На Последний звонок Мурка не пошла. В этой школе она отучилась лишь одиннадцатый класс и, в общем, учителя остались для нее слишком чужими, чтоб говорить им спасибо. Одноклассники… Водить дружбу с детьми ей было некогда. Да и вообще разве не глупо праздновать что-то сейчас, в конце мая, когда экзамены еще не сданы? Дурацкий праздник – Последний звонок. Зачем ей эти похороны детства – ее детство давно на Северном кладбище. Почему-то она думала про Северное все чаще – даже снились эти размеченные на громадные квадраты участки под будущие могилы. Трава, чахлые кусты, полудохлые сосенки – и чистая, нетронутая глинистая почва на много метров вглубь. А потом в ней выроют ровные глубокие прямоугольники… Стоп. Не надо про это думать.
Лучше про то, что в школу теперь только на консультации. Да и то не на все. Лучше про то, что кончается школьный май и вот оно – огромное, совершенно целенькое лето. Лучше про то, что каждый день теперь имеет золотой тяжелый смысл, потому что есть Швед, Янка и их чистый сияющий дом высоко над синей просторной Невой, и – ежевечерние съемки. Если, конечно, Швед не занят. Когда он уезжал работать, иногда прихватывая с собой Янку как ассистентку, Мурка добросовестно возилась с учебниками и тестами, с заданиями по рисунку на подготовительных и пораньше ложилась спать, чтоб хватало сил на долгий-долгий учебный день.
Швед и Янка белой ночью возвращались тихонечко, разгружали кейсы и зонтики, шептались на кухне, плескались в ванной, сладостно возились в спальне – а у Мурки наворачивались теплые ночные слезы: эти большие, теплые, живые люди, во-первых, снова дома и с ними ничего не случилось в дороге, и, во-вторых, они заботятся о том, чтоб не побеспокоить ее сон… Они – добрые. Умные. А вот отец… Он не был злым. Не был дураком. Растил ее, как свою, хотя, конечно, из-за бабки родной дочерью не считал. Но почему, почему он, заваливаясь домой с работы или откуда-нибудь среди ночи, всегда делал это шумно, с грохотом, начинал остервенело ругаться с матерью – они с маленьким Васькой спросонок вскакивали в страхе и тут же шмыгали обратно под одеяло, чтоб не попало. Прятались. Лет в пять Васька перестал срываться в плач с испуга, а молча перебегал комнату, забирался к ней и утыкался горячим лбом в ребра.
Что помешало родителям нормально расстаться тогда? Ведь давно ясно было, что хорошей, счастливой жизни никому в их семье не будет. А развелись бы – и Васька бы не погиб. Точно не погиб бы. Потому что не бросился бы вдогонку за уходящим отцом – ругань, чемодан с барахлом, материнские вопли, хлопок двери – не сунул бы ноги в разбитые кроссовки, не выскочил бы в подъезд, не пробежал бы, хлеща болтающимися шнурками по ступенькам, вниз по пролетам, не выскочил бы в белое солнце, черные тени снаружи, не вылетел бы, крича: «Папа, подожди!» в грохот и шум улицы, где крик его все равно никто не услышал… И его не вынесло бы, ослепленного солнцем и слезами, на проезжую часть.
А Мурка была в Синявинском садоводстве, на даче у подружки – тогда у нее были подружки! – без младшего. Ему одиннадцать – а им в выпускной класс, разные планеты; да еще подружка сморщилась: «Что, опять в няньках с Васечкой твоим?» И Васька не поехал. Никто не мешал мазаться кремом, загорать топлес; никто не кидался неспелыми яблоками, не постил, злорадно хрюкая, в инсте дурацкие фотки, не брызгался из водяного пистолета, не рассказывал ночью страшилки… Да, жалко, что с Васькой не поделиться крупной темной клубникой и пупырчатыми огурчиками, но зато как тихо и хорошо, какая стрекоза на загорелом плече… И она веселилась, обжиралась малосольными огурцами, клубникой и пряниками, купалась в канале, а то и в Ладоге, загорала; а по ночам они глупой счастливой компанией девчонок и мальчишек собирались у соседской восьмиклассницы на чердаке и, шлепая по комарам, рассказывали страшные-страшные истории про черные занавески и безглазых ходячих кукол. Как она обрадовалась, когда двадцатого июня, жарким вечером, странный материн голос в телефоне велел попросить у родителей подружки разрешения еще погостить, а те (она – сарафан в цветочек, улыбка из имплантатов; он – шорты, кроксы, волосатые ноги) махнули рукой, мол, конечно, какой разговор, лето перед выпускным классом, жара, клубника, велосипеды – гости сколько нравится!
