Итак, мы с Вами, дорогой читатель, отправляемся в путешествие, которое, помимо перспективы непосредственно знакомства с предметом исследования, должно одновременно и открыть Вам перспективу для дальнейшего его изучения. Ведь тема эта неисчерпаема.
Однако прежде чем начать наш путь, мы должны остановиться на одном вопросе, который много лет занимает ученых. Вопрос «Что такое даосизм?» до смешного прост в формулировке. Ответ на него – десятки, если не сотни, самых различных – научных, публицистических и созданных для широкого круга читателей – трудов.
В своем очерке, посвященном даосизму, известный исследователь темы, профессор Е.А.Торчинов размышляет: «Даосизм – национальная религия Китая, наряду с этико-политическим учением конфуцианства и пришедшим из Индии буддизмом составившая так называемую триаду учений» (сань цзяо), которые и лежали в основе духовной культуры Китая на протяжении тысячелетий. Однако сказать о даосизме только это – значит ничего не сказать. Ибо слово «даосизм» вызывает у человека, знакомого с китайской культурой, самые разнообразные и разнородные ассоциации. Это и стремление к единению с природой, к возвращению к первозданной простоте, естественности, отображенное во множестве поэтических текстов и живописных свитков. Это и глубина философских размышлений о сущности бытия и внутренних принципах его вечного движения. Это и таинства даосской алхимии, направленной на создание эликсира бессмертия. И, наконец, это сам человек, следующий даосскому учению, – созерцатель-подвижник и обескураживающий парадоксами юродивый, мыслитель и поэт, политик и ученый»2.
Действительно, человек, именующий себя даосом, многолик чрезвычайно: это и одинокий отшельник, лишь изредка спускающийся с гор, где находится его обитель, в селения, чтобы предупредить людей о надвигающейся опасности, помочь им исцелится от дурных предчувствий или же просто поразить их замысловатой, граничащей с безумством выходкой; это и философ, и поэт, и ученый-лекарь, и алхимик. Наконец, даосом вправе именовать себя даже правитель, следующий определенным принципам. Кстати, забегая вперед, процитируем замечательный отрывок из «Дао Дэ Цзин», касающийся власть предержащего: «Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь, что он существует. Несколько хуже те правители, которые требуют от народа его любить и возвышать. Еще хуже те правители, которых народ боится, и хуже всех те правители, которых народ презирает». Это просто отступление, замечание в скобках, информация к размышлению3.
Почему даосами именовали и именуют себя люди, чьи устремления и род занятий, как кажется, никак между собой не связаны? Почему в разные времена даосизмом именуются совершенно несхожие друг с другом вещи? Наконец, почему нет (и не может быть!) раз навсегда закрепленных принципов даосизма, какой-то догмы, зафиксированный в виде устава?
Даосизм как феномен никогда не был чем-то раз и навсегда сформированным и незыблемым. Он всегда был очень подвижной и изменчивой субстанцией. Менялись люди, менялись политические приоритеты, менялось мировоззрение. Менялся и даосизм. «Столь же сложной, многогранной, как и сам лик даосизма, – продолжает Торчинов, – является и его история, происхождение учения, как бы воплотившего в себе принцип единства многоразличного»4.
События, происходившие на протяжении столетий, оказывали глубокое влияние на становление принципов даосизма. Он видоизменялся вместе с людьми и происходящим вокруг. Отчасти в этом причина его многоликости и его способности сочетать несочетаемое, вбирать в себя и трансформировать внутри себя самые различные принципы и формы.
Как справедливо отмечает профессор Торчинов, культура Китая – не единый монолит, неизменяемый в веках, но подвижное, изменяющееся начало. Прежде всего об этом нужно помнить, говоря о китайской древности. Древняя культура, существовавшая на фоне разделенной на мелкие, постоянно враждовавшие между собой государства (со второй половины первого тысячелетия до н.э. по III в. до н.э.) страны, представляла собой сильно разнящиеся между собой типы культур. Лишь позднее они соединились, образовав мощный и самобытный синтез.
«В наибольшей степени, – пишет Торчинов, – отличались друг от друга культуры севера и юга Китая. Если для севера, давшего начало конфуцианству, характерно внимание к этической проблематике и ритуалу, рассудочное стремление к рациональному переосмыслению архаических основ цивилизации, то на юге (царство Чу, южная часть бассейна реки Янцзы) господствовала стихия мифопоэтического мышления, процветала экстатичность шаманских культов. И даосизм, созревший, видимо, в лоне южной традиции, тем не менее соединил в себе материнскую стихию экзальтированной архаики юга и отцовскую стихию рационального севера. Первая дала ему содержание, вторая наделила формой, предоставив созданный ею философский способ освоения творческих потенций. Без южной традиции даосизм не стал бы даосизмом, без северной – не сумел бы сказать о себе языком великой культуры и книжной образованности.
