Глава 2
Психологическая подоплека

Им же здесь прививают смертонавыки […], если вы и дальше будете мешать их смертовоспитанию, я пошлю за санитарами и вас выставят отсюда.

Олдос Хаксли.

О дивный новый мир

Психологи давно задумались о том, как человек воспринимает смерть. О сложных отношениях людей со смертью психологи написали немало книг, и, я уверена, именно в эту минуту пишутся новые. Зигмунд Фрейд утверждал, что «в свою собственную смерть никто не верит, или, что то же самое: в бессознательном каждый из нас убежден в своем бессмертии»^[19]. По его мнению, уже первобытный человек относился к смерти двойственно – с одной стороны, очень серьезно, как к концу жизни, но с другой – отрицая смерть, низводя ее до чего-то исключительно маловажного. Обсуждая дуалистическую природу влечений и их вечную борьбу, Фрейд в конце концов противопоставил жизненные, жизнеутверждающие импульсы и инстинкт смерти, влечение к деструкции, то есть две жизненные силы, которые принято называть Эросом и Танатосом^[20]. Отношения человека со смертью представлялись Фрейду чрезвычайно важными:

Не лучше ли было бы вернуть смерти в действительности и в наших мыслях то место, которое ей принадлежит, и понемногу извлечь на свет наше бессознательное отношение к смерти, которое до сих пор мы так тщательно подавляли?^[21]

Значительная часть философов, психологов и психоаналитиков поддерживает идею о существовании влечения к смерти, бессознательного стремления организма к возвращению в неорганическое, «исходное состояние». Эти исследователи признают наличие такого влечения – активного, движущего, влиятельного, часто связанного с агрессией. Другие ученые и мыслители принцип влечения к смерти категорически отрицают.

На протяжении всего двадцатого века делались многократные попытки изучить с научной точки зрения не только наши взаимоотношения со смертью, но даже посмертие, тем самым переключая дискурс о загробном существовании из религиозных рамок в естественнонаучные. Наиболее интересное имя в этом процессе – американский исследователь Рэймонд Моуди, который задумался о самом феномене смерти и посвятил ему книгу «Жизнь после жизни» (1976). Моуди обсуждает табуированность темы смерти в нашем сознании, наше нежелание думать на эту тему.

Мы ощущаем (иногда чисто подсознательно), что наше даже косвенное соприкосновение со смертью сопровождается представлениями о собственной смерти. Оно приближает ее и заставляет задуматься^[22].

Моуди собрал огромную коллекцию свидетельств тех, кто перенес клиническую смерть; по его данным, их переживания и видения в эти минуты удивительно схожи между собой. Тем не менее трудно оценить реальность этих переживаний, и вопрос о научном подтверждении посмертия по-прежнему остается открытым.

Американка Элизабет Кюблер-Росс положила начало изучению наших эмоциональных реакций на смерть. В своей книге «О смерти и умирании» (1969) она акцентирует внимание на том, как люди относятся к близости своей собственной смерти^[23]. Исследовательница выделяет четыре последовательные стадии, через которые проходит тот, кому грозит смерть: отрицание, гнев, торг и депрессия. Прохождение через эти стадии может привести (или не привести) к пятой – принятию собственной смерти. Отрицание предполагает невозможность поверить в то, что такое может случиться – и не с кем-нибудь другим, а со мной. Гнев направлен на врачей и всех остальных людей – только за то, что они здоровы и им ничего не грозит. Торг заключается в попытках сделки с судьбой. И над всем этим клубится угроза депрессии. Сходным образом люди реагируют и на возможность смерти близкого человека.

Кюблер-Росс пишет, конечно, о взрослых, дети опять оказываются как бы изъяты из разговора о восприятии смерти. Однако нельзя переоценить значение исследований Кюблер-Росс, поскольку именно она ввела возможность разговора о смерти в обиход американской действительности, где до этого такое обсуждение было просто невозможно. Кроме того, понимание простых пяти стадий отошения к смерти помогает не только умирающим, но и их близким научиться грустить и выражать грусть и активно используется в рамках психотерапевтической помощи.

О важнейшей связи между смертью и смыслом жизни пишет австрийский психолог и философ Виктор Франкл, человек, переживший нацистский концентрационный лагерь и создавший логотерапию (исцеление смыслом), новое направление экзистенциальной терапии.