И она не поверила, когда вдруг рано утром – пасмурная погода, все в доме сонные – за ней приехал выцветший, осунувшийся отец и по дороге домой, на Ладожском мосту стал рассказывать страшное. Внизу по серой Неве в сторону Ладоги шел белый с синими полосками на трубе туристический теплоход. Редкие капельки дождя разбивались о пыльное лобовое стекло. Она не поверила. Она не поверила, когда дома опухшая, осипшая мать велела ей переодеться «хоть во что-то черное», а черного нашлась только старая Васенькина футболка с Микки-Маусом, и какие-то чужие тетки – с материной работы, потому что тоже воняли аптекой – сказали: «Ну пусть» и дали черную, кусачую вязаную шаль прикрыть Микки-Мауса, скололи шаль булавкой; а потом с родителями они поехали, втроем: мать съежилась впереди, кусая платок, то рассыпая, то собирая с юбки какие-то таблетки; отец сгорбился за рулем. Втроем поехали, не вчетвером… Мурка не помнила, чтоб хоть когда-то ездила с родителями одна, без Васьки… Пустое место рядом, скомканные обертки от конфет в дверце. Это Васька на прошлой неделе нажрал ирисок… Фантики, желтые – вот. А Васька? Где Васька?! Ехали долго, какими-то путаными проездами под команды навигатора куда-то на Пискаревский, в какое-то жуткое место морг. Там, остановив машину у вроде и нестрашного серого забора, отец посмотрел на нее, окоченело выбравшуюся с заднего сиденья, и велел:
– Доченька, останься в машине. Закройся на все кнопки и сиди. Жди.
Ни до, ни после – никогда он не называл ее «доченькой». Никогда. Только в тот единственный раз. У серого забора.
Ждать пришлось не очень долго. Отец вернулся один, сказал, что мать поехала на катафалке с гробом, и потом они в молчании, долго-долго, впритирочку, зачем-то ехали за медленным синим автобусом с черной полосой, не обгоняя, не отставая – и только когда сворачивали с Выборгского шоссе влево по указателю «кладбище», Мурка поняла, что этот синий автобус и есть катафалк. И что там везут этот страшный продолговатый ящик – гроб. А в гробу – ее Васька. Этого не понять. Никак не понять. Она все смотрела и смотрела на желтые скомканные фантики от ирисок в дверце: как же так? Неделю назад они вместе, по дороге в Диво-остров, жевали эти ириски, запихивая фантики в дверцу. Почти все Васька съел, он и должен был фантики выкинуть… Забыл.
Фантики есть. Васьки – нет. То есть он там. В гробу. Гроб – в синем автобусе…
А вот что там было на кладбище – вспоминать нельзя.
Утром первого июня, в воскресенье, Мурка проснулась поздно и, стоя у окна, долго смотрела, как по серой Неве против течения, наискосок, пробираясь к устью Охты, идет маленький грязный буксирчик. Красненький, с нездешним именем «Ялта». Солнца не было, тучи. Обещали дождь. Нева казалась серебряной насквозь, бездонной. Но дно-то там есть, черное, илистое… Наука говорит, здесь, у левого берега под Смольным, самые большие глубины… Что там на дне? Ей представилось, что целиком пронизанная дневным светом, прозрачная Нева несет красный буксирчик высоко-высоко над еще одной, вязкой, черной и по-настоящему бездонной безымянной рекой, которая только и ждет, чтоб сверху что-то упало… В иле медленно вязнет издохший от какой-то заразы баклан… упавшее с моста колесо от разбитой в ДТП машины… тянет руки утопленник… Ай. Да ну. Стоп. Жуть.
Так, все снова: серебряная Нева – есть. Только вода в ней ни разу не серебряная, а бурая, торфяная – привет из лесов Подпорожья. Красная «Ялта» – уже у моста, грязная, как портовый алкаш. Торчащий, как последний расколотый зуб в челюсти, собор на том берегу – есть. Бакланы, вполне здоровые, наглые – есть. Прекрасный и равнодушный город до горизонта – есть. На набережной собачники, подбирающие дерьмо своих питомцев, и жрущие ветер пофигисты-велосипедисты – есть. Мир освещен по законам оптики, проветрен Балтикой и правилен, как учебник по геометрии. Или по физике. Там все всегда хорошо, и угол падения всегда равен углу отражения…
За завтраком Мурка как бы невзначай попросила Шведа:
– Сфотографируй меня как мальчишку.
Швед поставил кружку с зеленым чаем, взглянул обалдело:
– …А чего? В смысле, зачем?
