– Не обращайте внимания, – отмахнулся Завьялов. – Этот человек отчего-то считает себя большим другом консула. Впрочем, он каждого, кого ему успели представить, с этой минуты считает своим большим другом. Берегитесь, вам и самой наверняка придется не раз еще столкнуться с его навязчивым дружелюбием. Но человечек он безобидный, хоть и утомительный.
Я снова посмотрела вниз, поверх мраморных перил лестницы.
Поток гостей стал понемногу редеть. Наверное, все уже в основном собрались. Еще десять минут – и нужно будет на время проститься с Завьяловым, пройти в приготовленную для меня комнату и переговорить с музыкантами: они наверняка уже прибыли и настроили инструменты.
– А вот еще интересный человек, – привлек мое внимание атташе.
Я проследила направление его взгляда.
По лестнице поднимался мужчина, в котором, несмотря на отлично подогнанный, ладно сидевший дорогой костюм, по выправке сразу можно было опознать военного.
– Это полковник Радевич Олег Сергеевич, – рассказывал Завьялов. – Боевой офицер, герой, орденоносец. Боевое прозвище Лорд. Может быть, слышали о нем?
– Как же, как же… Очень интересно, – со скучающим видом отозвалась я, краем глаза разглядывая Радевича.
Рядом с Олегом Сергеевичем поднимался, вероятно, его заместитель – краснолицый мужик в сером костюме. Радевич что-то сдержанно говорил ему, а тот понятливо кивал.
У Олега Радевича и в самом деле было удивительно интересное лицо. Совершенное отстраненное, пожалуй, мрачноватое – и оттого производившее с первого взгляда не самое приятное впечатление. Хотя черты были правильные, четкие, резкие: тяжелый крупный подбородок, прямой нос, темно-коньячные, близко посаженные глаза. Лицо, словно высеченное из камня. В фигуре же его – крупной, развитой, на которую, вероятно, не так легко было подобрать идеально сидящий строгий костюм – чувствовалась сила и мощь.
Он обладал по-мужски красивой и в то же время какой-то бесхитростной внешностью. Он похож был на человека, неспособного на сознательный обман. Когда-то в детстве, в период увлечения романтическими героями, я именно так представляла себе Робин Гуда. И сейчас меня поразило, насколько этот человек оказался похож на некогда выдуманный мной образ.
Мы встретились взглядами, и в груди у меня в то же мгновение что-то замкнуло, и теплая дрожь пробежала по телу…
Отчего-то вспомнились древние строки: «Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств. Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша…»
– Он лично курирует поставку российского вооружения в Турцию. Говорят, совершенно безжалостный человек, – меж тем поведал мне атташе по культуре. – И в то же время – кристально честный, неподкупный. Просто образец для подражания.
– Так не бывает, – лукаво усмехнулась я.
Радевич, кажется, почувствовал мой пристальный взгляд. Он поднял голову и встретился со мной глазами. Одного взгляда было довольно, чтобы понять, что Радевич – человек очень серьезный, умный, проницательный, и играть с ним может быть смертельно опасно.
Я улыбнулась ему краешком рта и снова обернулась к атташе:
– У всех есть свои тайные страстишки.
– Неужели даже у вас? – притворно изумился Завьялов.
– Конечно. Хотите, расскажу? Только это строго между нами…
Я подалась ближе к Юрию Афанасьевичу и шепнула:
– У меня зависимость от малинового варенья. При виде банки – теряю волю. Только ш-шш…
Я приложила палец к губам и сделала страшные глаза.
Оторопевший Завьялов не нашелся, что мне ответить.
Свет в зале был приглушен.
Синие тени, серебристые лучи, мягко высвечивавшие площадку, на которой расположились мои музыканты. Глухие тяжелые шторы были плотно задернуты, не пропуская снаружи ни толики света, ни малейшего звука. Стулья и кресла, расставленные для слушателей, тонули в вязком полумраке.
Тихо-тихо, словно вливая мелодию в окутавшее комнату лунно-серебряное сияние, заиграла скрипка. Затем ей начала ласково вторить гитара. Рассыпался каскад звуков с клавиш пианино…
Я вышла на освещенную площадку, оглядела притихших слушателей.
