Песня не складывалась, а значит уже никогда не сложится. Девчушка в кепке – не королева хайпа, чьи песни звучат из каждого утюга. И от этой мысли сделалось грустно.

Но он быстро отбросил этот негатив. Сегодня он на позитиве! Сегодня его день!

Тогда чего тянуть? Промедление смерти подобно! Он снова захохотал, как лучшей шутке за сегодняшний день, чем в очередной раз привлёк внимание окружающих.

Улыбнувшись в ответ на оказанное внимание, он перебежал через дорогу, свернул к белому забору, из-за которого возвышались купола. У ограждения сидели два бичеватых мужичка с перевёрнутыми кепками на асфальте. Не останавливаясь, Геннадий бросил им по монете, ловко попав в классическую тару для милостыни, и остановился перед воротами, ведущими на церковную территорию.

Ворота были в форме высокой арки. Белая известка, казалось, едва успела высохнуть. Коричневая деревянная калитка была открыта для всех желающих.

Геннадий остановился, чтобы перевести дыхание – долбаные годы! – и запомнить этот момент «до». До того, как он начнёт своё веселье.

Двор при церкви был просторный, выложен брусчаткой благородного серо-зелёного оттенка. В вечерний час здесь было человек тридцать как минимум – и это только те, кто был в поле его зрения.

У стены слева были расставлены скамейки. Сейчас их занимали старушки, церковные работницы в чёрных нарядах и молодые мамы, которые привели детей на прогулку. Дети, что удивительно, не капризничали, вели себя тихо, как и все вокруг. Даже самые маленькие не вопили истошно. Фантастика!

С противоположной от калитки стороны находилась смотровая площадка с видом на набережную, где оставались прихожане. Вдоль ограждения другие мамочки катали коляски с младенцами. Странное место они выбрали для прогулок, подумал Геннадий. Хотя, судя по поведению, это для них привычный променад.

Белый цвет церкви окрасил закат. Вытянутые витражи ловили последние лучи солнца. Над зелёной крышей вверх тянулись позолоченные купола. Под одним из них колокольня просачивала вечереющее небо. Храм располагался чуть правее, ближе к другим постройкам, на одной из которых была крупная табличка «церковная лавка».

Двери в церковь были открыты, до ворот доносилось пение и голос батюшки. Геннадий когда-то сюда приходил, в той, в другой – негативной жизни.

Он помнил прохладное помещение в полумраке – печальные лики святых, позолоту икон, в которых отражалось пляшущее пламя свечей. Людей, которые бесконечно крестились и кланялись. Он закрыл глаза, сосредоточившись на доносящихся звуках, и попытался воссоздать картину. Он, казалось, почувствовал особый запах церковного масла, молитвы, пронизанные мольбой и надеждой.

Он ничего не имел против этих людей, хотя бы потому, что раньше их не знал и уже не узнает.

Он ничего не имел против самой церкви.

Но это было то место, где удар будет наиболее больным. Погибнут люди, которые пришли за верой и надеждой. По ним будут убиваться безутешные родные, проклиная судьбу и перебирая в памяти этот день, мысленно пытаясь изменить события, чтобы вечер закончился не под куполами.

Геннадий сощурился, чтобы лучше рассмотреть старые и молодые лица, олицетворяющие благодатное спокойствие. Им будет представлено почётное право открывать его троицу. Каждое из лиц он мысленно очертил чёрной рамкой, представляя некролог в завтрашней прессе.

Геннадий последний раз глубоко вздохнул и шумно выдохнул, заканчивая момент «до» и открывая представление. Он сдёрнул растянутые от времени петли с больших круглых пуговиц, сделал последний шаг, ступив на брусчатку. Вспомнил позитивного героя Николаса Кейджа из фильма «Без лица» и, поднимая руки вверх, заорал:

– Ааа-ллилуйя, ааа-ллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!..

Десятки глаз с явным неодобрением уставились на нарушителя спокойствия. От скамейки слева отделилась фигура в монашеском наряде и засеменила к выходу, взмахами рук призывая прекратить орать. Прекращать он не собирался. Словно дирижируя оркестром, он продолжал:

– Ааа-ллилуйя, аааа-ллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!

Ещё две церковные работницы заторопились к выходу, чтобы усмирить хулигана. Им на помощь спешили мужички, стоявшие у смотровой площадки. У мамашек сработал инстинкт. Схватив детей, они спешно переместились подальше.

