Москва, словно услышав ее мысли, сразу отблагодарила: две молоденьких москвички стали возбужденно шептаться и хихикать, показывая на Анну. Она смутилась. Ей было непривычно считаться знаменитой.

Неужели все это было записано в ее судьбе вместе с другими дарами? Красота – тоже талант, только на нее одну нельзя рассчитывать. Тем более до конца жизни. Она знала силу своей внешности, но привлекательных девочек в театрах было много. Они выходили на сцену, надеясь, что достаточно тряхнуть волосами, стрельнуть глазами, и публика окажется у их ног.

В отличие от них Анна проживала свои роли. В мюзикле она играла как в драматическом спектакле, который был замешан на музыке, пении и танце. Она стремилась знать все партии и наблюдала за артистами, отсеивая худшее, забирая лучшее. А потом оценивала свою игру в записной книжечке. «Пятница 2-е. „Рай“ – плохо. Суб. 3-е. „Варьете“ – неожиданно замечательно. Пятн. 9-е. „Рай“ – позор». Удачным считался день, когда совпадала внешняя и внутренняя техника роли, и появлялось ощущение легкости, почти парения над сценой.

Кинематограф пока оставался неведомой страной, но, похоже, пришло время знакомиться. Сегодня ее пригласил сам Бердышев, и теперь она в суеверном одиночестве шла на его киностудию, нарочно выбрав длинный маршрут.

Малый Каретный, Лихов… Здание «Фабрики по производству кинофильмов» выделялось в тесном параде бывших доходных домов. До революции оно было храмом, потом его колокольню снесли, и конструктивисты перекроили здание, окончательно убрав остатки византийского стиля.

Взявшись за ручку двери, Анна сразу почувствовала себя маленькой. Это был ее первый визит сюда. Две недели назад Бердышев сам нашел Пекарскую, попросил спеть что-нибудь. У кинорежиссера был жесткий внимательный взгляд. Анна приняла его за немца.

Она исполнила тогда индейскую песенку, которую он записал на пленку своего переносного шоринофона^[11]. Невиданный аппарат состоял из бобины и множества деталек, компактно прикрученных друг к другу внутри небольшого чемодана.

Тотем-том-том, тотем-том-том… Именно эта мелодия встретила Анну на киностудии. Какой хороший знак! Пекарская с улыбкой прислушалась к собственному пению. Ее промокшие ноги хоть сейчас были готовы отбить чечетку Ванды.

Дожидаясь Бердышева, Анна обошла съемочную площадку. Она с любопытством и страхом рассматривала оборудование – кинокамеры, какие-то лампы, подвешенные на тележках. И все это время ее песенка следовала за ней.

Появился мужчина в круглых роговых очках, это оказался ассистент режиссера. Он не стал тянуть с новостями. Тем более что они были замечательными.

– Анна Георгиевна, вы утверждены! Поздравляем!

Все, кто находился в студии, сразу заулыбались и окружили Анну.

Она пока не знала, кем были эти люди. Мужчина с тщательно причесанными волосами – гример? А другой, с длинным носом и в тюбетейке – может, оператор? Полная женщина с близорукими голубыми глазами – реквизиторша, или как там они называются у киношников?

Появился, стуча тростью, Бердышев.

– Вы готовы прямо сейчас приступить к работе?

Грим, укладку, платье и парик подбирали целую неделю. Вечерами Анна записывала в своем дневничке: «делали прическу finger wave», «прилизанная тоже не подошла», «лохматая лучше».

Пекарская наконец приобрела облик роковой дивы, но режиссер нервничал. Он пока не имел понятия, насколько милостивой окажется немецкая оптика к начинающей киноактрисе. Во время съемок Бердышев хмуро опирался на свою тяжелую палку, то и дело оттеснял оператора, чтобы всмотреться в видоискатель.

Выдержка, диафрагма, светочувствительность – эти слова не могли объяснить капризы кинокамеры. Оператор и гример тоже не знали, отчего она вдруг может невзлюбить какую-нибудь театральную приму, не разрешив ее лицу воспринимать свет, как ни освещай. А другую актрису, даже если та невзрачна, вдруг обольет лучами любви и сделает красавицей. Оставалось разводить руками перед этой метафизикой.

Пекарская нервничала еще больше. Опытный Иварсон объяснял ей, что магия кино и магия театра – очень разные вещи, и советовал:

– Главное, забудьте об аппарате и не хлопочите лицом. И не волнуйтесь, вы уже столько всего сыграли на сцене.

