Глава 8

Москва, 1941-й

Таня открыла глаза и удивилась, что на улице было довольно светло. Время явно перевалило за семь, и девушка потянулась к тумбочке, чтобы посмотреть на будильник с неработавшим звонком. Да, она не ошиблась. Большая стрелка замерла на семи, а маленькая приближалась к половине. Черт бы побрал эту старуху, которая забыла ее разбудить. Таня вскочила с постели, протирая заспанные глаза, и, услышав голоса под окном, выглянула во двор. На ее удивление, половина общежития стояла возле старенького репродуктора, прикрепленного к столбу, и прислушивалась к вылетавшим из него словам. Маркова обратила внимание на серьезные, сосредоточенные выражения лиц, как молодых, так и старых, и слезы, которые большинство из них утирали платками. Проведя расческой по волосам, девушка выскочила на улицу.

– Что случилось? – спросила она у первой попавшейся навстречу женщины. Та ответила, размазывая влагу по впалым щекам:

– Война, деточка. Германия на нас напала.

Таня прикрыла рот рукой:

– Этого не может быть. Я слышала, что Германия обещала этого не делать.

– А вот сделала, – простонала женщина и схватилась за сердце. – Ох, горе-то какое. Муженька моего и сыночка обязательно заберут. Как же я одна останусь, словно сиротинушка?

Девушка прерывисто обняла ее:

– Война, если и началась, то скоро закончится, тетя Клава. Наша Красная армия непобедима. Да и вообще русский народ не сломить никому. Вспомните французов. Наполеон далеко ли прошел? Хорохорился-хорохорился, Москву взял, а потом как драпал? Ух и дали ему жару! – Ее щеки раскраснелись, как спелые вишни, пухлые губки дрожали от волнения. – Сам пришел мира просить, да Кутузов – молодец, его и слушать не стал. Так и с Гитлером будет, вот увидите. Не пройдет и месяца – назад побежит.

– Ты вправду так думаешь? – пожилая женщина с надеждой посмотрела на нее. – Сыночек-то у меня единственный. Потеряю его – зачем мне жить? Буду словно смоковница бесплодная. Перед смертью и воды никто не подаст.

Таня по-дружески похлопала ее по плечу:

– Да перестаньте вы, тетя Клава, ей-богу! Будто маленькая. Не продвинутся гитлеровцы в глубь страны! Да каждая девушка навроде меня автомат возьмет. – Ее глаза засверкали, пальчики сжались в кулачки. – Как Анка-пулеметчица, помните? Ну, отвечайте, помните?

Тетя Клава кивнула:

– Помню, деточка.

– Вот увидите. – Она взбежала на второй этаж, в свою комнату, и принялась лихорадочно распаковывать чемодан. Нет, домой она не поедет, это решено. Вернее, поедет, когда с немцами будет покончено. Ждать не так долго – Таня была в этом уверена. Но поскольку ждать все равно придется, нужно приложить все усилия, чтобы Красная Армия погнала фрицев как можно скорее. А она в этом обязательно поучаствует. Тихо мурлыча себе под нос, девушка надела скромное черное платье, плотно облегавшее ее стройную фигуру, поправила прическу и бросилась к двери. Сейчас она отправится на сборный пункт или куда-нибудь еще – нужно узнать у кого-то из мужчин – и попросится на фронт. Пусть ее обучат строчить из пулемета, тогда Таня станет второй Анкой-пулеметчицей. Тра-та-та – и побегут немцы, только пятки засверкают.

Выйдя в коридор, девушка захлопнула дверь и нос к носу столкнулась с взволнованной Людой. Подруга, в отличие от нее, не была в приподнятом настроении.

– Слышала? – не здороваясь, спросила она и выдохнула: – Война! Семка в военкомат пошел, а мамка рыдает, жалко ее. Коли с Семкой что-нибудь случится – как жить будем? Папка наш еще в финскую сгинул.

Таня приосанилась, почувствовав важность момента. Она казалась себе величественной, мудрой и необыкновенно проницательной.

– Дура ты, Людка, – произнесла она с пафосом. – Да у нас с тобой, можно сказать, другая жизнь начинается. Забыла, о чем мы с тобой после «Чапаева» говорили? Забыла, как Анке завидовали? А теперь, когда наш час пробил, ты ревешь. Да нам гордиться надо, что можем пользу Родине принести. А ты сопли да слюни развозишь!

Люду ничуть не успокоило заявление подруги.

