– С того, что зажигалку спрашиваешь. Зачем же тебе зажигалка?

– Может, я школу хочу поджечь?

– Школу поджечь? Чем же она тебя так достала, эта школа?

– А всем. Всем достала.

Они разговаривали, разделенные достаточно большим расстоянием, но, поскольку в вестибюле было абсолютно пусто и тихо – только они двое и безмолвные, бездыханные лица из администрации, – голос повышать не приходилось.

– И чем же именно?

– Отвяжись.

«Создание» с правилами приличия явно было не знакомо или же принципиально их игнорировало. Но Алексей почему-то обиды не почувствовал – может, оттого, что не придавал правилам приличия слишком большого значения, а может, потому, что девчонка начинала потихоньку его заинтересовывать. «Надо же, так мало лет на свете прожила, а уже бунтарка, сидит себе демонстративно во время уроков на лестнице, школу хочет поджечь, зажигалку требует», – подумал он, чувствуя, как на лице появляется улыбка. Девчонка на самом деле была немного смешной, но смешной как-то по-хорошему. И эти волосы растрепанные…

– Лучше дай зажигалку.

– Я вообще-то здесь для того, чтобы пресекать беспорядки, а не создавать их. К тому же, если ты сейчас с моей же помощью спалишь школу, где я работать буду?

– Другую школу найдешь. Мало ли школ в Саратове, – ответила она нетерпеливо. – Да есть у тебя зажигалка или нет, черт возьми?

– Ну, есть, – ответил он, уже не в силах скрыть улыбки, настолько забавным было это ее «черт возьми».

Она резко поднялась с лестницы и направилась к нему, в тот же момент он понял, что ей уж точно не десять лет.

И даже, наверное, не двенадцать… Черт бы побрал эту акселерацию – эта пигалица с круглыми, детскими еще, но уже подведенными тушью глазами направлялась к нему походкой от бедра, настолько привыкшая уже, видимо, к тому, что она женщина… Алексей вдруг почувствовал, что у него пересохло в горле.

Она подошла ближе, убрала пальцами со лба челку, напомнив Алексею тут же набоковскую Эммочку из «Приглашения на казнь». Такая же белая челка, такое же нетерпеливое движение пальцев. Он даже на миг заподозрил ее в плагиате – настолько точно воспроизведенным показалось ему это движение, настолько оживляющим образ несуществующей девочки, бегающей вприпрыжку по темным коридорам тюрьмы. Но только вряд ли, тут же подумал Алексей, Эммочка ей знакома, вряд ли доводилось ей листать страницы этого скучноватого и в общем-то мало известного романа Набокова. Если уж эта девица что-то и читала из наследия великого писателя, то это, наверное, была «Лолита» – образ, внутренняя суть которого прекрасно уживалась с этой ее походкой. Лолита, но уж никак не Эммочка…

Она подошла, что-то рассеянно поискала глазами – возможно, она искала стул, потому что в следующую минуту уже легко запрыгнула прямо на стол, не обнаружив ничего более подходящего.

– В самом деле, нужно ведь где-то сидеть, – прокомментировал Алексей, пытаясь избавиться от подступающего шока – настолько необычной, настолько не от мира сего казалась ему эта Эммочка-Лолита, несмотря на то что вела себя сейчас по шаблону обычной малолетней шлюшки, каких вокруг полным-полно.

– Не стоять же, – откликнулась она тихо, закинула ногу на ногу, расстегнула молнию на сумке, переброшенной через плечо, и извлекла оттуда пачку «Парламента». Достала две сигареты. – А ты что, правда подумал, что я школу спалить собираюсь?

– Ага, подумал.

– Не ври, – тут же раскусила она его, но все-таки улыбнулась от этой мысли – от того, наверное, что ее заподозрили-таки в чем-то великом. – Ну где твоя зажигалка?

Она, видимо, всерьез полагала, что он сейчас закурит вместе с ней как ни в чем не бывало, будет вот так сидеть за столом, на котором она сидит, закинув ногу на ногу, и тоже покуривать. Что они будут сидеть и курить, стряхивая пепел куда придется, невзирая на присутствующие строгие лица из районной администрации и возможное появление реальных лиц из более близкой администрации школы. Он снова представил себе эту картинку – вторую, вслед за более ранней, той, на которой он вяжет спицами. Достал из кармана зажигалку, чиркнул, поднес к ее сигарете…

Она жадно вдохнула – как будто целые сутки не курила – и улыбнулась почти блаженной улыбкой.

– На, возьми, – протянула сигарету.

– Спасибо, я курил только что.

– Как хочешь. А ты ничего. – Она скосила на него глаза, в первый раз посмотрела оценивающе. – Нормальный. Я бы ни за что не подумала, что ты разрешишь мне здесь курить.

«Я бы и сам…» – подумал Алексей.

– Тебе ведь попадет за это, если нас сейчас увидят.

Она сказала это вполне равнодушно, но ему почему-то почудился какой-то странный смысл в словах «если нас сейчас увидят». На самом деле – если их сейчас увидят?

– Мне-то что. Тебе попадет – уроки прогуливаешь, куришь. На стол вот залезла, сидишь…

– Да мне плевать. Тебя зовут-то как?