Страдание – лишь одна составляющая того, что я называю «трагической триадой» человеческого существования. Эта триада состоит из боли, вины и смерти. Ни один человек не может сказать о себе, что он никогда не сбивался с пути, никогда не страдал, никогда не умрет. Здесь, как заметит читатель, вводится третья «триада». Первая состоит из свободы воли, воли к смыслу и смысла жизни. Смысл жизни образуется второй триадой – ценностями творчества, переживания и позиции. А ценности позиции мы раскладываем на третью триаду – осмысленное отношение к боли, вине и смерти^[24].

Еще важнее для Франкла то, что «жизнь имеет смысл, что она безусловно значима, вплоть до последнего мгновения, до последнего вздоха, и что сама смерть может быть нагружена смыслом»^[25].

Ребенку еще тяжелее, чем взрослому, разобраться в этом, почувствовать «осмысленность» смерти. Он знакомится с идеей исчезновения с лица земли – если не близкого человека, то книжного героя – очень рано. Когда именно ребенок начинает задумываться о смерти? По всей видимости, тоже очень рано, хотя, естественно, это очень индивидуальный процесс. Каждый родитель знает детский вопрос: «А ты умрешь?», который довольно быстро сменяется другим, не менее животрепещущим: «А я умру?» Вместе с тем маленький ребенок живет в состоянии бессмертия, он еще не лишился Рая, он способен создать жизнь после смерти. Наверно, одна из самых первых русских сказок, которую традиционно читают детям, – всем известный «Колобок» – история, печально кончающаяся смертью главного героя. После трагического конца Колобка ребенок говорит: «Вот смотри, Колобка не съели, он же здесь нарисован»^[26]. Но такое «райское блаженство» длится недолго. Детям, безусловно, приходится учиться принимать свою (и чужую) смертность, и в этом процессе они тоже проходят стадии, сходные с теми, что описаны Элизабет Кюблер-Росс.

Да, действительно, очень трудно поверить, что ты смертен. И не менее трудно совладать со страхом смерти. Ребенка начинают одолевать ночные кошмары, ведь все мы интуитивно знаем, что смерть часто подстерегает человека именно ночью – в темноте, в одиночестве. (Вот где может пригодиться ночник в детской.) Детям очень свойственен торг – если я буду вести себя хорошо, не буду забывать чистить зубы, родители никогда не умрут. Родители, естественно, пытаются убедить ребенка в том, что все это – отдаленное будущее, которое не имеет ни к нему, ни к ним ни малейшего отношения. Однако в реальной жизни всякое может случиться, и ребенок окажется один на один перед лицом смерти – птички во дворе или любимой бабушки. Об этом пишет митрополит Антоний Сурожский:

Подумайте о детях, которые слышат слово «смерть». Одни из них имеют, может быть, смутное представление о ней; другие потеряли, возможно, одного или обоих родителей и горевали от сиротства. Они ощутили потерю, но не самую смерть… Дадим ли мы детям воспринимать смерть в образе крольчонка, разодранного кошками в саду, или покажем им покой и красоту смерти?^[27]

Хорошая детская книжка, как всегда, может оказаться неплохим помощником в этой трудной ситуации, не говоря о том, что она сумеет подготовить ребенка к тем тяжелым переживаниям, которые ему рано или поздно придется испытать^[28]. Но не всякая книга подходит всякому ребенку. Прочтенная не вовремя, история может только усугубить ситуацию. Приведу лишь несколько примеров.

Традиционно считается, что читать сказки Андерсена полагается с ранних лет, но сказки эти никак не предназначались для детей. В них потрясающе выражен именно детский страх смерти; ее тема присутствует там постоянно, включая самые знаменитые истории, такие как «Русалочка» (1837), «Стойкий оловянный солдатик» (1838) и «Снежная королева» (1844). Знаменитая «Девочка со спичками» (1845) может действовать целительно, поскольку транслирует идею бессмертия, которая, очевидно, всегда помогала и продолжает помогать справляться со страхом смерти. Но ведь эта же история может и «подогреть» уже возникший у ребенка страх и надолго остаться символом неминуемой смерти.

Другое важное в русском детском чтении произведение – «Король Матиуш Первый» (1923) Януша Корчака – кончается трагической смертью маленького царственного героя, избежавшего расстрела и погибшего по вине лучшего друга. Эта книга и притягивает, и пугает читателя-ребенка.