– Таня, это не фильм, – прошептала она и схватила Маркову за горячие руки. – Это война, там убивают. Мне страшно, Таня!

– А мне нисколько. – Девушка высвободила ладони и тряхнула русыми волосами. – Пусть попробуют ко мне сунуться, когда я буду под защитой пулемета. – Она прицелилась, изображая бой. – Они из своих пугалок – тук-тук, а я из пулемета – тра-та-та! Ну что, здорово?

Люда вздохнула:

– Ты живешь, будто в кино, Таня, а война – это не фильм, а суровая реальность.

– Да никто не говорит, что это фильм, – отмахнулась девушка. – Ты что, не веришь в свои силы?

Люда закусила губу и отвернулась. Таня вздохнула:

– Значит, не веришь. Что ж, справимся без тебя. – Она взмахнула руками. – Я в военкомат.

Она упрямо зашагала по пыльному тротуару. Люда всхлипнула и откинула назад непослушную прядь волос.

– Тань, подожди!

Подруга обернулась, и на ее пухлых губах заиграла довольная улыбка.

– Ты молодец, – девушка сжала влажную ладошку Людмилы. – О нас еще услышат, будь уверена.

– Да. – Глаза Люси встретились с глазами Татьяны, и она вздрогнула. Во взгляде подруги читалась ненависть, но не простая, нет, а… Впрочем, тогда она не могла подобрать подходящее слово. От такой ненависти становилось страшно, Таня не восхищала, а пугала, и у Людмилы не осталось никакого сомнения: ее подруга действительно сможет взять в руки оружие и убивать людей. Вероятно, это здорово, вероятно, ее слова не просто слова… Она действительно встанет на защиту страны, как и сотни тысяч других бойцов. И все же до самого военкомата Люсю не покидало чувство, что она не до конца узнала девушку, которую несколько лет считала близкой подругой.

Глава 9

Лесогорск, наши дни

Сидя в автобусе до Архангельска, Рубанов составлял в голове план статьи. Как ни хотел главный редактор, сенсации не получалось. Во-первых, фамилия героя будет изменена, во-вторых, Пахомов не разговаривал с Татьяной с глазу на глаз, спорил с ней только в своем воображении. Что касается медальона, о нем тоже не нужно писать. Тогда человек, расстрелявший Маркову, точно станет на нее похожим. Ведь снимала же Танька вещи с убитых!

Подумав обо всем этом, Виталий поморщился. Нет, из Лесогорска определенно нужно было бежать. В этих краях никогда не прославишься. Главный редактор полагал, что из Пахомова можно сделать сенсацию, но по всему выходило, что ею здесь и не пахло. Настроение Виталия сразу испортилось. Встреча с матерью уже не радовала. Доехав до города, он сел на маршрутку и добрался до трехэтажного старого дома, где в одиночестве жила его мама. Рубанов знал: несмотря на то, что он не позвонил ей, подъезжая к городу, она караулит его у окна – наверняка взяла отгул. Войдя во двор, такой же невзрачный, как и в Лесогорске, только менее зеленый, он поднял глаза на окна второго этажа, забрызганные мелким дождем, словно слезами, и увидел, как дернулась желтая занавеска. Сердце сжалось, и Виталий с теплым чувством поднялся по лестнице. Ему не пришлось звонить в дверь – она распахнулась, как только он ступил на лестничную клетку. В подъезде, в отличие от Лесогорска, пахло моющими средствами, и Рубанов, улыбнувшись, подумал, что его мама, всегда любившая чистоту, продолжает одна мыть лестницу. Когда на пороге показалась измученная женщина с худым вытянутым лицом, он бросился к ней и заключил в объятия.

– Извини, что не позвонил.

– А я и не ждала. – Она толкала его в квартиру. – Да проходи быстрее. Голодный небось. Я приготовила твой любимый салат с жареной картошкой и рыбные котлеты.

Журналист потянул носом, поймав вкусные запахи, и сглотнул. Рыбные котлеты он обожал с детства. Так, как их готовила его мама, не умел больше никто.

– М-м-м. – Виталий зажмурил глаза, как кот, объевшийся сметаны. – Мамочка, ты кудесница. Знаешь, – он бросил в угол сумку и стащил ботинки, – однокурсники смеялись надо мной, пока не попробовали твои котлеты.

Нина Петровна улыбнулась уголками губ:

– Да, почему-то многие считают их плебейским блюдом. И, кстати, неправы. Рыбные котлеты очень полезны, поэтому всегда входили в меню детских садов и школ.