– Интересно. Помнишь, когда я уснула прям на фоне – это ж мальчик на снимке получился, не я. Ты заметил? Ну вот. Хочется еще.
– Эммм… Ты что, трансгендер все-таки?
– Нет. Ни разу. Мужиков только немножко боюсь… Просто… – Она – пальцы чего-то задрожали – нашла в Инстаграме прошлогодние драгоценные последние фотки: лето, Диво-остров, Васька; протянула ему: – Это кто?
– Ты, – пожал плечами Швед.
Янка подошла от плиты и посмотрела через его плечо:
– Ну да, ты. Только в шортах. А футболка твоя, с Микки-Маусом. А что?
– Листайте дальше.
Там было несколько фоток Васьки на всяких аттракционах, а потом… Отца попросила сфоткать.
– Ой, – вздрогнула Янка и выпрямилась. – Да вот же ты, в юбочке!! Девочка-девочка, солнышко! Вас двое на одно лицо! А я подумала… Вы что, двойняшки?
– Нет, – буркнул Швед. – Двойняшка был бы взрослее, крупнее. Это – маленький пацан, только рослый. Сколько ему?
– В середине этого июля исполнилось бы двенадцать… Но он и до одиннадцати… Не успел. Под машину попал, насмерть. Врачи сказали, у него сразу сердце оторвалось, мол, он не мучился… Там еще, на Академика Лебедева, где мы раньше жили. Он… Ну, у меня нет никого дороже его.
Они переглянулись. Мурка убрала со стола, принесла тяжелую синюю папку с Васькой, вытащила сразу все, большие и маленькие, цветные и монохромные, рисунки, выложила на стол:
– Я его рисую, как будто он живой. Он живет тут на бумаге, понимаете?
– …Ты его не видела мертвого? – вдруг догадалась Янка.
– Да, его в закрытом гробу похоронили, – кивнула Мурка.
– Жесть, – Янка взяла верхний рисунок. – Какой красивый мальчик!
Мурка решилась:
– …Мне на кладбище показалось, что он… Что он из гроба стучит. Я слышала. Но… Но мне никто не поверил. Его закопали, хотя я орала. И всё… Закопали, венки положили. А мне вызвали скорую.
Они молча смотрели на нее. Янка постепенно бледнела. Мурка испугалась:
– Я не псих, нет. Мне, наверно, просто так послышалось. Меня в дурку не возили, нет. Укол только скорая вкатила такой, что я два дня проспала. Отец потом сказал, что там вроде недалеко рабочие опалубку какую-то сколачивали. Вот и стучали… Я не псих.
– Мы и не думаем, что ты псих. – Глаза Шведа потеплели, ожили, напряженные плечи разгладились. Он снова заговорил бархатно: – Ну что ты, котенок. Просто жалко тебя. Значит, говоришь, он живет на бумаге?
– А если оцифровать все эти рисунки и сделать мультфильм? – предложила Янка. – Есть программы, которые все промежуточные фазы дорисуют. Надо только задать сюжет.
Мурка оцепенела. Потом кивнула:
– Нужен специалист? И деньги?
– Я – специалист, – улыбнулся Швед. – И нам деньги не главное, время вот только дороже всего дорогого. Время на это надо найти. Но подумаю, подумаю. А ты пока придумывай историю. И что надо – дорисовывай. Куда нам торопиться-то… Знаешь, это очень, очень крутые рисунки. Великолепное мастерство.
Мультфильм про Ваську будет – она поверила сразу. Когда-то потом. Но это «потом» – очень долго ждать. Мурка вскочила и сбегала за тем фотоаппаратом, с которым они ездили на залив, быстренько пролистала и нашла фотку, где накрытый рваниной мальчик спит в сером пространстве «нигде». Скорей показала Янке и Шведу:
– У тебя тоже мастерство. Вот смотри: это ты его сфоткал, не меня. Его, потому что он спит как будто нигде. Ну или на том свете. Давай сфоткаем так, чтоб он был хороший, веселый, а не такой несчастный; и пусть даже на том свете, но в хорошем месте. Чтоб вокруг – красиво.
– В раю, – поддержала ее Янка. – Ты ж любое пространство можешь создать! Давай у нас будет новый геймленд специально для этого мальчика! Жалко же!
– Вы ненормальные обе, что ли?
– Пару работ, – Янка просительно заглянула ему в лицо снизу. – Чтоб у нашей девочки маленькой хоть немножко нервы подразжались. А?