Она снова убрала с лица челку, снова тем же движением стряхнула пепел, не глядя, розовым поблескивающим ноготком. Он почему-то – наверное, впервые в жизни – почувствовал себя каким-то деревенским увальнем, который не знает, с какой стороны подойти к понравившейся красавице. На роль понравившейся красавицы она явно не подходила – главным образом по возрасту, что полностью исключало всякую возможность рассмотрения иных параметров. Она вела себя – и это, видимо, шло от внутреннего ее ощущения – так, как будто это он, а не она пребывает в двенадцатилетнем возрасте. Она говорила так же небрежно, как стряхивала пепел, как убирала челку, – как будто в жизни для нее абсолютно ничего не имело значения.

– Ты лучше скажи, сколько тебе лет, а? – спросил он насмешливо, пытаясь подражать ее небрежности и чувствуя, что у него получается лишь жалкая копия с неподражаемого оригинала.

– Пятнадцать, – ответила она спокойно и почему-то добавила: – Скоро будет шестнадцать.

– Понятно, что не тридцать пять. После пятнадцати всегда так бывает.

– Тебе виднее, – покорно согласилась она. – А самому-то тебе сколько лет?

– А как ты думаешь?

– Ну, не знаю. – Было заметно, что ей просто лень заставлять себя о чем-то думать. – Лет двадцать, наверное.

– Двадцать два, – поправил он почему-то с гордостью.

– А-а, – протянула она и улыбнулась.

На некоторое время наступила тишина – слышно было только, как потрескивает, сгорая, бумага тлеющей сигареты, как бьются капли о стекло. Налетевший порыв ветра на короткое мгновение заставил их стучать еще громче, еще отчаяннее.

«Наверное, все-таки хорошо, что я ее встретил», – подумал Алексей, прислушиваясь теперь уже спокойно к звукам падающих за окном капель.

Она снова стряхнула пепел и снова поправила челку.

– Слушай, ты, случайно, не читала Набокова?

– Набокова?

– Ну да, Набокова. «Лолиту», например.

– «Лолиту» до конца не дочитала. Бросила на середине.

– Не понравилось?

– Не знаю. Дура она, по-моему, эта Лолита.

– Почему дура?

– Потому что сама не знает, чего от жизни хочет. – Алексей усмехнулся, подумав о том, что на свете не так уж много людей, которые знают, чего они хотят от жизни. Вот, например, он сам, собственной персоной.

– А ты про себя-то знаешь? Знаешь, чего хочешь от жизни? – спросил он, тут же подумав о том, что ей, наверное, все же еще не по возрасту пытаться отвечать на такие вопросы.

– Знаю, конечно. Жить хочу, чего же еще. Вот пять минут назад курить хотела, – без тени сомнения в голосе ответила она, щелчком отшвырнула окурок, снова блеснула розовым ноготком и повернулась к нему. – А теперь уже не хочу.

Алексей смотрел, как тлеет на полу, возле скамейки, крошечная оранжевая точка. А может, она права, подумал он, – нужно жить сегодняшним днем, даже не сегодняшним днем, а текущим мгновением? Может быть, тогда жизнь покажется более радостной и счастливой, потому что каждое мгновение человек будет делать то, что он хочет, – а именно – жить.

– Что так смотришь?

Он с трудом оторвал взгляд от притягивающего как магнит оранжевого огонька и увидел близко ее глаза – светло-зеленые и круглые. Она смотрела на него пристально – так, наверное, рассматривает ребенок, не умеющий читать, книжку с картинками, пытаясь определить, интересная ли там сказка и о чем она.

– Странный ты какой-то. Даже ничего не сказал, что я «бычок» бросила.

Алексей внутренне поморщился от слова «бычок».

– Ты у нас давно работаешь?

– Третью неделю.

– Что-то я тебя раньше не видела. Наверное, просто не обращала внимания.

– Я тебя тоже раньше не видел. Наверное, тоже…

Он почему-то подумал о том, как странно, что он раньше не заметил этой забавной копны светлых волос и этих круглых зеленых глаз. Странно, потому что в ней было что-то, что притягивает взгляд и навевает мысль о том, что было бы интересно нарисовать ее волосы, глаза, плавную линию подбородка, пухлые, без видимого контура, губы и высокие скулы. Пропорций в ее лице не было, но оно было интересно именно этим отсутствием пропорций, нехарактерностью, которая делает некоторых людей объектами вдохновения художника.

– Ты о чем задумался?

В ушах у нее поблескивали сережки замысловатой формы. В тот момент, когда она спросила, Алексей думал о форме ее ушных раковин. Было бы глупо честно признаться ей в этом, хотя, тут же подумал он, скорее всего она просто протянула бы равнодушно «а-а», не обнаружив признаков удивления.

– О твоей прическе, – улыбнувшись, ответил он почти честно. – Ты ее сама создавала, или над ней потрудились лучшие стилисты города?

– Какие там стилисты. – Она не обиделась. – Я просто сегодня в школу проспала. Встала поздно, некогда было их мочить. Если их с утра не намочить и не пригладить, они все время так торчат.

– Да нет, ничего. Тебе идет даже, знаешь. Шарм какой-то…

– Ну да, – с прежним равнодушием ответила она, и Алексей в очередной раз подумал о том, что этому ребенку, похоже, все по барабану.

А она как будто услышала это слово «ребенок», прочитав его мысли, и тут же, в доказательство обратного, ее рука нырнула под горловину кофточки, натянув на плечо спустившуюся вниз бретельку от невидимого бюстгальтера.

– Тебя, кстати, как зовут-то? – спросила она снова и уставилась на него так, как будто первый раз видела.

Он, поймав себя на том, что слишком уж долго думает о ее бюстгальтере, даже чертыхнувшись про себя, ответил немного смущенно:

– Алексей.

Она, видимо, заметила его смущение и истолковала его совершенно