– Конечно. – Он расстегнул рубашку. В квартире было жарко, и Рубанов обычно облачался в шорты и майку. Мама не сводила с него глаз.

– Ты надолго? – робко спросила она, и ее голос дрогнул. Как любая мать, она мечтала, чтобы сын погостил подольше, и боялась ответа. А если скажет, что уезжает завтра? Что тогда?

Рубанов вздохнул и, повесив рубашку на плечики, отправил ее в шкаф.

– Боюсь тебя огорчить, но завтра. Видишь ли, я, считай, в командировке. Мне дали задание взять интервью у одного человека. Он живет в Березках, между Архангельском и Лесогорском. Ну, конечно, я не мог не навестить тебя.

Она обняла его за плечи:

– Ты очень хороший сын. А что за статья? Может быть, ты наконец нашел интересный материал?

Виталий вздохнул и сел на диван, любовно потирая цветастую обивку – большие розовые цветы на зеленом фоне. Он знал каждую завитушку, каждую ниточку…

– Знаешь, что я тебе скажу. – Он отвел глаза, чтобы не выдать себя, но родной человек сразу все понял.

– Опять неудача.

– Не то чтобы неудача, мама. – Рубанов скривился. – Симаков подкинул мне интересную тему, но дело в том, что я не могу выложиться в статье на все сто. Во-первых, родственники человека, о котором я собираюсь писать, еще живы… Во-вторых, герой статьи не желает, чтобы я упоминал его настоящую фамилию. Он не Герой России, хотя по-своему интересен. В-третьих, некоторые факты я сам не могу выдать по этическим соображениям.

Нина Петровна всплеснула руками:

– Но если ты будешь писать, как говоришь, что же там останется?

Виталий расхохотался. Мама, всю жизнь проработавшая продавщицей и далекая от журналистики, отлично его понимала. Всегда, всю жизнь. Это она взяла его за руку, когда он учился в пятом классе, и отвела в Малую Академию наук, в секцию журналистики. И только потому, что его короткие зарисовки казались ей талантливыми. До этого он и не помышлял стать журналистом, честно говоря, вообще ничего не знал об этой профессии. Для матери, которая так и не получила высшего образования, журналисты казались высшей кастой… Интервью с интересными людьми, выступления по телевидению и на радио… Предвидела ли она, что его засунут в маленький, пусть и с дивной природой, городишко, где придется писать о бытовухе? Он никогда не жаловался ей, но она, обладая чутьем, присущим всем матерям, читала это между строк в его эсэмэс, слышала в коротких разговорах…

– Надо тебе уезжать оттуда, – заметила Нина Петровна, глядя, как капельки дождя рисуют на стекле замысловатые узоры. – Нет, не в Архангельск. Тут, я думаю, тоже не развернуться. Лучше бы в Питер, сынок.

Он усмехнулся:

– Мама, тебе известна поговорка «Москва слезам не верит». То же самое можно сказать и о Питере. Ну кому я там нужен?

Она закивала головой, разлохматив каштановые волосы:

– Да-да, конечно, я об этом думала. Как и раньше, везде нужен блат. Знаешь, в нашем магазине много лет отоваривается мужчина… Я недавно узнала от тети Люды, что он отставной генерал, долгое время служивший в Питере. Наверняка у него остались знакомые. Хочешь, я его поспрашиваю?

Виталий замахал руками:

– Нет, нет и нет. И вообще, я еще ничего не решил.

Она дернула плечом:

– Ну, как хочешь. Пойдем обедать, сынок.

Рыбные котлеты оказались выше всяких похвал. После плотного обеда мама ушла в свою комнату, чтобы посмотреть любимые передачи (а на самом деле – чтобы дать сыну отдохнуть), и Виталий, плюхнувшись на диван, подмигнул Пушкину на старой репродукции, висевшей на стене с незапамятных времен. Почему мама повесила именно его – оставалось загадкой. Она очень любила и Лермонтова, и Гоголя, и Достоевского… Может быть, нашлась репродукция, которая ей понравилась?

– Ну что, брат Пушкин, – Виталий скорчил забавную рожицу, – не достичь мне твоих высот и близко. Правда, стихи не пишу, но в университете говорили, что, как журналист, я неплох. Что ж, – он вздохнул и щелкнул пальцами, – может, оно и так. Только действительность мешает мне доказать это другим. Что делать, брат Пушкин?