Он держался перед техникой, словно ее не существовало. И вообще был уверен в своей незаменимости. Он даже сорвал первую съемку. Анна несколько часов просидела тогда в костюме и гриме, дожидаясь Иварсона.

Назавтра не успели начать по другой причине, и на следующий день опять не повезло… Только на четвертый день вся съемочная группа наконец собралась на площадке. Анна растерялась, когда к ней повернулся мертвый глаз объектива. Она долго привыкала к тому, что вокруг висели, стояли, ездили разные приборы, а вместо восторженных зрителей рядом находились несколько очень серьезных мужчин с напряженными, даже недовольными лицами.

– Начали!

Прожекторный луч вырвал из темноты принявших эффектные позы «герлс», в следующее мгновение девушки погрузились в темноту. Взорвался новый сноп огня, и ослепленная светом ламп Пекарская, танцуя, пошла на камеру.

Она запела о далекой экзотической стране. То была пародия на модные песенки, пустячок, где «мальчик-пай» рифмовался с Уругваем. Но соблазнительная клоунесса в чулках с подвязками пела так, что ее мечта волновала, даже заражала…

Бердышев неожиданно стукнул о пол своей палкой, останавливая съемку. У Анны упало сердце.

– Свет слабый! – рявкнул режиссер.

Он то и дело требовал яркого контраста – именно этому научился в Германии. Анна ошиблась, когда приняла его за немца, но она угадала в главном. Киностудия была наполовину германской, режиссер успел поучиться в Берлине. Бердышев старался мыслить как немец.

Висевшие над декорацией лампы верхнего света были спущены вниз, их перезарядили новыми электродами, вновь подняли. Были заменены и проверены электроды у остальных приборов. Заодно осветители передвинули свои «пятисоточки» и «зеркалки». Свет загорелся с новой силой. Теперь дело было за актрисой. Ей предстояло повторить сеанс магии и чувственности.

 
Поедем, поедем поскорей, милый,
В У-руг-вай!
 

От раскаленных ламп выделялись тепло, газ и копоть, в павильоне повисло марево. Пекарская не видела ничего, кроме яркого света. Она знала, что только рассеивающий экран перед приборами спасает ее глаза от ожогов, но эта временная слепота раскрепощала. Оставшись наедине с этим ярким светом, Анна пела и танцевала для него одного.

И благодарный свет впитал эту женственность, а пленка сохранила ее для всех: и живущих в одно время с Анной, и для еще не родившихся. Люди будут влюбляться в нее и через много лет, забывая, что эта прекрасная актриса отделена от них временем. Вот она какая, отложенная магия кино.

Бердышев резко поднял вверх свою палку.

– Хальт! Снято!

Лампы погасли. Анна посмотрела в полумрак студии, радуясь, что может снова различать людей и предметы. Ее глаза слезились. Съемки шли пятнадцать часов.

Бердышев подошел к актрисе.

– К сожалению, я недостаточно с вами работал…

Порывшись в кармане брюк, он достал двадцатикопеечную монету, протянул ее Пекарской.

– Но вы хорошо сыграли. Возьмите.

На самом деле он был из русаков, коренной москвич. И «акал» очень по-московски. Когда не говорил на немецком.

* * *

В комнате задребезжали все стекла разом, даже стакан задрожал на столе. Это низко над городом летел гигант, он закрыл кусок неба, на мгновение стало темнее. Из находившихся под его крыльями рупоров на московские крыши неслись звуки пламенной большевистской речи:

– Рабочие и крестьяне! Вступайте в Осоавиахим! Крепите! Овладевайте! Даешь индустриализацию!

Быстро открыв раму, Пекарская успела рассмотреть брюхо самолета и большие буквы на крыльях – «Максим Горький».

Этот флагман агит-эскадрильи уже не первый раз гудел и взывал над столицей. Анну недавно приглашали полетать на нем. Рассказывали, что внутри все необыкновенно, что это, по сути, летающий дом, где есть даже спальные места и ресторан.

Гигант пролетел, и во двор вернулись прежние звуки: хромоногий дворник Ринат стучал молотком возле сарая, из чьего-то окна патефон играл «Танго роз», а старьевщик, стоя посреди двора со своим мешком, снова закричал:

– Старье берем, старье берем. Костей, тряпок, бутылок, банок!

Возле него, как всегда, крутилась ребятня в ожидании, когда он начнет одаривать их свистульками и бумажными мячиками на резинках.