Так, к IV—III вв. до н.э. из стихии архаических культов и неупорядоченных мировоззренческих представлений выступает на сцену китайской культуры даосизм, сразу же заговоривший о себе языком философии, но философии, не чуждавшейся притчи, переосмысленного в духе новой эпохи мифологического образа и оставлявшего в онемении парадокса»5.
Последнее утверждение заслуживает отдельного разговора. Действительно, даосизм, как, пожалуй, никакая другая философско-религиозная доктрина, допускает возможность открытого, сугубо творческого подхода к объяснению своих идей. Утверждать и объяснять что-либо даосы предпочитали иносказательно, путем повествования и притчи. Они не чуждались как отвлеченного и длинного рассказа, так и одной меткой фразы, которая, словно выстрел, повергала слушателя в смятение, часто оставляя в недоумении, а еще чаще – попадая в цель, так, что наступало мгновенное прозрение.
Внешне кажущийся простаком и юродивым, одетый в лохмотья и вечно голодный, резко выделяющийся в толпе, этот странный человек, даос, начиная рассказ, заставлял людей останавливаться и прислушиваться. Вскоре вокруг собиралась толпа. Даос говорил иносказательно, никогда прямо не называя вещей своими именами. Он сыпал афоризмами и шутками, остроумными метафорами и даже рассказывал анекдоты. Толпа радовалась. А возвращаясь к себе домой, в тепло и уют, люди размышляли над услышанным от того человека. Он же, удовлетворившись скромным подаянием, отправлялся восвояси – в свою одинокую хижину, приютившуюся среди гор. Не всегда так происходили встречи людей с даосами. Даосы вообще чуждались выхода в толпу и предпочитали контакт лишь с теми, кто сам приходил к ним. Мудрецы, избегая праздного суждения, оставили после себя богатое наследие в виде книг и манускриптов. Эти произведения прошли испытание временем и сегодня являются прекрасным материалом для исследований.
Так или иначе, постепенно, исподволь, даосизм укреплял позиции. Вырождения этого явления не произошло. Ибо даосизм – не частная инициатива, не сектантское образование, не узкий круг, но всеобъемлющее и многообразное в своих проявлениях знание, обладающее твердым стержнем. Но при этом неуловимость и противоречивость сохраняются.
Несомненно, превалирующими качествами сплава форм под названием даосизм является его космичность, устремление вверх, в неизмеримые дали бесконечности, а также в бездонные глубины человеческого подсознания. Даосизм не признает рациональности ни в одном из своих проявлений. Он чужд педантизму и назидательности, он не имеет формул и аксиом. Даосизм – вечный поиск, вечная перспектива, вечная свобода, объединяющая сознание и бессознательное. И, несмотря на то, что, как мы увидим далее, даосизм принял в свое лоно и строгую науку, все же это наука творческая, предполагающая и активно использующая возможность эксперимента, зачастую самого безумного. Ведь даосский алхимик – прежде всего, экспериментатор, творец, человек, поступающий вопреки всем законам разума. Он создает свой эликсир бессмертия, соединяя самые различные вещества и добиваясь идеальных пропорций, преследуя цель не увековечить этот эксперимент, не продвинуть вперед науку, но создать панацею для обмана незыблемого, обмануть естественные законы природы. Мы не говорим уже о даосских отшельниках, чей образ жизни и мыслей – тайна, по сей день не разгаданная.
В общем, вопрос о том, как определить даосизм в нескольких словах, остается открытым. И, чем дальше идет время, тем очевиднее, что попытки сделать это совершенно бессмысленны. Даосизм нужно изучать, стараться понять, но дать ему определение, которое охватывало бы все его направления, все его формы, невозможно. Это тот случай, когда явление неуловимо для формулировки. И происходит это потому, что явление это живет. Оно присутствует, находит для себя место в каждом новом времени, в каждой новой системе координат. И, не вступая в борьбу с этой системой, тем не менее, каждый раз одерживает победу.
Для того чтобы начать знакомство непосредственно с наследием даосских практиков и школ, необходимо совершить экскурс в далекое прошлое, с эпоху «детства человечества». Необходимо постараться выяснить, что послужило предтечей возникновения уникального мировоззренческого комплекса, получившего название Даосизм.
