И Мятежного трясло, Мятежного ломало. Хватит, хватит, хватит. Довольно. Ему всегда была невыносимо тесна крошечная коробка собственной головы. Он все мечтал из нее выбраться. Снял бы эту кожу и эти кости. Оставил бы на полке. Мысли несли его дальше. И каждая была невыносима. Про Марка Мятежного столько раз говорили: «Этот не жилец», а он жил все равно. Будто назло.

Грин повторил вопрос, тихо, вполголоса, Мятежному от этой интонации, просящей почти, почти нежной, почти, почти, почти, хотелось рвать на себе волосы и выйти к чертям из собственной липкой кожи, Мятежному было тесно и душно. И даже голос Грина, обычно дарящий ему покой, сегодня будто крепче сжимал железные прутья вокруг.

– Так кто?

Мятежный покачал головой, в лучшие свои моменты он занимал всю комнату со своим громким голосом, вечными выпадами, сейчас ему хотелось исчезнуть, он не говорил об этом, но исчезнуть ему хотелось почти всегда, потому что быть собой, быть в себе всегда казалось ему пытке подобным. Ему хотелось исчезнуть, потому что что-то черное и липкое заполняло его изнутри, потому что он понятия не имел, что они делали, пока его не было, – и это было не его собачье дело. Он бы собакой спал у него в ногах. Грин, чистый, понимающий, улыбчивый Грин, который почему-то решил, что вот на них с Озерской, грязных и уродливых, и нужно тратить свое оставшееся время, не делал ситуацию проще.

– Никто тебя не заслуживает. Вообще никто.

Мятежный молча поднялся и вышел за дверь, в этот раз обойдясь без спецэффектов, не дав Грину ответить. Он почему-то решил, что и так знает все, что Грин может ему сказать. Он, конечно, не имел права принимать такое решение.

Грин наблюдал за удаляющейся спиной Мятежного и удивлялся, как это каждый раз невыносимо – смотреть, как они уходят. Как уходит Мятежный. Однажды они все уйдут, пойдут дальше, проживут удивительные жизни. А он останется. Вероятнее всего, в земле. Они всегда были рядом с момента появления в Центре – он и Мятежный. И Грин представить себе не мог день, в котором Мятежного бы не было. Равно как он прекрасно знал, что однажды Грин оставит его первым. Ему это казалось бесчестным. Но смотреть на спину Мятежного было невыносимо все равно, честно или нет. Иногда Грин уставал быть честным и взвешенным. Ненадолго. Пока никто не видит.

В комнате стало тесно; когда там были только он и Грин, это было просто и понятно, но, когда туда входило сокрушительное отвращение Мятежного к себе, дышать становилось будто нечем. Мятежный думал, что Грин с его ненавистью не справится. И ошибался. Грин боялся не этого, а вот подавленных эмоций, удаляющейся спины Мятежного – очень даже.

Валли заглянула ровно через три минуты – долгие три минуты, когда Грин ненавидел собственное бессилие. Он не мог встать. Не мог ничего сделать. Не мог догнать ни одного из них.

– Гриша, как ты? – Валли улыбалась, и Грин знал одно: она любила их. Каждого из них. Любила с их колючками и с их болью. Понятия не имела, как любить их правильно и можно ли. Но старалась.

Он ответил:

– Лучше, спасибо. Ты будешь мучить меня новым отваром Зари, да? – Грин улыбался. В голове пульсировало и стучало. Разливалось ватной слабостью дальше, не очередной приступ, далеко нет. Скорее, тупое всепоглощающее отчаянье.

Мне за ними не угнаться. Ни за одним из них. Мне за ними не успеть, неважно, как сильно я пытаюсь. Меня держит, изнутри выламывает сама моя суть. Не в них дело. Во мне. Мое тело – клетка.