Пекарская понюхала стоявшие на подоконнике цикламены и улыбнулась. Почему-то именно их аромат вызывал у нее радость, хотя в комнате было полно других цветов. Они благоухали повсюду в вазах и корзинках, придавая живописности царившему вокруг беспорядку.

Даже не зная хозяйку комнаты, легко было догадаться, что здесь живет успешная, бездетная и очень безалаберная в быту молодая особа. К стене была прикреплена афиша полит-сатиры Бердышева. С нее улыбалась блондинка в цилиндре. Фильм с успехом прошел по всей стране, афиши были расклеены во многих кинотеатрах и рабочих клубах. Анне иногда казалось, что на них изображена не она сама, а ее двойник, согласившийся вместо нее принадлежать толпе.

Эти киносъемки многое дали Пекарской. Увидев себя со стороны, она стала мягче играть на сцене. Результат принес богатые плоды.

Лениво потянувшись, Анна достала свой маленький ежедневничек и, в сосредоточенности покусывая карандаш, записала столбиком цифры. До чего приятные подсчеты! После сложения получилось четырехзначное число. Ее доход за прошедший месяц был больше, чем у директора, профессора и самого передового слесаря, вместе взятых.

Она захлопнула книжечку, задумчиво постояла перед распахнутым гардеробом, подвигала вешалки. Какую блузку надеть сегодня?

Выбрав брусничную, Анна порылась в комоде и небрежно бросила на кровать нечто воздушное, почти невесомое. Многие советские девушки и женщины хотели бы стать обладательницами такого же изысканного белья ручной работы. А заодно и всего остального, что находилось в гардеробе Пекарской. Недостижимая мечта. Да что там советские… «Где вы шьете свои платья?» – спрашивала ее одна парижанка. Ou faites vous vos toilettes?

Под окном затарахтел мотор, сквозь весеннюю зелень мелькнула подъезжающая машина. Анна посмотрела на свои часики – удивительно, как это Борису удается приезжать минута в минуту.

Анна еще раз вдохнула аромат цикламенов и поспешила на кухню. По пути ей пришлось увернуться от трехколесного велосипеда, на котором несся соседский мальчик. В коридоре, как всегда, рядом с огромным сундуком сидел, занимаясь починкой чужого барахла, Акимушка – тихий деревенский мужичок, родственник соседей. У него пока не было своего угла в Москве, поэтому он жил и работал прямо на этом сундуке. Рядом с Акимушкой в столбике солнечного света вились белые пушинки. Их много летало по всей квартире.

– Добрый день, Акимушка.

– Здрасьте, Анна Георгиевна.

Акимушка старался никому не мешать. Он даже своим молоточком стучал деликатно. Зато из-за приоткрытой двери раздавалось громогласное: «Соловей, соловей, пташечка!»

Это сосед-портной сидел по-турецки на большом столе среди исчерченных мелом кусков драпа, рядом со своим «Зингером». Его богатенькие осторожные клиенты, приходя на примерку, старались не привлекать внимание соседей. В основном это были вчерашние нэпманы, вовремя спрятавшиеся от тюрьмы в государственной торговле или кооперации.

До революции, когда в квартире жила только семья инженера, у каждого помещения было свое предназначение: спальня, детская, кабинет, гостиная, каморка кухарки. К началу тридцатых от той инженерской семьи осталась только молчаливая старуха с черным кружевом на голове. Она ютилась в бывшей детской.

А всего в коммуналке сейчас проживало пятнадцать человек. Или шестнадцать, если считать с Акимушкой. Многие были выходцами из деревень. Соседи жили одной семьей: иногда ругались, но в общем дружили. Двери никогда не запирали, праздники отмечали вместе. Собираясь за столом, пели свои песни.

Обычно начинал кто-то один, к нему присоединялись хозяева и гости – все, кто стеснялся петь в одиночку. После «Из-за острова на стрежень» начинали «Священный Байкал». Женщины старались слиться голосами с лучшей певуньей, мужчины вели свою партию, их проникновенные низкие ноты придавали словам значительности. Боль отдельной семьи уже не казалась страшной по сравнению с величием этой песни. А боли после войны и революций у всех было предостаточно. Анна тихо волновалась, слушая, и удивлялась своему волнению – это был совсем не ее репертуар…

Кухня пахла керосином и дешевым ширпотребным мылом. На плите кипело белье, рядом с чаном скалил акульи зубы портновский утюг с угольями в пасти. Во влажном чаду лениво переругивались соседки: одна чистила керосинку, другая ощипывала курицу. Обе грозили наслать «фина» на мужей друг дружки. Но в этой коммуналке фининспектор никому не был нужен. Ни семейству портного, чей глава подрабатывал дома, ни соседу, который тоже на дому делал пуховки для пудрениц (советский парфюмерный трест «Жиркость» пуховками не заморачивался).