Геннадий продолжал орать, дожидаясь, когда первые жертвы подойдут поближе.

– Ты что шумишь, окаянный! – погрозила пальцем старенькая монашка, которая первая отреагировала на странного прихожанина. – Если безобразничать пришёл, то иди подобру-поздорову.

– Аллилуйя, аллилуйя! – Геннадий орал, войдя в раж.

– Вроде б взрослый человек, должен понимать, куда пришёл, – продолжала ворчать монашка, приближаясь к нему.

– Я понимаю – куда и зачем, – Геннадий откинул полу широченного плаща и крутанул автомат, подвешенный на ремне на плече. Вдалеке послышалось первый визг. Он снова заорал «Аллилуйя» и нажал на курок, пустив автоматную очередь по монашке, догоняющим её помощникам, по вскочившим со скамейки.

Попавшие под пули люди вскрикивали и падали как подкошенные, напоминая фигурки в тире. Он подошёл к монашке. На её мёртвом лице сохранились испуг и недоумение. Словно она не понимала, как могла умереть на отмоленной земле, под защитой у Него.

Поодаль послышались стоны. Геннадий не хотел разбираться, кто остался жив, и пустил очередь по всем, намертво прибивая их к земле.

Те, кто оказался у смотровой площадки, успели спрятаться за белокаменной церковью. Но он и не собирался их догонять.

Продолжая орать «Аллилуйя», Геннадий направился в церковь, где уже началась суматоха. Он чувствовал, как бились их сердца, как собранные пальцы правой руки ходят крестом. Как губы шепчут молитвы и просят отпустить грехи. Как ладони зажимают губы, чтобы дыханием не выдать своё местонахождение. Как родители закрывают своими телами детей. Как ищут укромные места и крепкие преграды. Он чувствовал всё: страх, отчаяние, отрицание, горечь, желание жить, надежду на чудо.

На ходу он перезарядил оружие, передёрнул затвор и зашёл внутрь. В полумраке у икон горели свечи. Пламя металось из стороны в сторону, словно в такт его соло, вверх направлялся чёрный дым.

Воздух был пронизан ужасом. Шёпот поднимался к сводам, и эхо повторяло сказанное:

– Господи, спаси и сохрани…

– Не дай погибнуть…

– Что происходит?…

– Кому нужно стрелять?…

– Помилуй…

– Теракт…

Геннадий захохотал, разобрав последнее слово. Безумный смех эхом вновь и вновь проносился по пространству, нагоняя ещё больший ужас. За колонной кто-то упал – потеряв сознание или сразу – жизнь. Сердце не смогло выдержать его присутствия. Это здорово развеселило, и он рассмеялся громче.

Из-за одной из колонн вышел священник. Он поднял руки вверх, демонстрируя безоружность. Хотя какое здесь может быть оружие!

– Послушайте… – начал он, но Геннадий не собирался тратить на пустую болтовню.

Заорав «Аллилуйя», он выстрелил в церковного служащего. Тот спокойно принял свою смерть, и это было странно. Убитый был явно моложе стрелка, когда цепляешься за жизнь на уровне инстинкта. Ему что, тоже жить надоело? 

Помещение наполнял визг и плач, вытеснив отголоски смеха у небосвода. Чтобы прекратить эту какофонию, Геннадий снова заорал и побежал вперёд, стреляя по очереди вправо и влево. Память фиксировала искаженные от страха и боли лица – в основном женские. В глазах застывало неверие, что это конец.

Он стрелял до тех пор, пока не закончились патроны. Когда это выстрелов стало стихать, с улицы послышались сирены.

Геннадий оглянулся по сторонам: замершие тела, которые обводили бордовые лужи. Расстрелянный алтарь и осуждение в глазах уцелевших ликов. Разбросанные свечи, некоторые из которых продолжали гореть. Тяжёлые стоны выживших, обрывки молитв сумевших избежать страшной участи.

Сирены на улице сливались в оркестр. Геннадий был готов к такому повороту. Оглянувшись и в последний раз посмотрев на результат своего первого прихода, он направился к запасному выходу.

Пока силовики бежали с одной стороны, он уже оказался на улице. Быстро преодолел расстояние до смотровой площадки, перемахнул через забор. Пригнулся, хотя с учётом его роста это было неудобно, и вдоль ограждения добрался до противоположного от лестницы спуска края. С набережной видели мужской силуэт, который быстро пропал в дебрях за благоустроенной зоной отдыха. Молитвами или проклятиями он смог безнаказанно уйти и вернуться домой.

