорок, поправок, ограничений, указаний и т. д. и т. п., – то оказалось, что при осуществлении перехода Эрбера выброса сигма-лучей не последовало. Перепробовали все элементы таблицы Менделеева, в стартовой камере целыми граммами исчезали драгоценные «редкие земли» – эффект был нулевой. Повторять же эксперимент в том масштабе, в котором он уже был поставлен, означало бы снова подвергнуть Солнечную новой угрозе сигма-удара.

И вот сейчас поступило сообщение: загадочные лучи возникли, когда переходу подвергли маленькую биоквантовую схемку в состоянии активной деятельности. Специальная ракета доставит на Землю пораженных излучением мышей и кроликов. Принять контейнер с животными должна была лаборатория на Рио-Негро, сейчас туда спешно направляли автоматику и убирали людей – исследования, разумеется, должны были быть дистанционными.

Я спешил, налаживая аппаратуру для приема микропередач.

Дела мои шли хорошо. Мешал только Педель, который совался всюду, куда его не просили, и скороговоркой сыпал мудрые советы. Я выпроваживал его, и, если Сана была со мной, он оставлял меня в покое. Но если ее не было – через минуту он невозмутимо являлся и занимался чем угодно, лишь бы торчать возле меня. Я начал гонять его в Центральный поселок за каждой мелочью, но он сразу догадался препоручать это другим «боям», а сам возвращался на свой пост. Однажды я с раннего утра выгнал его и велел не показываться мне на глаза. Он исчез. Я славно проработал часа три – Сана плохо выспалась и осталась в спальне. Вдруг я поднял голову – у меня появилось ощущение, что за мной кто-то следит. Стены были непроницаемы – я это знал. Но вот дверь… Я подскочил и резко распахнул ее – этот негодяй стоял, прильнув к щели.

– Ну? – спросил я.

– Я принес вам кофе. По-турецки.

– Поставь на стол.

Он скользнул к столу и сразу же ткнулся в разобранный блок:

– Ретектор не выдержал напряжения. Какое несчастье! Хорошо еще, что осталась запасная…

– Ты свободен, Педель.

– Как вам угодно.

Рабочего настроения – как не бывало. Я с ожесточением пнул «гномика»-паяльщика так, что он отлетел к противоположной стене и приклеился к ней своими присосками. Из ниши выскочил «бой»-уборщик, смел паяльщика со стены в свою корзинку и потащил к мусоропроводу. Я подошел к стеклянной стене, стал смотреть на тающий снег. Завтра истекала неделя с моей памятной экскурсии по Хижине – значит я имею право на очередное посещение. Я остановил «боя», вытащил у него из корзинки паяльщика и снова принялся за свои экраны.

А потом был вечер, и ночь, и утро, и весь день, и они пронеслись, чем-то переполненные и удивительно незаметные. Когда-то в детстве мне пришлось бежать через тлеющий торфяной луг. Я закрыл голову курткой, намоченной в канаве, и побежал, низко пригнувшись, а потом полоса дыма кончилась, и я пошел дальше, пошел очень медленно, дыша всей грудью и остро ощущая каждый оттенок луговой травы и вообще все, чего раньше не замечал в своих прогулках. А потом снова была полоса дыма, и снова я бежал, не зная, долго ли я бегу, и что вокруг меня, и кто со мной. Я сейчас так и не мог вспомнить, кто тогда был со мной.