При появлении Анны обе женщины уважительно примолкли. Пекарская подошла к крану, налила себе воды. В своем домашнем кимоно она выглядела инопланетянкой на этой коммунальной кухне.

– Анна Георгиевна, я вчера вдобавок окно ваше помыла, – сказала жена портного.

Соседка сидела, расставив ноги над тазиком с перьями. У нее было румяное миловидное лицо и крепкие крестьянские щиколотки.

– Спасибо, Дуся. Я заметила, что в комнате сразу стало светлее!

– Пожалуйста! Вот только я рамы замучилась развинчивать. В кровь разодралась… – Женщина показала свой обмотанный марлей палец.

– Ох, я должна доплатить вам.

Дуся скромно потупила глаза.

– Ну… если чуть-чуть.

Раздались звонки в дверь. Короткий и длинный – как точка и тире. Как первая буква имени Анна в азбуке Морзе.

– Анна Георгиевна, к вам! – объявила Дуся.

– Да-да. – Пекарская поспешила к входной двери. – Это мой шофер продукты привез.

Борис явился с корзинкой и двумя книжками.

– Добрый день, Анна Георгиевна.

На нем были неизменные сапоги из шевро, галифе из «чертовой кожи». Его волосы разделял идеальный блестящий пробор, а глянцевая кожаная куртка попахивала касторкой. Он, как всегда, был аккуратен и полон достоинства.

– Привез, что вы заказывали – апельсины, шоколад, крекеры, сыр… Еще забрал детективы… Никэд Мат и еще эта… Баскер… Баскерильская собака. Вот. – Шофер торжественно протянул книжки. – Я обожду тогда в автомобиле?

– Спасибо, Боря, я сейчас спущусь.

Через пятнадцать минут она уже легко сбегала по обшарпанной, пропахшей кошками лестнице. На каждой ступеньке зеленели патиной кольца для ковров. Они давно сделались ненужными – никаких ковров и в помине не было. А ведь когда-то этот дом был вполне респектабельным. Его большие витражные окна и чугунные решетки пока сохраняли остатки своей дореволюционной красоты. Но теперь на всех дверях уродливо торчали под лепниной разнокалиберные звонки и пестрели таблички с фамилиями и указаниями: «звонить три раза», «два долгих звонка», «стучать четыре раза – сильно».

Навстречу Пекарской поднималась семейная пара. Соседи заспешили уступить Анне дорогу. Она их опередила, быстро оторвав ладонь от перил.

Мужчина подобострастно поклонился, приподнял шляпу.

– Здрасьте, – произнес он сквозь одышку.

Его жена поедала Анну глазами: и где эта Пекарская покупает вещи? Наверное, в каком-то заоблачном распределителе высшей категории. Там ее встречают похожие на херувимов продавцы и, хлопая крылышками, увлекают в благоухающий зал. В том зале есть все, что женской душе угодно, от парижских платьев и туфелек разных цветов до хрустальных флаконов с духами и сумочек из бархатистой замши.

И конечно, фильдеперс. О, этот шелковистый «филь де перс», скользящая и упругая персидская нить, ни складочки на ноге! Ради него можно и от собственной души отказаться, выбросив ее вместе с бесформенными советскими чулками, которые только и умеют, что собираться в гармошку.

Все в доме знали, что живут рядом со звездой. Соседи привыкли и к ее шикарным туалетам, и к машине, и к часто приезжавшему велосипедному фургончику «Цветы на дом» (посыльный парнишка давно запомнил адрес артистки). Но никто не удивлялся, что она ютится в коммуналке. Да она сама не удивлялась – ни Акимушке на сундуке, ни кухне с кипящим чаном, ни летающим по квартире пушинкам. Вся Москва так жила. Неприхотливые люди теснились под общей крышей, и никто никому не мешал.

На улице Пекарская улыбнулась дворнику – он, прервав работу, наблюдал, как Борис открывает дверцу перед своей нарядной пассажиркой.

– Здравствуйте, Ринат.

Дворник уважительно кивнул головой в бархатной тюбетейке.

Когда машина выехала на бульвар и набрала скорость, Анна подставила лицо ветерку: весна! Москва наконец сняла свою теплую шапку, размотала пуховый платок, сбросила надоевшее пальто и спрятала зимние вещи в пронафталиненные сундуки, подальше от глаз и моли.