Саша спешила, до ночи нужно было успеть множество вещей, и однажды у них у всех будут проблемы. Но это будет не сейчас. Саша спешила потому, что ей казалось, что если она сейчас ускорится, то время потянется за ней, ускорится тоже – и ночь наступит скорее. Саша в своем сиянии была заразительна. В своей радости. Приступ был малый. И он миновал. А значит, мы все будем. И будем жить.

Ее перехватили за запястье, грубо и привычно, она знала прикосновение этих пальцев, жесткое и твердое, он чаще держал оружие, чем прикасался к чему-то мягкому. Саша Озерская знала эти руки и потому не думала сопротивляться. Пока не стало страшно.

Мятежный впечатал ее в стену с такой силой, что Саша на секунду задохнулась – воздух из нее просто выбили. Саша была перед ним как на ладони: большие влажные испуганные глаза. Приоткрытый рот. Не первый раз за сегодняшний день ей было трудно дышать, был гниющий смрад колдунов и была стена, о которую ее, казалось, вот-вот раздавят. Было ощущение схваченности, которое она ненавидела, будто тело маленькое, крошечное совсем, беспомощное. И ей одной не справиться. Сколько птичка ни бейся в тесной клетке – дверцу никто не откроет.

Мятежный держал крепко, прижимал к стене всем телом, захочешь – не вырвешься. Саша застыла, ожидая продолжения, рассматривала его и не узнавала вовсе. С ним что-то было не так. Он весь был какой-то маятный, лихорадочный. Будто оставил в комнате Грина последние кусочки рассудочности. Мятежный. Его фамилия всегда шла впереди него. Оставляла за собой тревожный, звенящий шлейф.

Важным Сашиным секретом было то, что она никогда его не боялась. В какой-то вывернутой, нелепой форме она ему даже доверяла. Она знала, что Мятежный никогда не сделает ей больнее, чем она сама захочет. Но он был здесь, и взгляд у него был дикий, и захват железный. И она этого человека совсем не знала, как после стольких лет такое возможно? Она не узнавала перекошенного лица, другим был даже оскал. Он не задирать ее пришел, не сегодня. Ты это всерьез? В самом деле? Впервые в жизни Саша слышала настойчивый стук крови в ушах. Не играй. Спасайся. Беги. Сейчас.

Мятежный почти шипел ей в лицо:

– Держись от него подальше. Ты меня слышишь? Держись. От него. Подальше.

В эту секунду все имело смысл. Прозрачный. Как стекло. Саша моргнула, не веря, что он решился это озвучить. Говорят, если что-то в себе давить очень долго – оно разорвет тебя. Саша слышала, как чувство раздирает его по шву. Мятежный встряхнул ее с силой, она услышала глухое «бом» – собственный затылок, ударившийся о стену. Мятежный шипел. Он рычал. Он не находил себе места. Бесимся, бесимся, бесимся.

– Если я еще раз тебя рядом с ним увижу, Озерская, я не шучу. Я убью тебя к чертовой матери. Мне плевать. Мне терять особо нечего. Слышишь, дрянь? Я тебя просто убью.

Саша слышала. Саша смотрела ему в глаза, почти не моргая. Никогда. Никогда он не говорил с ней так. Было много разного. Было обидно, до слез обидно. Но все это было шуткой, злой игрой, правила которой понимали они оба. Сегодня Мятежный с ней не играл и Саша не знала правил, сегодня этот незнакомый раненый человек пришел сделать ей больно. Саша его слушать не хотела, мотала головой, запястья горели. Выпусти. Она все слышала все равно. Слышала, кажется, гораздо больше, чем Марк Мятежный, бледный от злости, которую он даже не думал сдерживать, хотел ей сказать. Он, наверное, ждал от нее чего угодно, но не этого. Марк Мятежный – ее кривое зеркало. Даже сейчас. До последнего. И, может быть, он правда ждал, что она послушает. Подожмет хвост и убежит в кусты, как послушная собачка. Но алло, Земля вызывает Мятежного, прием-прием, Мятежный, ответьте Земле! И Саша почти поверила, что в Центре, в этом дурацком, гнилом до основания месте, может быть нормально. Совсем как у людей. Что здесь может выстроиться что-то почти человеческое. Какая глупая мысль глупой девочки. Нормально не будет. Хорошо – тем более. Саша была множеством удивительных, странных, подчас совершенно нелепых вещей в крошечном теле, он мог переломить ее как соломинку. Утопить как котенка в собственной ванной, ему хватало фантазии иногда вломиться и туда, от него несло чужой кровью. И это было неважно. В своих расчетах Мятежный не учел одну существенную деталь. Саша была кем угодно, но не послушной собачкой. Ей бы сжаться, отступить. А она расхохоталась. Громко, в полный голос, со всем отчаяньем, со всей равноценной злостью. Прямо ему в лицо.

