– Что-то такое я подозревал сперва. А потом мы подумали, что ты в самом деле онемел. Бывает при травмах… Ты не бойся, пожалуйста.

– Но ведь я… Теперь такой плохой стал…

– Ты поправишься, – Ние встал и взял на руки. – И ты… Хороший. Я видел. Ты… Такой… Добрый-добрый. Но очень, очень грустный. Ты болен. От тебя прежнего мало что осталось, но вот суть… Хорошая. И… Знакома мне.

Юм не знал, что на это сказать, помолчал и сам впервые обнял его за шею и сказал:

– Меня зовут «Юм»…

Ние кивнул – он знал? Но странно переспросил:

– Юм? «Юмис»?

– Юмис, да… Нет! Теперь просто «Юм», – он отклонился. – Ние, пусти. Посади меня за пульт, а то трек-то не стойкий, вон, ползет по ординате… Я ведь могу, я могу, я буду очень хорошо работать!

– Да ведь нельзя же, – ахнул Вильгельм, – голова заболит!

– Нет, не болит, я ведь в голове-то давно работаю, когда на экраны смотрю. Я справлюсь, я ведь навигатор. Я могу на марше. И… Это, в общем, одно, что я могу делать в уплату за… За все.

Ние и Вильгельм переглянулись:

– В уплату?

– Да. Забота, внимание. Уход, лекарства. Воздух, вода, еда. Пребывание на корабле.

– …С ума сошел?

Это все дорого, – пожал плечами Юм. – А еще – жизнь. И что вы забрали меня… И я не умер там в помойке. Это все… Очень много стоит. А у меня ничего нет. Ничего. Но я – могу вести корабль на марше. Куда лучше вас, кстати. Давайте я хоть так… Хоть что-то.

– А ты нелегко прощаешь, малыш, – мрачно сказал Ние, сажая его в кресло.

– А? – ничего не понял Юм.

– Ты нам ничего не должен, – помолчав, глубоко вздохнул Ние и погладил его по голове. – Если б ты только помнил… Но лучше… Да, лучше тебе все забыть.

– Я не понимаю тебя, – стало тошно от своего тупоумия. – Понимаю только, что меня уже не стоило спасать, – пожал плечами Юм. – Позвольте же показать, что вы не зря это сделали. Что я могу пригодиться и… Хотя бы воздух отработать.

– Да не должен ты ничего отрабатывать!

– Погоди, Ние, – вмешался Вильгельм. – Пусть. Пусть лучше посидит на марше… Это будет полезно. И не вздумай ничего разъяснять… Ты понял? Пусть лучше… Отрабатывает.

Потом Юму казалось, что именно после этого разговора и после нормального, емкого с точки зрения сложных маневров часа за пультом он начал очень быстро поправляться. Его стали пускать за пульт ежедневно – хоть и ненадолго, но успевал он куда больше, чем Ние и Вильгельм вместе: корректировал их курс, прокладывал трек для автопилота на сутки вперед оптимизировал скоростные переменные… Голова не болела. Работал хорошо, не спеша и потому безошибочно. Ние и Вильгельм были изумлены – но сам-то он помнил, до какой скорости он мог разогнать корабль на марше и как молниеносно летали над пультом его руки до катастрофы. Сейчас все осторожненько, с проверкой – главное, чтобы без единой ошибки. Оживаешь от радости, что умеешь вести корабль, хоть и медленно пока, но все же лучше и быстрее, чем молодой Ние и доктор Вильгельм, которые были пилотами лишь постольку поскольку. И теперь он не из милости переводит воздух, а заслуженно. От него – польза. Юм даже стал улыбаться. Он радовался теперь всему, и даже по утрам в бассейне куда дальше сам мог проплыть и, дрожа терпкой слабой болью и ноя, стали оживать ноги. Обрадованный Вильгельм, однажды заметив, как Юм сосредоточенно пытается шевелить ногами, набросился на него с кучей новых лекарств, с массажем и упражнениями, со специальной едой и приборчиком, который выпускал зеленоватые острые лучики и невыносимо щекотался. И еще он выставил красные сандалики на полку с игрушками, на самое видное место. Юм улыбнулся и сказал:

– Ну ладно, я буду верить, что они мне скоро понадобятся.

Дня через три Юм проснулся и обнаружил, что с него будто бы сняли очень тугие ледяные колготки, так тепло и хорошо было ногам. И, само собой, он сразу вдесятеро усерднее стал выполнять все упражнения, и, хотя пробовать самому вставать ему не разрешали, он иногда тайком стал, косясь на красные сандалики, сползать с кроватки и становиться на по-змеиному мягкие предательские ноги. Чаще всего он шлепался на пол, когда они вдруг подламывались, но все равно уже знал, что скоро будет ходить сам.

