«Послушала бы я твой тон, если бы твой ребенок не подходил к телефону!» – раздраженно подумала Катя и, не сдержавшись, произнесла вслух:

– Да где же ты?

Француз заинтересованно взглянул на нее из-за газеты, но тут же снова деликатно погрузился в чтение.

Через несколько минут Катин телефон коротко пиликнул. Она схватила его – эсэмэс от Сони.

«Я в метро, связь пропадает, все норм».

«Возвращаюсь, уже в поезде, – быстро набрала Катя и добавила: – Люблю, будь осторожна». В последнее время Соня изменилась: стала колючей, как ерш. Вроде безобидная маленькая рыбка, а дотронешься – уколет унизанным шипами плавником. Кате хотелось прижать ее к себе, как маленькую, обнять, но ершик ускользал и, хоть и плавал рядом, в руки не шел, на нежности не поддавался.

Сообщение Сони успокоило Катю: так рано, а она уже в метро, значит, на занятия едет. Неудивительно, дочь всегда была отличницей, а учеба Сони – предметом гордости всей семьи.

Она скинула туфли и с наслаждением прилегла на диван, закрыла глаза, машинально одернула юбку. Ей было все равно, что подумает случайный попутчик. Она устала и имеет полное право немного вздремнуть. Но вот незадача: сон как будто не дождался своего часа и ушел, потоптавшись на пороге. Так бывает: когда очень хочется спать, мечтаешь о том, как заснешь, но вот переходишь, перезреешь, и сон как рукой сняло. «Переколобродишь», – смешно говорила ее бабушка Анна Ионовна, любившая иногда вставить в свою безупречную речь светской дамы какое-нибудь залихватское словечко из пензенской молодости.

Катя открыла глаза. Француз все держал перед собой газету, и снизу, из положения лежа – как определила она про себя, казалось, что он ее не просто читает, а как бы защищается газетой от Кати, отгораживается, как ширмой. Она видела только его руки – длинные пальцы, отполированные ровные ногти. Но эти красивые, ухоженные мужские руки не производили впечатления офисных неженок. Странным образом они казались способными взять, например, тесак или любой другой инструмент – что-то смастерить, наладить, настроить.

Катя перевела взгляд вниз, на дорогие узконосые ботинки с шнурками темного винного цвета. Она отметила про себя, что шнурки, очевидно, подобраны в пандан к галстуку.

Бордовый цвет, как и все оттенки красного, она не любила с детства. К счастью, ее уже больше не беспокоили панические атаки при виде пурпурных роз или капель красного вина на белой скатерти. За это она была благодарна известному психологу Михаилу Лабковскому, который объяснил ей причину происходившего многие годы после детской травмы. Перелистнув эту страницу своей жизни, она не любила вспоминать прошлое, но иногда выхваченный взглядом бордовый цвет самых неожиданных или, наоборот, привычных вещей навевал воспоминание, которое всегда оканчивалось облегчением: как хорошо, что все прошло.

Еще только войдя в купе, она мельком отметила, что попутчик на кого-то похож, но не очевидно. Просто та же порода, тот же типаж: зачесанные назад чуть вьющиеся волосы с сединой, прямой нос, волевой подбородок. От него исходил едва уловимый аромат даже не одеколона, а мужского тела, привыкшего к изысканным парфюмированным средствам с тонкой нотой.

В руках француз держал «Le Monde». На столике рядом с ним высилась целая стопка свежей прессы, из чего Катя сделала вывод, что, возможно, не увидит лица попутчика до самой Москвы. Поверх газет лежала книга. Катя пригляделась к обложке: Vladimir Nabokov, «Laughter in the Dark». Она и сама читала на английском роман «Смех в темноте». Похоже, вкусы у них с французом сходятся.

Поезд уже покинул пределы города и набрал скорость. Катя снова закрыла глаза и в образовавшейся темноте увидела красные всполохи, бегущие друг за другом по кругу и меняющие очертания, как будто кто-то вертел калейдоскоп и не мог наиграться. Веки стали тяжелыми, хотя Катя пыталась открыть их: ей не нравились эти тревожные красные огни, похожие на маячки спасательных служб. Окутанная дремой, она мчалась домой, в Москву, а красные огни будто летели за ней следом, желая что-то сообщить, предупредить или просто ввергнуть в ту пучину страхов, из которой она выбралась, казалось бы, навсегда.

* * *

Постепенно огни отступили. На грани сна и яви она снова стояла в холле отеля «Арарат Парк Хаятт» на Неглинной. Еще не попавшей в оковы беспокойного сна Кате хотелось уйти оттуда в реальность купе поезда, но сон уже взял ее за руку и уводил все дальше – в будущее, которое уже случилось наяву в Берлине, а теперь стало прошлым. Она осознавала это, но все же стояла в том прошлом, которое еще не стало настоящим, и будущим, и снова прошлым – стояла и протягивала руку Дирку, а он представлял ей девушку неземной красоты.