Чтобы не плакать, я смеялась. Так?

– Ну, нет, Марк. Это не так работает. – Вот тебе ответное, вот тебе, получи, тонешь сам – топи другого, так? – Не дождешься. Это не тебе решать. Выпусти меня, придурок.

Саша рванула руки, пытаясь освободиться, и столкнулась с той же мыслью, с которой, наверное, сталкивался каждый, кто хоть раз на них с Мятежным смотрел. Что может сделать муха слону? Саша, впрочем, и не думала сдаваться, брыкалась и сопротивлялась так, будто ее здесь и сейчас убивали. Выражение лица Мятежного говорило ей о том, что еще немного, и свою угрозу он попробует исполнить.

– И я тебе скажу, как это работает. Вместо того чтобы налетать с нелепыми угрозами на меня, мог бы, наконец, сказать Грину о своих переживаниях. Вообрази, некоторые люди так и поступают, это, блин, вот так работает, Марк. Пусти меня!

Захват стал только сильнее, Саша в этот момент четко знала: если он захочет – он ее просто расплющит, раздавит эти косточки, и до чего нелепый получится финал – канарейку перемололо прутьями собственной клетки. О таком ты мечтала?

Вот вам основное отличие Центра от Дома. Дома, если это настоящий Дом, с большой буквы, где тепло и где вас любят, люди хотя бы пытаются говорить друг с другом, прежде чем начать убивать. Здесь это работает немного иначе.

Саше иногда до смешного хотелось вернуться домой. До нелепого. Постоянно. Туда, где тепло. Сказать Мятежному о том, насколько схоже, насколько знакомо ощущалось присутствие Грина? Насколько похоже на Сашин дом? Не было ровным счетом никакого смысла. Может быть, он знал это сам.

Весь мир, крошечный полузадушенный мир – это Мятежный, когда он продолжает давить, усмехается нехорошо; она уже не просто сопротивляется, а, по ощущениям, начинает бороться за жизнь. Мятежный шипел Саше в ухо, и, господи, никто из них никогда не заботился о том, чтобы сделать это красивым, но сегодня они будто вышли на новый уровень липкой грязи.

– Ты думаешь, ты такая охренительно умная. Ты все просчитала. Все про всех знаешь. О, я Александра Озерская, и я лучше, чем все вы, отребья из Центра. Скажи ему хоть слово. Слышишь? Хоть одно лишнее слово. И я сверну тебе шею. Никто не будет болтать. Никто не будет выделываться. Никто не будет мотать нервы. Тупая шлюха, ты всегда думаешь только о себе. Всегда всё только о тебе и для тебя. Ты не заслуживаешь в одном помещении с ним находиться, змея. Одним воздухом дышать. Скажи ему хоть слово, Озерская. Ты пожалеешь.

Видимо, была некая черта, и ее ни в коем случае нельзя было пересекать. Но рассказать об этом ей или Грину – да хоть кому-то, – кажется, забыли.

– Чем ты лучше меня? – Саша отозвалась еле слышно, извернулась в очередной раз, чтобы тут же броситься. Они были похожи во множестве вещей. Чего Саша не собиралась делать точно – просто так сдаваться. Теперь шипели оба: – Посмотри на себя, какое гребаное отчаянье. ПОСМОТРИ. НА. СЕБЯ. Ты не посмеешь. Во-первых. Во-вторых, как ты смеешь меня судить? Ты ни черта не знаешь. Ни про меня, ни про то, что между нами с Грином происходит, думай обо мне что хочешь, Марк. Но не смей осуждать за то, чего я не делала.

