К осени Соломония решила учить Софью грамоте. Достала из сундука старинные книги, велела хорошо вымыть руки… А к Успению отвела в церковно-приходскую школу, удивляясь и радуясь тому, с каким любопытством и интересом учится маленькая цыганка. Раздражало и пугало только то, что она порой принималась предсказывать, что будет завтра, или по весне, или на Пасху…

Однажды Софья, встав рано поутру, подошла к заплетавшей косу Соломонии и, прижавшись щекой, с грустью прошептала:

– Матушка… Как не хочу я от тебя уходить!

– Куда уходить? Ты чего это? – встревожилась Соломония.

– Нет, матушка, ты не поняла! Я не ухожу. А потом, когда большая вырасту…

– Зачем же тебе уходить? Тебе разве худо живется? Вырастешь, найдем тебе жениха красивого да богатого, тогда и уйдешь в его дом. А нынче живи и не думай ни о чем плохом!

– А когда Господь так велит… – всхлипнула Софья.

В другой раз она вместе с хозяином давала овес лошадям и долго стояла у денника любимицы Гавриила, серой кобылы Марты. Потом, обернувшись, тревожно сказала:

– Батюшка, беда с ней будет! Не запрягай сегодня!

– Чего ты все пророчишь! – досадливо произнес Гавриил. – Кого же запрягать? Ворона, что ль? Вчера полдня гоняли! Соловка ожеребится на днях, а Каурку ковать пора!

Он повернулся и пошел из конюшни. Но Софья повисла у него на руке, требовательно и даже немного угрожающе настаивая на своем.

– Ну что с тобой делать! Ладно, на Каурке поеду, – недовольно сказал егерь.

Вернувшись к вечеру, он зашел в конюшню и первым делом направился к деннику Марты. Та, как обычно, потянулась к хозяину, просясь на волю. Выругавшись про себя, Гавриил открыл денник, накинул на голову лошади недоуздок. Но едва вывел ее за ворота, как она, взбрыкнув, с тонким испуганным ржанием рванулась из его рук, бросилась назад, ударилась о косяк, пугая других лошадей непрерывным ржанием. Гавриилу и прибежавшему на лошадиный крик работнику удалось поймать кобылу, но никак не удавалось успокоить. Вихрем ворвалась в конюшню Софья, подскочила к серой. На веке кобылы вздувался фиолетовый волдырь. Густо-красный белок выкатывался наружу. Лошадь крутилась от боли, взмахивала головой, будто пытаясь отогнать слепня.

– Эй, держи! Держи, держи, батюшка, я жало вытащу! – звонко закричала девочка.

– Отойди, дочка, зашибет!

Но Софья, бормоча и вскрикивая по-цыгански, уже схватила лошадь обеими руками за ноздри, и та встала как вкопанная. Ловкими пальцами извлекла из кровавого пузыря жало дикой пчелы, показала Гавриилу:

– Во какое!

У хозяина тряслись руки и подгибались колени. А Софья, приподнявшись на цыпочки, закрыла ладонями глаз лошади и зашептала, задышала в лошадиный храп… Кобылка смирно стояла, только ушами прядала да пофыркивала.

Когда девочка отняла ладони, пузырь заметно сдулся и побледнел. Но Софья прошлась ладонями по шее лошади, серьезно сказала:

– Она еще грудь зашибла… полечить надо.

И потом до поздней ночи стояла в деннике у Марты, оглаживая, заговаривая, орошая лошадиную шерсть выкатившейся слезой…

Со скотом Софья управлялась ловко, будто здесь и росла. Лошади бегали за девчонкой как собаки, а собаки и вовсе признали в ней хозяйку. В особенности она подружилась с той самой рыже-белой Милкой, которая нашла их с Мироном, указала на них хозяину и съела их хлеб.

Теперь Софья сама кормила собаку, и когда та ощенилась, никого, кроме девочки, не подпускала, даже самого Гавриила.

Как-то по первому снегу собаки подняли злобный лай, послышались конский топот и удары тяжелого железного кольца в калитку. Хозяин поспешил встречать гостей. С шумом, с громкими разговорами ввалились в избу красивые, богато одетые мужики и с ними голубоглазый мальчишка лет двенадцати, в белом полушубке, в бекеше на шелковой подкладке. Соломония улыбалась гостям, быстро орудуя ухватом, доставала из печи горячие кушанья, Софья носила из погреба соленья, с поклоном ставила на стол.

– Кто это у тебя, Гаврила? – спросил крепкий, животастый, седобородый дядька, кивая на нее. – Из цыган, что ли? В дочки взяли или в работницы?

– Сирот подобрали, – ответил хозяин. – По лету еще в лесу нашел. А что, может, приживутся… Ну-ка, Софьюшка, похвастайся братишкой!

Софья кликнула Мирона, он примчался вместе с Яковом, оба запыхавшиеся от своих игр, оба чумазые, оба румяные, оба кудрявые, только один белокурый, светлоглазый, а второй смуглый, чернявый, как жук. Глядя на деток, седобородый захохотал, вслед за ним расхохотались другие гости, а громче всех смеялся мальчишка. Соломония шепнула Софье, украдкой кивнув на него: «Губернатора сынок!»

Кто такой губернатор, Софья не знала, но понимала, что хозяева не зря рады такому гостю.