– Познакомьтесь, Катя, это Анна, она уезжает со мной в Берлин. Анна – это Катя, благодаря ей мы живем в чудесном месте на Арбате. Уверяю тебя, в Берлине она найдет нам квартиру не хуже.

Катя впервые обомлела от вида девушки. Чем-то она напомнила ей давнюю подругу, жену посла одной из европейских стран Акеми, бесследно растворившуюся на бескрайних просторах вслед за русской любовью. Брошенный муж так и не сумел найти свою благоверную.

Но Акеми была японкой, поэтому ее хрупкость не казалась такой уж экзотической, скорее характерной. Существуют ли вообще толстые японки?

Природа наделила Анну той типичной для русских девушек красотой, в которой славянские корни схлестывались с восточными. Но чтобы из пены этих волн могла выйти такая Афродита, буйство генной стихии должно было быть особенно мощным. Казалось, все лучшее, что могли дать Восток и Запад, соединилось в одной девушке.

«Так вот что значит – бездонные глаза», – подумала Катя. Взгляд серо-голубых глаз излучал невинность и порок. Фигура отличалась безупречной стройностью. При этом девушка не производила впечатления завсегдатая фитнес-клубов. Она была скорее восхитительно бесплотной и невероятно тонкокостной от природы, чем потратившей много времени и усилий на идеальное состояние тела – разница, улавливаемая глазом мгновенно, даже если девушки находятся в одной весовой категории.

Узкие черные брюки с высокой талией только подчеркивали стройность Анны. Рукава белого свитера из кашемира были небрежно закатаны. На тыльной стороне левой руки красовалась выведенная готическим шрифтом татуировка «My dreams come true».

Катя оценила татуировку – сама она, признаться, тоже подумывала сделать себе тату: стильное, маленькое и, конечно, не на таком видном месте, но что-то ее останавливало. В конце концов она даже пришла к выводу, что все люди делятся на две категории: те, кто может сделать себе тату, и те, кому это не по плечу – не только в переносном, но и в самом прямом смысле слова. Себя она окончательно и бесповоротно отнесла ко второму разряду: не то чтобы она боялась расхожих страхов – «я постарею, кожа обвиснет, и как это все будет выглядеть», в ее сомнениях было нечто сакральное – на татуировку надо решиться, это должен быть твой текст, твой символ, твой сигнал во Вселенную, и ты должен быть в нем уверен, поскольку то, что нанесено на тело, непременно окажет влияние на дальнейшую жизнь. Выходит, Анна была еще и смелой, что не могло не восхищать Катю.

Дирк не сводил влюбленных глаз с Анны, как будто все, что он говорил, так или иначе адресовалось ей.

– Катя, меня переводят работать в Берлин. Я хочу, чтобы вы лично туда поехали и подобрали в этом прекрасном городе лучшую квартиру для нас! – Он сжал руку Анны так сильно, что она вздрогнула, глаза ее расширились.

Катя невольно остановила взгляд на двух намертво сомкнутых руках – мужской и женской – и заметила несколько синяков на запястье Анны, которые были тщательно заретушированы. «Как будто следы от наручников», – подумала Катя.

– Красивая татуировка, – сказала она Анне, чтобы поддержать разговор, когда Дирк отошел, чтобы ответить на телефонный звонок.

– Я верю в то, что мечты сбываются, – улыбнулась девушка. – Вот говорят: «Увидеть Париж и умереть», а я бы сказала: «Увидеть Берлин и умереть». Мой отец был военным, я родилась в Потсдаме в последний год его службы в Германии. Советский Союз распался, и военные вернулись на родину. Я никогда не была в Берлине, но много слышала о нем от родителей. И вот, пожалуйста, – мечты сбываются!

Дирк вернулся и снова взял Анну за руку. «Что же все-таки за синяки украшают оба ее запястья? – подумала Катя. – Может, это он так крепко держит ее своими огромными ручищами? Как будто боится, что она, как лесная нимфа, выскользнет из его объятий».

Анна встала и, сказав, что ей надо поправить макияж, направилась в дамскую комнату. Через минуту Дирк тоже встал и извинился перед Катей.

– Оставлю вас на пару минут. Пойду узнаю, все ли у нее в порядке.