И, может быть, она все-таки не зря посетила те тренировки, на которые пинками буквально ее загоняла Валли, но Саше удалось высвободить руку. Или это просто Мятежный ослабил хватку. Так или иначе, Саша с силой впечатала кулак ему в грудь, от чистой злости, просто чтобы ему было хоть чуточку больно, хоть немного, пусть их таких будет двое.

– Я не скажу Грину ни слова. Если, – Саша улыбалась нехорошо, с жестоким, победным каким-то удовольствием, – если ты соберешь остатки мужества в кулак и начнешь объясняться со своим лучшим другом сам. Я скажу тебе почему. Потому что Истомин заслужил чуть больше, чем этот дешевый цирк. Разве я неправа? А сейчас пусти меня, мне больно.

Он отступил на шаг, и Саша знала: враг бежит. Он тянул носом воздух, все пытался взять себя в руки, и ничего у него не получалось. Саша успела подумать, что давно его таким не видела. Настолько потерянным. Настолько катастрофически одиноким. Ярость сползла с лица, оставляя за собой только детскую растерянность. Рядом всегда был Грин, готовый сгладить острые углы. Рядом всегда была она сама, в конце концов, и они говорили на одном языке, для Саши становиться улучшенной версией себя было не нужно.

Сейчас он казался оторванным от реальности, от жизни Центра, а Мятежный, в отличие от Саши, Центру принадлежал всецело. Возможно, из них всех он был лучшим. Лучший из худших. Из бедных сирот и полукровок. Саша не улыбалась больше. Он сжимал и разжимал кулаки, не зная, за что схватиться – хорошо бы за ее шею. И долю секунды она честно ждала удара. Это ледяная змейка, поселившаяся в животе. Саша вернется к ней позже.

И кто его таким сделал? Таким большим и таким нелепым?

Саша добавила тихо, осторожно, почва у нее под ногами была топкая, а обвалиться всем телом, незащищенным и ободранным, в пожар под названием Марк Мятежный, ей совсем не хотелось:

– Я ни за что. Понимаешь? Ни за что. Не сделаю ему больно. Да, я ненавижу Центр и не хочу провести свою жизнь, колдуя над входом в Сказочный мир. Но у Грина нет этой жизни. И вот ты, ты сделаешь ему больно, если продолжишь в том же духе. Марк, пожалуйста. Пойдем. Тебе надо успокоиться.

Когда она протянула к нему руку, он не отпрянул, не дернулся, он про себя попытался удивиться, какие сильные у нее пальцы, когда они сомкнулись у него на запястье. Саша тянула его за собой с бешеным упорством, когда он отозвался, наконец, хотя сил будто не было. И бешенства не было тоже. Было пусто и больно. Обеим сторонам.

– Но если ты его ранишь – ты знаешь, что будет.

Она покивала, светлые волосы падали на лицо, и он видел, где у нее на плечах и на запястьях наливаются синяки. Мятежный не хотел слишком напряженно думать, как она будет объяснять это Валли. Всегда находила способ. Найдет и сегодня.

– Знаю конечно, – отозвалась негромко. – Ты меня убьешь. Только раньше ты себя убьешь. Если так продолжишь.

Как живут люди, если не закапывают себя в горячих углях собственной боли?

Марк не стал с ней спорить, не стал продолжать разговор. Только сжал зубы и отвернулся, ушел, не разбирая дороги, дальше по коридору. Саша задумчиво смотрела в спину торопливо уходящему по коридору Мятежному. И вот это действительно было похоже на бегство.

Сколько еще боли сможет жить под этой крышей?

Дети Центра привезли с собой мало вещей и много боли. Выросли дети, выросла и их боль.