Вниманию читателя предлагается пересказ одного из мифов о сотворении мира. Это довольно известный миф о первочеловеке Пань-гу. Несмотря на то, что миф этот имеет китайские корни, все же идея берет свое начало, скорее всего, в мифологии индийской, а, быть может, даже и у древних народов, населявших когда-то восточную Сибирь. Но суть не в этом. В мифе о Пань-гу содержится множество ценнейших для нас элементов, ведущих к пониманию древними китайцами мира, Вселенной, взаимодействия начал и т. д. Миф этот наглядно проиллюстрирует нам некоторые моменты, ставшие впоследствии основными в даосских изысканиях.
Вот этот миф. В ту пору, когда еще и самих времени и пространства не было, когда не было ни неба, ни земли, когда не было расстояний, – был хаос. Не было ни солнца, ни луны, ни зверей, ни птиц, ни морей, ни суши. Мир пребывал в состоянии неизвестности и был жидким и вязким, как грязь в сезон дождей на юге. Лишь мелкие частицы ци носились по этому миру, погруженному во мрак. И заключен был этот мир в огромное яйцо. Но было угодно, чтобы стал порядок. И зародился в этом мраке и хаосе Паньгу. Внешний его облик описывают по-разному. Одни говорят, что видом своим он был похож на человека, другие – что тело его было змеиным, а голова была похожа на голову дракона. Он был началом всего сущего, он понял, что мир нуждается в нем. И тогда взял он в руки молоток и долото и пробил крышу мира. И мир раскололся надвое. Паньгу привстал, уперся в верхний его край и стал понемногу отделять небо от земли. Силы инь и ян проявили тогда свою силу. Инь призвана олицетворять все низкое, темное, неизвестное, ян – все высокое, светлое, определенное. Паньгу стоял, подперши головой небо, и каждый день оно поднималось на один чжан (3,3 метра). Так он стоял восемнадцать тысяч лет. За это время небо совершенно отделилось от земли. Помогали Паньгу его верные спутники: единорог, феникс, дракон и черепаха. Эти священные существа до сих пор не оставляют людей и делят с ними беду и радость. Но по прошествии восемнадцати тысяч лет силы покинули его. Он почувствовал, что скоро умрет. И тогда Паньгу вздохнул. И этот последний вздох его стал ветром и облаками. Паньгу закричал. И этот последний его крик стал громом. Он увидел, что мир все еще пребывает в темноте, и его левый глаз стал солнцем, а правый – луной. Но, вопреки ожиданиям Паньгу, было темно. День и ночь не возникали. И некому было исправить эту ошибку, поскольку не было еще мудрецов, которые занялись бы этим. Ведь люди еще не появились. Так Паньгу и умер, не дождавшись разделения суток на ночь и день. Когда он упал и умер, его волосы и борода превратились в созвездия, его плоть стала плодородной почвой, а его пот превратился в дождь и росу. Кровь Паньгу разлилась, и возникли реки, а его вены и жилы стали дорогами. Лишь многие столетия спустя земной император, увидев, что на земле все еще темно, решил устроить порядок. Солнце и Луна скрывались за морем и показываться не желали. Земной император взывал к ним, приказывал и угрожал, однако они не хотели подчиняться. И тогда император призвал дух Паньгу. Паньгу восстал и пришел на помощь. Он пошел к морю и направил к горизонту свою левую руку, на которой было написано «солнце». И Солнце повиновалось ему и появилось. Затем Паньгу вытянул вперед свою правую руку, на которой было написано «луна». И Луна пришла. Паньгу семь раз произнес просьбу императора. Тогда Солнце и Луна послушались, и с тех пор сутки разделились на день и ночь. Паньгу также разделил мир по четырем сторонам света. Этими четырьмя сторонами стали его руки и ноги. И вот как выглядит мир (с точки зрения первых рассказчиков мифа): небо, поднятое на руках Паньгу, безгранично и имеет округлую форму, внизу простирается земля квадратной формы, в центре же земли находится Срединное государство или Поднебесная.
Надо заметить, что история, которую вы только что прочли, вряд ли является первоисточником. Миф о Пань-гу был записан лишь в III веке н.э., а это, согласитесь, для истории мифа крайне поздно. Миф передавался из уст в уста и, естественно, история эта претерпевала изменения. Но вот мысль о великом хаосе, из которого постепенно возникло нечто – эта идея вряд ли подверглась изменениям.
Итак, изначально в мире царил лишь хаос. Частицы ци носились в воздухе беспорядочно. Но вот начали происходить изменения: темное и светлое, тяжелое и легкое, женское и мужское разделились. Легкие и светлые частицы, получившие название ян, поднялись вверх и образовали небо, тяжелые и темные частицы, получившие название инь
О проекте
О подписке