Оставшись одна, Катя вновь погрузилась в свои мысли и даже вспомнила откровенный рассказ одного клиента о том, что он влюбился в будущую жену после того, как она позволила ему воплотить в жизнь сексуальные фантазии на втором свидании прямо в туалете ресторана. Возможно, и ей придется подождать…

Вернулись Дирк и Анна вместе минут через пять. Макияж девушки уже не казался столь безупречным, как перед намерением его поправить. Красная помада была стерта с губ и нанесена снова, но припудренный след от нее на щеке слегка розовел. Вместе с тем Анна словно стала еще красивее. Они с Дирком опять держались за руки, и казалось, воздух вокруг них наэлектризован, и все, что попадет в общее поле их притяжения, претерпит колоссальные изменения.

Мерный гул в ресторане «Консерватория» отеля «Арарат Парк Хаятт» нарастал. Когда они зашли сюда, шума вроде не было, но сейчас ресторан заполонил народ, что было странно для дневного времени, как будто стоимость бизнес-ланча здесь понизили в четыре раза.

Катя встревоженно оглянулась и оторопела. За столиками сидели разномастные туристы, солировали, конечно, китайские, и всем им на шикарных подносах официанты несли дюрюм денеры, кощунственные для заведения высшего уровня, немыслимые для пятизвездочного «Арарат Парк Хаятта». Она хотела было спросить Дирка, что случилось, но он вместе с Анной исчез. Вслед за ними подернулся дымкой, а затем пропал интерьер отеля на Неглинной. Катя сидела в берлинской кафешке. На нее встревоженно смотрела Лена, утиравшая губы салфеткой. Лена только что съела проклятый денер – всего лишь лайт-версию обычной шавермы, пусть и имеющую всего двести килокалорий. Катя почему-то знала, что она уже не в Москве, а в Берлине.

Лена сидела на элегантном диване, обтянутом воловьей кожей винного цвета, из коллекции Railway. Едва войдя в купленную для Дирка квартиру, Катя сразу обратила внимание на этот диван и отметила, что он больше похож на диван-кровать в поезде. Густой бордовый цвет и столь не подходящие для дивана ножки в виде колес от паровоза…

Они ждали Дирка и Анну, чтобы передать ключи.

– Задерживаются уже больше чем на десять минут, – Катя взглянула на часы. – Это не похоже на Дирка.

Шум, поднявшийся еще в ресторане, не утихал, служил фоном всему происходящему, несмотря на стремительную смену декораций. Катя попыталась найти его источник и поняла: это настенные часы тикали очень громко. Странно, зачем вешать в квартире часы с таким громким ходом? Кажется, будто едешь в поезде…

– Может, девушка носик пудрит, – предположила Лена.

– Уже не просто девушка. Они помолвлены.

– Бывает же такая любовь! – вздохнула Лена. – Ты пульт от телевизора не видела?

– Да вот же он, на столике, – Катя подала Лене пульт, а сама вышла на балкон.

Было свежо и солнечно. Шум улицы сюда не долетал, поэтому квартиры в Хакских дворах ценились особенно дорого.

Истошный крик из комнаты почему-то не удивил ее. Как будто это уже где-то было – и Лену, которая указывала на экран телевизора и не могла вымолвить ни слова, она уже видела. Молодой, очень оживленный корреспондент тараторил по-немецки, в следующем кадре показали отъезжающую от какого-то высокого здания «Скорую», потом человек в полицейской форме с решительным лицом что-то коротко пролаял в камеру, и Катя увидела Дирка. Люди в форме вели его к машине полиции, поддерживая с двух сторон. Руки Дирка были заведены назад и закованы в наручники.

За спинами полицейских толпились вездесущие китайские туристы с фотоаппаратами, а один был настолько оживлен, что все время лез вперед и что-то тараторил, жестикулируя и тыча своей камерой в лицо одного из полицейских, словно хотел попросить сфотографировать его на фоне происходящего.

Садясь в машину, Дирк оглянулся на камеру, но Кате показалось, что на нее, будто знал, что она смотрит. Но полицейский подтолкнул его, и через секунду голландец скрылся в машине с включенной мигалкой.

– Что? Что случилось? Лена, переведи же! – Во рту мгновенно стало сухо, появился приторный железистый привкус, поэтому слова как будто прошелестели, а может, она и не произнесла их, а Лена прочитала по губам, потому что тоже когда-то в недалеком прошлом уже слышала их.

– Он выкинул ее с четвертого этажа отеля «Ритц Карлтон».

– Она… Что с ней?

– Мгновенная смерть.

Катя почувствовала резкий толчок и застонала. Красные всполохи завертелись перед глазами. Она превратилась в Анну и летела вниз, ощущая в последнее мгновение жизни всю губительную тяжесть своего тела. Катя широко открыла глаза и увидела прямо перед собой распахнутые, застывшие глаза Анны, в которых отразилась пролетевшая высоко в небе птица.