Все были в сборе – и посол, все так же сохранявший на лице равнодушно-доброжелательное ко всем выражение. И послица, трепетно подрагивавшая брылями. И советник с супругой. И атташе по культуре Завьялов – этому полагалось по статусу быть ценителем и ревнителем классики: готовясь слушать меня, он напустил на себя вид вежливо-снисходительный. Консул сиял этой своей бесхитростной улыбкой простого дружелюбного парня. Фарух Гюлар едва не подпрыгивал на стуле, вытягивая вперед короткую шею, поводя усами и сладострастно закатывая глаза-маслины.
И Олег… Олег Радевич сидел в одном из дальних рядов, глядя на высвеченную серебром площадку совершенно бесстрастно.
Я уже давно исполняю восточные песни, но каждый раз, когда я беру первую ноту, мне кажется, что я рождаюсь заново. Заново ощущаю на кончике языка этот вкус, этот запах, который остается на коже – моря, пряностей, любви и надежд, которым никогда не суждено осуществиться. И каждый раз, когда я пою, мне заново хочется верить, что где-то в огромном мире, может быть, даже в этом мегаполисе, в самом неприметном его районе, спрятано мое самое дорогое сокровище…
Для начала я спела «Девчонку с перекрестка». Незамысловатый бойкий монолог уличной певички. Веселая мелодия с неожиданными джазовыми синкопами, кабацкими завываниями скрипки и хриплыми подпевками гитары.
Я преобразилась в шпанистую девчонку, разбитную и отчаянную, заставила зрителей забыть о своем дорогом платье, украшениях и манерах. Я выкрикивала слова песенки хлестко и дерзко, заставляя голос звенеть в заливистой подростковой манере. Я дразнилась и нападала, хамила, задирала прохожих и по-детски хохотала в конце каждого припева.
Я умею играть голосом и достоверно вживаться в любой образ. Становиться во время пения наивной провинциальной девушкой, мечтающей о лучшей доле и простом женском счастье, умею притворяться уличным мальчишкой-задирой, и загадочной женщиной-тайной, и строгой, застегнутой на все пуговицы безупречной леди, и опасной незнакомкой с темным прошлым, и глубоко страдающей дивой с кровоточащей душой. Умею дурачить и морочить, заставляя каждого поверить моему великолепному обману…
Мои сегодняшние зрители этого еще не знали, и я припасла для них много сюрпризов. Я завела их, заставила поверить в то, что к ним на вечер и в самом деле явилась девчонка, обычно торчащая на углу оживленной улицы.
Консул Саенко так раззадорился, что начал даже притоптывать ногой в такт моим куплетам. Его сдержанная и невозмутимая до сих пор супруга улыбалась, поддавшись обаянию зажигательной девчонки.
Песня кончилась, я перевела дыхание, сделала знак своим музыкантам – и потекла совсем другая мелодия: причудливая, тонкая, ускользающая. С восточными переливами и руладами. И словно бы тут же наступила кромешная черная ночь в арабской пустыне. Готова поклясться, что зрители смогли ощутить аромат раскалившегося за день, а теперь остывающего песка, дыхание далекого моря и терпкий запах пряностей…
Я пела «Пустыню».
Теперь я была восточной грезой, пугливой и робкой, как горная серна, нежной, пряной и сладкой, как медовые угощения.
Я пела по-арабски, звучно протягивая гласные и звеня отточенным стаккато на согласных. Очарование Востока, неспешная история о караване, бредущем через пустыню. Протяжные крики погонщиков верблюдов, неумолимый жар солнца и бескрайнее пронзительно-синее небо, при взгляде на которое начинает рябить в глазах…
Песня окончилась, и гости разразились овациями. Проняло, кажется, всех без исключения. Я видела, как какая-то местная леди приложила к глазам тончайший платочек, а советник, восхищенно тараща глаза, горячо зашептал что-то на ухо супруге. Даже Завьялов избавился, наконец, от своей снисходительной мины и покачал головой, словно приговаривая: снимаю перед вами шляпу!
Что ж, пока все шло прекрасно. Гости аплодировали и требовали:
– Еще, еще, пожалуйста! Бис!