***

Геннадий открыл глаза. Солнце вовсю уже слепило. Он выставил перед собой худую ладонь и сощурился, будто это могло спасти от пробивающегося в окна солнца.

После второго развода он остался в своей «двушке», расположенной чётко посередине дома: в третьем подъезде из пяти на третьем этаже стандартной пятиэтажки. Дом располагался в глубине старого, застроенного такими же хрущёвками, районе. Окна его выходили на школьный двор, где с раннего утра до позднего вечера кипела жизнь.

В квартире всё оставалось как при Нине, которая все эти годы старалась улучшить их быт, насколько позволяли финансы.

Квартира была небольшой. Спальня располагалась в вытянутой комнатке с кладовкой напротив окна, где бывшая сделала гардеробную. Зачем семье, которой особо нечего развешивать по плечикам и расставлять под ними, отдельная гардеробная, он не понимал. Главное, что в пафосно названном углу нашлось место для его инструментов и робы.

Спальня была обклеена «жуткими розочками» на шелкографии. Геннадию было всё равно, под каким рисунком спать. А раз жене были приятны такие обои, он не стал сопротивляться. Правда, пожалел об этом, когда занялся поклейкой: на бригаду денег, конечно, не было.

Металлическая кровать была не такая широкая, но через неё проблематично пробираться к гардеробной. На прикроватной тумбочке со стороны Нины до сих пор громоздился светильник с цветастым абажуром. Со стороны Гены лампу убрали, после того, как он своими длинными ручищами несколько раз смахнул её во сне.

У окна стояло небольшое трюмо. Когда-то место под зеркалом было заставлено всякими женскими бутыльками и коробочками. А сейчас здесь месяцами собиралась пыль.

На круглых пластиковых гардинах висел пожелтевший тюль с кружевами, из которых тянулись нитки, и шторы чуть темнее «жутких розочек».

Вход в спальню был из зала, где царил минимализм. Здесь Нина выбрала полосатые бело-синие обои, синие шторы, дутый диван и кресло, на которые были накинуты синие покрывала. Мягкая мебель была направлена к телевизору – небольшому, но с плоским экраном. Овальный ковёр под ногами за этот год потерял свой оттенок под грязью и пылью.

Кухонька была небольшой. Из мебели вошло несколько шкафов. После белого стандарта советских времён Нине казалось тогда эффектным сочетание жёлтого и зелёного цветов. Гена опять же не возражал.

В вытянутую прихожую вошла только вешалка и большое зеркало, в которое можно было посмотреть на себя в полный рост.

Накануне вечером Геннадий долго смотрел на себя в это самое зеркало. До дома он добрался как в тумане, но помнил, что, глядя в отражение, пытался определить, как изменился. Он изменился, стал другим, и это бесспорно. Но только из зеркала на него по-прежнему смотрел уставший несчастный человек. И бесполезно было изображать позитив.

Полночи он пялился в потолок, пока не наступила кромешная тьма. Сейчас он лежал на кровати, уставившись в «жуткие розочки» и вспоминал прошлую жизнь. Как всё-таки хорошо было тогда, и как опустевше сейчас.

Ему хотелось думать об этом снова и снова, чтобы оттянуть момент подъема, но уже по другой причине. В душе ему нравилось предвкушение своей славы.

Он знал, что о вчерашнем сообщали по всем новостям, может, даже федеральным. О нём узнавали, о нём говорили. А когда станет известно его имя, начнут перебирать каждый клочок его никчёмной жизни, пытаясь дойти до истоков его позитива и разобраться во всём. А ведь ещё до вчерашнего вечера он был слишком неинтересен вместе со своим внутренним миром тысячам людей, которые жили, работали, отдыхали совсем рядом.

Наконец он заставил себя встать, умыться и почистить зубы старой колючей щёткой. Потом прошел по скрипучему полу на кухню.

За столом показались силуэты. Их он готов был узнать их сквозь десятилетия – своих родителей.

Видение было так неожиданно, что Гена встал и начал часто моргать. Появилось ощущение нереальности: когда ты видишь сон или просто пьян, сознание рисует тебе причудливые образы.