Потом долго трапезничали, а Соломония и Софья прислуживали компании за столом. Мужики говорили об охоте, о ружьях, лошадях и собаках. Мальчишка скучал и, потихоньку выбравшись из-за стола, играл у печи с котенком. Отец, гладкий белолицый мужик, угадывавшийся по одинаковому с сыном крутому обрезу бровей и похожей усмешке, обернувшись к нему, сказал:

– Ну, поди погуляй, что ли!

– Софьюшка, покажи ему щенят Милкиных, – велел хозяин.

Софья набросила на плечи большой платок с бахромой и, рукой поманив за собой мальчика, повела на конюшню.

Милка взъерошила шерсть на загривке и показала зубы. На удивление, мальчишка не испугался, подхватил на руки выбежавшего навстречу круглого толстолапого щенка, Софья едва успела цыкнуть на собаку, оберегая гостя. Потом они долго играли с Милкиным потомством, обсуждали достоинства каждого щенка, решали, какого заберет себе Авдей (так мальчик назвался Софье).

Пришел веселый отец, за ним остальные. Начали тормошить и тискать щенков. Милка, привязанная в стороне, изводилась, беспокойно переступая и поскуливая.

Наконец гости взгромоздились на коней. Авдей вскочил на буланую кобылку, склонившись с седла и принимая у Софьи щенка, взял ее за руку, отчего у нее загорелись щеки, поблагодарил и пообещал показать своего Барзана, как подрастет.

– Смотри, Васильич, женится Авдейка на цыганке! – шутили подвыпившие гости, а губернатор весело отвечал:

– Сплюнь, пока не приворожила парня черноглазая!

Авдей хмурился и отворачивался, одной рукой подтягивая повод, а другой прижимая к себе пушистого Барзана.

Софья очень любила церковно-приходскую школу, молилась горячо и искренне, вплетая в молитвы цыганские слова. Священник, отец Амарфий, в разговоре с Соломонией не раз хвалил девочку за усердие, вспоминая, что поначалу не рад был цыганке – поститься, мол, не приучена, молитв не знает, кем крещена – неведомо. Но девочка сумела понравиться любовью к церковному пению, чистым глубоким голосом, а главное – тихим нравом, покорностью и робостью.

Мирон рос как на дрожжах. Когда хозяйка доила коров, он крутился рядом, под первые струи молока подставляя свою глиняную кружку. Щеки и подбородок его округлились, голос стал звонким, на ногах стоял крепко, бегал быстро. Яшка, хоть и не уступал ему в росте, не мог угнаться за братишкой.

И Софья подрастала – гибкая и тонкая, как тростинка, легконогая и быстрорукая, длиннокосая, с нежным румянцем на смуглых щеках и пронзительными черными глазами.

Губернатор с сыном, с друзьями-товарищами, приезжал со своей гитарой, играл, и каждый раз Софья пела для гостей. К Соломонии первой прибегали звать на праздники – пусть, мол, твоя цыганочка у нас споет-попляшет. И когда Софья пускалась в пляс, восторженных зрителей охватывало хмельное буйство радости, звенели гармони и гитары, все рвались в круг. А тут выскакивал маленький Мирон, за ним Яшка, наученный цыганскому танцу, веселье закручивалось разноцветным вихрем, даже старики со старухами топтались, не сидели на месте.

Но не все в селе любили цыганят.

Однажды у церкви крестьянки стали пенять Соломонии – зачем взяла, мол, цыганку? В селе другие сироты есть! Стоявшая рядом дочка бочкообразной, закутанной в огромную серую шаль тетки, кругленькая веснушчатая Галина, звонко протянула:

– Зачем нам цыгане? Чего от них доброго ждать? Кому они здесь нужны?

Софья вспыхнула, задрожала, беспомощно оглянулась на Соломонию. Та прижала ее к себе одной рукой и, сузив глаза, бросила взгляд на Галину:

– А ты кому нужна? Девятнадцатый пошел, а женихов не видать?

В голос заверещали Галина с матерью, жарко и гневно.

С тех пор пошел в селе разлад из-за цыганки.

Вот стоят у ворот сударушки, разговоры ведут. Проходят Соломония с Софьей – замолкают, изображая слащавые улыбки, здороваются, кивают. И тут же начинается горячее обсуждение недостатков ее семьи. В особенности возмущает то, что Гавриил дружит с господином губернатором, ну, и главная тема – цыганята.

– Вот увидите, наведет беду цыганка! Видали, как глазищами-то зыркает? А давеча мимо моей избы шла, платком махнула! Не иначе, пожар наводит!

– Да что ты, не может такого…

– А как же? Чего ж она, зря платком-то машет?

– Вот у Кошкиных козел-то сдох – ее работа, колдовки!

– Что ты, Дарья, Кошкины на другом конце села живут, она и не бывала там!

– Грех, соседка, девчонка трех зим здесь у нас не живет, что, раньше разве скотина не падала?

– Ну-у, не знаю, не знаю… – тянет недовольно соседка.

– Матушка, – шепчет Софья, не оглядываясь, – они руками на нас машут!

– Да и пусть машут, – отвечает Соломония. – А ты откуда знаешь? Глаза, что ли, у тебя на затылке?

– Ой! Плюнула нам вслед! Ой, и другая! – Голос тоненький, дрожащий, плачущий.

– Ничего, дочка! Придем домой с тобой, водички нашепчем, окропимся! Ничего нас не возьмет!

Софья помогала священнику в храме, пела в церковном хоре, подрастая и становясь понемногу все более набожной, однако легко сочетая религиозный пыл с ворожбой и гаданиями, молитвы – с цыганскими заговорами, которым ее никто не учил, они сами всплывали в памяти в нужном случае.