Я могла бы спеть им по-русски – сыграть этакую тоскующую в имении дворянскую наследницу, спеть по-итальянски, став на миг вороватым мальчишкой-гондольером. Но мое сегодняшнее выступление предусматривало лишь три песни. И на последнюю у меня были свои планы.
Я подошла к сидевшему за пианино Седрику – одному из моих музыкантов – и коротко распорядилась насчет финальной песни. Он кивнул и заиграл вступление.
А я запела – на этот раз по-французски.
Песня называлась «Останься!» – не песня даже, а предельно откровенное любовное признание. Интимный альковный шепот, сумасшедшие бесстыдные слова, сказать которые возможно только тому, с кем тебя навсегда связала судьба, с кем нет ни приличий, ни игр, ни расчетов. Вывернутая наизнанку душа, грешные губы, нашептывающие отравляющие кровь признания…
За все время выступления я еще ни разу не взглянула на Радевича. Теперь же, едва произнеся первые слова куплета, я подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза.
Чересчур самонадеянно было бы считать, что бывалый военный, человек, видевший смерть и кровь так часто, что наверняка давно к этому привык, дрогнул бы под моим взглядом.
Но он его заметил, это уж точно.
Я пела – как будто для него одного. Нет, не пела, признавалась, молила, открывала сердце. Мой голос сочился горечью и мукой, звенел прорывающимися эмоциями, срывался, когда я словно бы не могла уже сохранить самообладание…
Этот номер, без сомнения, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Зрители поначалу замерли, затем осторожно принялись оглядываться, пытаясь определить, перед кем же я так изливаю душу.
Консул Саенко, проследив направление моего взгляда, заинтересованно разглядывал Радевича. Завьялов вскинул седоватую бровь. Супруга посла залилась краской и обмахивалась платком. А Фарух Гюлар, весь извертевшийся на стуле, кажется, совсем извелся от ревности и всерьез пытался испепелить Радевича взглядом.
Сам же полковник, которого я так безжалостно использовала в своем маленьком представлении, сидел совершенно спокойно, неподвижно, продолжая бесстрастно слушать песню. Его глаза – темные, цепкие, внимательные – кажется, изучали меня, пытались смутить, заставить выйти из роли.
Но мне не впервой было выдерживать подобные поединки.
В самом финале, когда я стиснула руки у груди и принялась отчаянно умолять: «Останься! Останься со мной!» – хриплым от сдерживаемых слез голосом, он быстро сказал что-то сидевшему рядом краснолицему спутнику, поднялся на ноги и тихо вышел из зала.
Интересно, мне все же удалось его пронять? Смутить, заронить в душу сомнение?..
Что ж, как бы там ни было, он меня уж точно запомнил. А остальное скоро станет мне известно.
За ужином по правую руку от меня сидел Саенко, по левую – Фарух. Роскошно накрытый стол ломился от угощений, способных удовлетворить самый взыскательный вкус. Несколько видов мяса – баранина, говядина, курица (свинины, ясное дело, не было), разнообразные кебабы, к которым подавались различные соусы, множество видов средиземноморской рыбы – (сибас и есть окунь. – Прим. ред.) сибас, дорада, свежайшие моллюски…
Мне давно не доводилось видеть такого количества ароматной зелени, разнообразных овощей, как свежих, так и поджаренных на гриле. А когда с основной трапезой было покончено и подали десерты, просто разбежались глаза. Здесь были медовые восточные сладости, разные виды пахлавы, рахат-лукум, приготовленный из таких сортов граната, который найти можно только в Турции, фрукты в сахарном сиропе, поданные со взбитыми сливками, и густые, прозрачные варенья из орехов.
Затем подали салеп – древнейший турецкий напиток, история которого насчитывала более пятисот лет. Это густое молочное варево, щедро приправленное корицей, обладает поистине чудодейственными свойствами и может за считанные минуты возродить к жизни даже самого больного и усталого человека.
Такого прекрасного салепа, как подали нам в этот вечер, я не пробовала еще никогда. Фарух Гюлар объяснил мне, что для изготовления его был приглашен лучший варщик салепа во всем Стамбуле.