Пил Геннадий редко. Во-первых, денег вечно не хватало. Во-вторых, боялся скатиться и пойти по стопам отца. Впрочем, чего уж греха таить – обоих родителей. Он посмотрел на обеденный стол, покрытый грязной скатертью, и на секунду ему снова показались их опухшие лица, грязные волосы, руки, держащие рюмки. От наваждения по коже пробежали мурашки.

Он сел напротив того места, где секунду назад был призрак отца, и посмотрел в пустоту, надеясь, что видение вернётся. Зачем? Что бы он сделал? Показал, каким он стал неудачником, как они и предсказывали? Даже мать! Хотя инстинкт обычно направлен на защиту своего ребёнка. Ведь молчать – это то же самое, что позволить обидеть. А подначивать деспота – такого врагу не пожелаешь. Но это происходило. Постоянно. Каждый день.

Геннадий поймал себя на том, что вытирает слезы. Не все слезы обиды вытекли, даже спустя столько лет. Нет, нет, нет! Он не должен раскисать. Ведь он изменился, стал другим – позитивным.

Он треснул кулаком по столу, словно запрещая являться давно умершим. Где-то по соседству затявкала собака.

– Сука, – разозлился он от противного лая.

Захлопнув дверь на кухню, будто это спасло от воспоминаний и заткнуло бы псину, он сел на диван и уставился на закрытую дверь. За ней что-то упало, псина затявкала сильнее, но быстро заткнулась, видать, вмешался хозяин.

«Призраков бояться – позитивным не ходить», – пробубнил он и направился на кухню во второй раз. Сейчас здесь всё было как прежде: одиноко, забыто, заброшено.

Гена сел завтракать. Завтрак был скудный и безвкусный. Заваренный пакетик чая напоминал замоченное сено. Горбушка чёрного хлеба засохла, лишившись остатков аромата.

Только когда утренние приготовления были закончены, он включил телевизор. Как он и предполагал, по всем каналам показывали вчерашние кадры из церкви с прикрытыми квадратиками телами и жутким фотороботом.

В чёрно-белом рисунке он попытался узнать себя, но не получалось. Отдельно взятые элементы – овал лица, причёска, глаза, нос, рот – вроде походили, если бы не искажённая от боли гримаса. Неужели его видят таким? Или он действительно был таким в тот момент, когда жал на курок, чувствуя отдачу оружия и покидающие души тела? Если честно, он ждал больших ощущений, но внутри пока была пустота. Наверное, эйфория придёт позже, когда все три этапа будут закончены. А пока ему приходится держать организм в тонусе. Так он решил про себя.

Гена прислушался к тому, что говорили по телевизору. Комментировал кадры мужской голос с жёсткими нотками, обладатель которого периодически появлялся в кадре. Молодой симпатичный журналист с аккуратной стрижкой, серьёзным лицом профессионала и подтянутой фигурой. В титрах было указано: Максим Астафьев, служба срочный новостей.

– Ха! Срочных новостей! – усмехнулся Геннадий и стал смотреть репортаж.

– …11 человек погибли, 23 человека получили ранения. Из них 15 человек находится в больнице, остальные проходят лечение на дому. Из госпитализированных у троих состояние оценивается как тяжёлое, врачи не дают прогнозов.

Теперь камера была нацелена на немолодую женщину. Крашенные белые волосы уложены в аккуратную причёску. Очки закрывали глаза. Над дрожащим, как желе, подбородком подёргивались губы, выкрашенные в розовую помаду. На округлые плечи накинут белых халат. В титрах появилось имя и должность. Говорившая, оказывается, была главной по здравоохранению в регионе.

– Специалисты областной больницы оказывают всю необходимую медицинскую помощь, – комментировала Элла Завьялова. – Угрозы для жизни пострадавших нет. В стационаре сейчас находятся 15 человек, двоих могут выписать в ближайшие сутки. Троим пострадавших, получившим серьёзные травмы, оказывается особое внимание. С родственниками погибших и с самими пострадавшими работают психологи.

Журналист продолжил рапортовать:

– Среди погибших шестеро работников церкви, в том числе отец Алексий Мотылёв. У 32-летнего священнослужителя непростая судьба. Меньше месяца назад у него умерла жена от тяжёлого заболевания, ей было всего 27 лет. Муж очень тяжело переживал утрату, прихожане старались поддержать его в этот трудный период. По словам очевидцев, отец Алексий пытался что-то сказать стрелку, вразумить. Однако преступник хладнокровно застрелил его после первого же слова…