Александр Сергеевич, естественно, ничего не ответил, лишь печально смотрел на Виталия своими большими серыми глазами.

– Я вот что думаю, – продолжал Рубанов, – нужно… – Его размышления прервал вальс Свиридова – мелодия мобильного телефона. Он лениво взял его и взглянул на дисплей. Звонил Борис Юрьевич Симаков.

– Здравствуй, Виталя, – проговорил он как-то растерянно. – Как твое интервью?

– Спросил обо всем, но писать обо всем не смогу, – начал Рубанов. – Старик не хочет, чтобы я называл его фамилию. Оно и понятно – в деревне не знают, кем он был раньше. Излишнее внимание ему ни к чему.

– Я не об этом. – Борис Юрьевич вздохнул. – Дело в том, что Пахомов умер сегодня. Соседка обнаружила его полчаса назад в кабинете. Она носила им молоко. Постучала в дверь, никто не открыл, жена стонала, ну, она и вошла. А тут такое дело… На письменном столе женщина обнаружила мой телефон. Видишь ли, номер родственников ей неизвестен, вот она и позвонила мне.

– Умер? – прошептал Виталий, почувствовав, как внутри что-то оборвалось. – Как умер? Мы разговаривали с ним сравнительно недавно, четыре часа назад. Он не выглядел больным. – Рубанов смущенно кашлянул, вспомнив об астме. – Уже известно, отчего умер Василий Петрович?

– Соседка обещала меня проинформировать, – ответил Симаков с горечью. – Не знаю, когда это будет. Насчет статьи тоже не знаю. Ее придется согласовывать с его сыном, а захочет ли он, чтобы про отца вообще что-то писали? Так что, Виталя, к сожалению, не получилась у нас сенсация.

– Я это понял, когда с ним разговаривал, – сказал Рубанов грустно. – Но все-таки, почему он умер? Пахомов жаловался на астму, однако ингаляторов у него было достаточное количество.

– А почему тебя это беспокоит? – Борис Юрьевич, как видно, удивлялся совершенно искренне. – Бывает, умирают молодые: инфаркты и инсульты в наше время никого не жалеют. Василий Петрович – пожилой человек, болячек у него кроме астмы наверняка воз и маленькая тележка. А потом… Парализованная жена, уход за которой полностью лег на его плечи. Такому человеку некогда подумать о своем здоровье.

На этот раз Виталий промолчал. Он не видел смысла в дальнейшем продолжении разговора. Стоит ли описывать главному еще бодрого старичка, правда, уставшего, но выполнявшего трудную работу и ни на что не сетовавшего? Не стоит, потому что он не поймет. Рубанову казалось, что такие, как Пахомов, не умирают так внезапно. И ни при чем тут парализованная жена. Может быть, казалось, по молодости лет? Наверное, шеф, проживший на белом свете в два раза дольше его, разное повидал, и его это ни капли не удивляло. И все же… Борис Юрьевич почувствовал, о чем думает журналист, словно на расстоянии прочитал его мысли.

– Далась тебе его смерть, – буркнул он недовольно, но тут же осадил себя. Главный редактор предвидел уход молодого талантливого журналиста и старался всеми силами это предотвратить, порой даже в ущерб делу. – Ладно, если хочешь, бери отгул на завтра и поезжай в эти самые Березки. Поговоришь с соседкой, узнаешь, что да как, – и прямиком сюда. Его наверняка повезли в наш морг, поэтому заключение о смерти попросишь завтра в Лесогорске. Но я не думаю, что… – он сделал значительную паузу, будто пересиливая себя, – смерть носит криминальный характер. Ты ведь намекаешь именно на это?

Рубанов растерялся. Мысли об убийстве ему не приходили в голову. Конечно же, этого не может быть. Зачем кому-то убивать старика? Тогда что же его так гложет, не дает успокоиться? Может быть, он чувствует за собой вину? Но в чем? В том, что разбередил душевные раны старика? Но Василий Петрович согласился на интервью, прекрасно понимая, о чем нужно рассказывать. Вероятно, не рассчитал свои силы?

– Ты что молчишь? – проговорил Симаков. – Принимаешь мое предложение?

– Да, – глухо отозвался Виталий, сознавая, что поездка в Березки – это его блажь и глупость. Но как же не ехать, если только она сможет успокоить совесть? Он чувствовал, что какая-то сила словно приподнимала его с кровати и гнала в деревню, почти затерявшуюся в густых лесах. Может быть, потому, что… Да нет, глупости.