– Поверить не могу, что вы знаете столько языков, – с преувеличенным восхищением вещал Виктор Григорьевич. – Как вам это удается? Врожденные способности, а? Я, конечно же, говорю по-английски и по-турецки, положение обязывает. Ну, и в МГИМО все же в свое время не зря пять лет штаны протирал. Но вот немецкий, французский… Зубришь, зубришь, а в голове все путается. Так и не выучил в совершенстве. Неудобно, приходится штат переводчиков за собой таскать.
– Язык – как музыка, – отозвалась я и стянула с протянутого услужливым официантом блюда пирожное. – Нужно прежде всего понять его тональность, звукоряд… Тогда станет намного легче.
– Вон оно что, тональность… – протянул Саенко.
Интересно, этот его образ простоватого председателя колхоза – искусная маска или реальность?
– Дорогая Айла, – меж тем затребовал моего внимания Гюлар. Убедившись, что я отлично говорю по-турецки, он почувствовал себя более раскованно и принялся извергать на меня фонтаны своего красноречия. – Вы просто обязаны принять мое приглашение и позволить мне организовать ваше небольшое выступление у меня в загородном доме!
– Спасибо, но не уверена, что получится, – отозвалась я. – Нужно обсудить это с моим менеджером. Весь гастрольный тур уже расписан.
– В таком случае, просто приезжайте погостить, – не отставал Фарух. – Знаете, мой дом стоит в бухте, где в былые времена фрахтовались пиратские корабли. Береговая линия каменистая, там есть множество подводных пещер. Поговаривают, что именно там пираты прятали свои сокровища, и далеко не все из них на сегодняшний день найдены. Мы с вами могли бы попробовать отыскать старинный клад.
– М-мм, звучит заманчиво, – улыбнулась я, разглядывая сидевшего на противоположном конце стола Радевича.
Тот переговаривался о чем-то со своим заместителем, скупо отвечал на реплики посла и на меня не смотрел. Лишь один раз коротко взглянул – и тут же отвел глаза. Зато все остальные, собравшиеся за этим столом, не могли удержаться от того, чтобы изредка поглядывать то на меня, то на него. Что ж, мое маленькое представление имело успех. Оставалось лишь понять – у того ли, на кого было рассчитано?..
После ужина, когда все посольские гости, отяжелевшие от угощения и разморенные пряными османскими десертами, бродили по залу, вполголоса переговариваясь, я, сбежав от темпераментного Фаруха Гюлара, подошла к Радевичу. Тот стоял неподалеку от выхода, кажется, собираясь при первом удобном случае покинуть великосветское сборище. Радевич превосходно владел собой, и лишь в напряженных скулах можно было угадать признаки тщательно скрываемой отчаянной скуки.
– Нас с вами так и не представили друг другу, – произнесла я, подойдя к нему.
Радевич поднял на меня взгляд и едва заметно поморщился.
Злится. Это замечательно. Любая эмоция лучше, чем равнодушие…
– Почему вы вышли во время моего выступления? – спросила я. – Вам так не понравилось?
– Зачем вы это сделали? – перебил он, не ответив на мой вопрос.
Забавно, глаза его издали казались коньячно-карими, а вблизи вдруг обнаружилось, что карие они лишь по ободку радужки, а у самого зрачка – голубые.
– Сделала что? – Я широко распахнула глаза – воплощенная невинность.
– Вы отлично знаете – что, – коротко рыкнул он.
Что же, все ясно: на непосредственность этакого анфан террибля он не ведется.
Стоит попробовать шокирующую откровенность.
– Концерт – это всегда шоу, представление, небольшой скандал, – пожала плечами я. – Просто пение никто не запомнит – таких, как я, сотни.
– Вы что же, напрашиваетесь на комплимент? – уточнил он, продолжая изучать меня пристальным взглядом.
– Нет, просто говорю как есть, без прикрас, – легко улыбнулась я. – У меня отличный слух, неплохой голос и скромные актерские способности. Для того чтобы привлечь внимание, запомниться, выделиться из толпы, нужно нечто большее: зрителя следует смутить, ошарашить, выбить из колеи!
– И что, по-вашему, вы своим представлением смутили и ошарашили всех присутствовавших?
– Может быть, я хотела смутить и ошарашить именно вас. – Склонив голову к плечу, я посмотрела прямо ему в глаза.