Еще один сходный пример – сказы Павла Бажова, вошедшие в сборник «Малахитовая шкатулка» (1939); они легко могут испугать ребенка обилием трагических судеб и смертельных исходов, ожидающих героев почти в любом сказе. Подобное чтение требует огромного внимания со стороны родителей и воспитателей.

Как и в какой книжной истории дети в первый раз соприкасаются с идеей смерти? Ведь это во многом определяет их отношение к вопросу. И тут очень важно помнить, что «ребенок имеет право, чтобы с ним говорили о смерти»^[29]. Например, так:

– Что случается с человеком, когда он умирает? – спросила однажды маму немецкая девочка Анна, когда они жили еще в Германии.

– Никто не знает, – ответила мама. – Возможно, ты вырастешь и будешь первой, кто найдет ответ на этот вопрос.

После этого Анна стала меньше бояться смерти^[30].

Глава 3
Глазами специалиста

Для меня совершенно невозможно строить свой мир, основываясь на смерти, безысходности и хаосе.

Анна Франк.

Дневник

Чем больше появляется книг, пытающихся объяснить ребенку, что такое смерть, тем острее полемика – а нужны ли такие книги вообще, не лучше ли подождать, зачем расстраивать ребенка заранее. Исследователи литературы девятнадцатого века снова и снова подмечают, что

…смерть ребенка как сюжетный ход в викторианском романе неизменно символична. За редким исключением ребенку «мешает» остаться в этом мире проблема: социальная, экономическая, педагогическая или психологическая. В середине XIX в. в так называемых социальных романах демонстрируется неизбежная смерть ребенка в результате несовместимых с жизнью условий существования. […] Смерть ребенка, горечь его потери может парадоксальным образом «очищать», освобождать его друзей и родных от недостатков, неправильных жизненных установок, открывая перед ними новые горизонты, знаменуя новый этап в их жизни^[31].

Разница в том, как подходят к этому вопросу век девятнадцатый и век двадцать первый, поистине разительна. Значительность перемен отмечает специалист по детскому чтению Екатерина Асонова.

Тема смерти для детской литературы, пожалуй, никогда не была табуированной. Гибель героев допускалась авторами с назидательными целями (погибают, например, нерадивые герои в сборнике жутковатых стихов про Стёпку-растрёпку Генриха Гофмана), с целью воспитать сострадание (как в повестях Лидии Чарской) или уважение к подвигу героя (в советской литературе о пионерах-героях). И тем не менее новейшая детская литература, рассказывающая о смерти как-то иначе, была встречена российским читателем настороженно, а то и в штыки. Табуированность этой темы, оказывается, заключалась не в запрете на обращение к сюжету о смерти в книге для детей, а в признании ее органичной частью жизни^[32].

Взрослые, особенно те, кто пишет законы о защите детей от всего того, что может этих детей расстроить, очень уж беспокоятся об их всегдашнем веселом настроении, совсем забывая о простой истине: жизнь – сложная штука. Ольга Дробот пытается объяснить, почему книги, где кто-то умирает, должны быть прочитаны раньше, чем такой трудный момент настанет в жизни самого ребенка.

Ничего ведь не бывает по расписанию. Вдруг в семье несчастье, кто-то умер – и ребенок оказывается совершенно к этому не готов. Все в шоке, никто не в состоянии поговорить с ребенком про это. И вот эта фигура умолчания – она страшная для ребенка, потому что создает для него территорию непонятного, очень ненадежного. И часто к психологам приводят детей, у которых проблемы в школе, и выясняется, что дедушка полгода как умер, а ребенку никто ничего не сказал. Но он же чувствует, он видит, что дедушки нет. Родителей тоже можно понять: в эту секунду им совершенно не до ребенка, они с трудом справляются со своим горем, у них нет сил на разговоры с ребенком. Насколько было бы легче, если бы в свое время, когда все хорошо и спокойно, дети прочитали бы «Вафельное сердце» Марии Парр, прекрасного «Навозного жука» Марии Грипе – они бы знали, что люди умирают, что близкие это как-то переживают и жизнь продолжается, что смерть – часть жизни. И тогда опыт мог бы вернуть их к этой книжке, им было бы на что опереться^[33].