Швед пожал плечами. А Мурку, наверное со страху, что он откажется, вдруг осенило:
– Швед, а у богатых-то ведь тоже дети иногда умирают. И престарелые родители… Если… Если деликатно предложить, то ведь из старых фоток с другим фоном…
– Сколько денег можно заработать! – продолжила ее мысль Янка. – Да, правда, может, попробуем? Ведь целые арт-буки с фотками с того света можно делать?
– Я расту, – вспомнила еще резон Мурка. – Медленно, но что-то меняется. Задница еще влезает в его джинсы, но с трудом, – она заглянула себе в ворот футболки: – И эти… А вдруг станут еще заметнее? Сфоткай меня сейчас, пока я еще почти что он, а не взрослая баба!
Швед опять пожал плечами, но в золотистых глазах его возникло медовое, мечтательное, сосредоточенное выражение, которое Мурка иногда подмечала, когда он разглядывал удачные снимки. Он вздохнул:
– В конце концов, я ведь только тем и занимаюсь: создаю рай. В том смысле, что каждая фотка – не вполне реальное пространство. Любая свадьба, любой праздник на фотках – это вымышленный, праздничный мир, да. Мечта, а не жизнь. Корпоратив – идеальная жизнь благородных свиней… Да простой портрет, не говоря уж о грезах богатых бабенок, конечно, фантазия. Идеал. Камера что угодно может увидеть. Любые сказки. Только дураки думают, что камера не лжет. Сочиняет, и еще как.
– Рай, наверно, у всех разный. – Глаза уставившейся в серое небо за окном Янки тоже стали бездонные, мечтательные. – А какой у твоего братика?
– Зеленый. Солнечный. Просторный… Одиннадцать лет, понимаешь?
Хорошо, что сегодня Шведу на работу надо было только к вечеру. Янка возилась со своим дипломным проектом за большим компом, ничего не видела и не слышала. Швед без спешки пересмотрел все Муркины рисунки и все фотки Васьки, которые сохранились у нее в телефоне. Пару напечатал, повесил на рабочий стенд, долго перебирал рисунки, отобрал несколько, тоже повесил. Сел за работу.
Мурка ушла к себе заниматься математикой. Включила старенький ноут, вошла на «Решу ЕГЭ», минут десять честно думала на задачей… И вдруг почти невольно влезла в свой заброшенный аккаунт, а оттуда – к Ваське. Там на страничке было написано: «Последний вход – 11 месяцев и 10 дней назад». И фотки там были… Реальные. Глупые, неумелые, кривые, косые – детские. Густые от круто замешенной жизни. Не призрачный Васенька – а настоящий, лобастый, родной Васька…
Мурка когда-то слышала про почти мифические, наверное дорогие, программы, которые собирают все следы, которые оставил в Интернете человек: фотки, посты, комменты, переписку – и создают из всего этого посмертный бот, с которым можно разговаривать, советоваться и все такое. Как будто общаешься с человеком с того света. Она полистала Васькины посты: с его ботом, похоже, можно будет общаться только про «гончие машинки» и шпаргалки по математике. В переписке – тоже немного. Васькина цифровая личность никогда не будет полноценной. Он еще и умом-то не жил, в общем, он – только рос.
Нечаянно вспомнился пароль от его аккаунта: цифры ее дня рождения. Не забыть никогда… Ой. А что, если…
Кто же знал Ваську лучше, чем она?
Боясь задуматься, она перешла в Васькин аккаунт и выложила пару годичной давности его фоток – тех, из Диво-острова. С каруселями. Одна – сумасшедшая, на цепочной карусели «Седьмое небо», высоко-высоко над парком, над городом, над миром. В небе. И подписала: «Я умер. Я здесь».
Здравый смысл очнулся и истерически заверещал.
– Я больше не буду, – подумав, пообещала ему Мурка. – Дурацкая игра. Все равно меня вычислят в секунду.
Под фоткой Васеньки щелкнул первый лайк. Потом – еще…
Второго июня к девяти Янка отвезла ее в чужую школу на экзамен по русскому языку. Там в холле уже толпилось множество народу, пахло парнишками и дешевыми духами. Мурка отыскала своих, отдала классной выключенный телефон, зарегистрировалась, отстояв шумную нервную очередь, и с паспортом в кармане и черными гельками в кулаке прошла сквозь металлоискатель в тишину коридора. Нашла аудиторию, заглянула – класс как класс. Облезлый немножко… Тетки сидят: одна старенькая беленькая овечка, другая, потолще и помоложе, – совсем каракулевая, чернявая с проседью… Вздохнув, вошла, снова зарегистрировалась. Потом пришлось долго-долго ждать, сидя за партой. И даже порисовать было не на чем.
О проекте
О подписке