Пусть осознает, что не только он один здесь обладает пронизывающим взглядом. Я тоже могу делать вид, что в мои зрачки внедрен портативный детектор лжи…
– Не знаю, зачем вам это понадобилось, – скупо отозвался он. – Но, так или иначе, теперь все в этой комнате убеждены, что в прошлом у нас был роман.
– И все вам завидуют.
– Вы очень самонадеянны.
– Нет, просто констатирую факт.
– Завидовать совершенно нечему – потому что это неправда.
– Но ведь могло бы быть правдой, – тонко улыбнулась я. – Или могло бы стать правдой.
– Не знаю, что за игру вы затеяли, Айла – или как вас зовут по-настоящему? – отрезал Олег. – Но у меня нет на это ни времени, ни желания. До свидания!
Он демонстративно шагнул в сторону.
– Что, даже не предложите подвезти меня до отеля? – окликнула я. – Я остановилась в «Цева Хире»…
– Прошу прощения, вам наверняка обеспечат транспорт здесь, в посольстве. Еще раз до свидания.
Я видела, как Радевич коротко простился с послом, сказал что-то его жене, кивнул гостям и вышел из помещения салона.
Следом за ним двинулось двое маячивших где-то по углам незаметных молодых людей – это были охранники.
Я выскользнула следом и, перегнувшись через балюстраду, окликнула Радевича, успевшего уже преодолеть мраморную лестницу до середины:
– Олег!
Он снова поморщился. Моя фамильярность явно выводила его из себя, но, разумеется, публично потребовать от женщины, известной певицы, называть его по имени-отчеству он не мог, не рискуя показаться смешным.
– Олег, вам и в самом деле не понравилось, как я пела?
Я лукаво посмотрела на него. Вот сейчас и посмотрим, так ли он кристально честен, как сказал Завьялов. Или…
Радевич помедлил, посмотрел куда-то себе под ноги и вдруг глуховато сказал:
– Нет, пели вы замечательно. До свидания.
– Вы уже в третий раз за вечер со мной прощаетесь, – усмехнулась я и махнула ему рукой.
Радевич развернулся, быстро сбежал вниз по ступеням – широкая, по-военному выправленная спина, скупые точные движения. Даже его охранники, по-кошачьи быстрые и гибкие, не производили впечатления такой ловкости, собранности и ежесекундной готовности к броску.
«Пели вы замечательно…»
Что же, игра становилась все интересней.
Мешковатые, широченные, отвисшие на заднице штаны, бесформенная темная футболка, кепка с огромным козырьком, скрывавшая волосы и отбрасывавшая тень на лицо.
Я быстро оценила свой облик в зеркале, повела плечами, словно вместе с костюмом натягивала на себя роль, которую мне предстояло исполнять в ближайший час – исполнять куда тщательнее и достовернее, чем на сцене. Затем прошлась перед зеркалом туда-сюда, как бы примеряя на себя легкую сутулость, разболтанную мальчишескую походку – загребание ногами, обутыми в белые разношенные кроссовки. Шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони.
Пойдет!
Незаметно проскользнуть по пустынному в ночной час отельному коридору, вжаться в нишу, заслышав голоса подгулявших туристов, шмыгнуть на лестницу для персонала. Вниз, на парковку – многоэтажный бетонный куб, уставленный дорогими автомобилями. Оттуда – в неприметную выкрашенную синим дверь, затем затхлыми вонючими коридорами – на поверхность, в пустынный переулок.
Здесь, пристегнутый цепью к фонарному столбу, меня ждал мотоцикл. Я разомкнула замок нашедшимся в заднем кармане гигантских джинсов ключом, оседлала мотоцикл и быстро рванула по ночной улице по адресу, который до этого успела отследить по карте навигатора.
О, вечерний Стамбул, счастье мое, как я люблю тебя!
Разноголосая какофония звуков с набережной – скрипка, мандолина, чьи-то голоса…
Я ехала от Кадеке в сторону моста через Босфор, проносясь мимо рыбных ресторанов, пиццерий, заведений турецкой кухни.
Вечерний Стамбул…
Свобода, разлитая в самом воздухе, веселые люди, выбравшиеся прогуляться в центре. Кто-то из них сегодня напьется, будет глупо горланить на улице, а потом уснет у кого-нибудь на плече…
О проекте
О подписке