В этом смысле все было хорошо. И с Ние и Вильгельмом он стал меньше бояться разговаривать. Трехмерный, пустой, неподвижный мир без видений и полей прошлого и будущего теперь стал привычнее, но зато и тот, прежний, исчезал, истаивал в памяти. Не удержать. Юм идеально – но очень медленно – работал за маршевым пультом – но иногда с тоской посматривал на ротопульт, который при нем никогда не включали – неужели он и тайм-навигатором больше быть не сможет? Он подбирался ползком и прислонялся к тяжелым дугам, покачивал их, сидел на краешке, глядя в пустое мягкое гнездо. Туда нельзя сейчас ложиться. Потому что не удержаться, и ротопульт включится на одно это его слезное желание полетать. А ноги непослушные, и слаб он сейчас стал, глуп, медлителен – летать погибельно. Таймфаг. Тоска. Сияющий мир времени, полная воля, радость, игра с пространством… Таймфаг его убьет сейчас. Укор давал ему летать столько, сколько Юму было можно по малолетству, и никто в мире не летал лучше и дальше, чем Юм. Таймфаг Юм помнил столько же, сколько и себя – но кто его учил? И где? Как теперь без этого жить? Неужели никогда больше… Он привыкал. А что еще оставалось.

Когда однажды перед сном, уже уложив в постель и дав допить молоко, Ние стал тихо расспрашивать, какое у него полное имя, кто его родители, где он родился, – Юм сознался, что не помнит ни полного имени, ни вообще чего-нибудь раннего. К тому же он подозревал, что как раз Ние-то это все известно. А что он помнит из детства? Из чего? А, понятно. Нет, никакого детства, кажется, не было. А из времени до Укора он помнил только космос, корабль, чужих людей, которых пустил на свой корабль, чтоб они о нем заботились в обмен на чудеса – и страх. Совсем давно – да, жил на планете. Там кругом было море, никуда не убежать. А ночью – светлячки в траве. А потом убежал, когда летать на корабле научился. Всех обманул и улетел один далеко-далеко. Зачем? Потому что есть страшное-страшное чудовище, которое его ищет. Чтоб убить. Я не знаю, за что и почему. Только прячусь. А потом Укор прятал.

Больше ничего он Ние не сказал. Только думал почти всю ночь – а что за чудовище-то? Он ничего теперь не помнил, но только нервным ершиком хребта и плавящимся в истоме костным мозгом всех своих тонких костей чуял откуда-то, что ему никогда нельзя выходить за пределы Доменов, нельзя вываливаться из галактики с той стороны, где подстерегает ужасное созвездие Дракон. Там смерть. С той стороны мира, где плыло это созвездие, веяло ужасом, невыносимостью, тоской. Почему? Все, кого он знал, Укор и прочие, ведь считали Дракон каким-то волшебным и прекрасным миром. А для него там – только ужас? За что Дракон хочет его убить? А как же синий цветок в самом сердце дракона, что он тогда нарисовал? Ой, а где вообще тот рисунок?

Юму опять приснилась бездонная пустота. Не Бездна вовсе, Бездна живая, бесконечная, прекрасная – а просто пустота. Мертвая, пустая. Как вспомнить, кто он и зачем? И откуда взялся. Кто он? Почему один? Почему всегда страшно? Почему он был не как все люди, а все мог? Сколько ему на самом деле лет? И что теперь делать, если он не сможет больше никогда работать в таймфаге? Зачем Ние и Вильгельм его спасли и лечат? Куда они направляются? Спросить у них? Нет, страшно.

Все эти вопросы очень мучили все то нервное и живое под кожей, что им и было. А вот то, что Дара больше нет, сожжен пиратами, и к прежнему всеведению и всевластью больше не вернуться, что света в голове, который все в мире делал понятным с первого взгляда, больше нет – он с облегчением принял. Так проще. Тогда и смысла в прежних «биографических сведениях», наверное, нет. Вообще его прежнего нет, значит, и в прежнем имени никакого смысла больше нет – и незачем его вспоминать. Вообще ничего не надо вспоминать. Там ужасно. Это все не с этим им было, а с тем сильным, храбрым, умным Юмисом, которым он был раньше. А он – просто мелкое жалкое существо, просто Юм. Надо не только не цепляться за тающую память, но и быстрее ее прогнать. Надо поскорее приучиться жить просто как мальчик, ничей, обыкновенный, послушный и благодарный за все, что чужие для него делают. И побольше работать на марше. И учиться уму-разуму.

Он стал изо всех сил стараться быстрей вжиться в этот непонятный обыкновенный мир, целыми днями читал книжки, сквозь детские истории пытаясь продраться к тому смыслу, что понимают все вокруг, кроме него, пытаясь вычислить этот слепой, беспомощный и что-то слишком уж оптимистичный способ жизни, каким все люди вокруг живут – и жизнью довольны.

– Вильгельм, а как ты узнаешь, что правильно?

– Правильно в каком смысле?

– Что не опасно себе, что будет как выигрыш времени при спрямлении курса, что не повредит другим?

– Я пользуюсь жизненным опытом, – терпеливо отвечал Вильгельм. – Иногда интуицией.

– А если она не включается?

– Тогда я рискую.

– Ты боишься, когда рискуешь?

– Смотря чем я рискую. Есть вещи, которыми легко рисковать, а есть такие, которыми рисковать невозможно.

– А чем невозможно?

– Тобой, – сводил весь разговор к шутке Вильгельм. – Да не волнуйся ты, малыш, ты всему научишься. К тому же у всех есть совесть, есть инстинкты, которые обычно не ошибаются.

– Самый мощный – инстинкт жить, – обернулся от пульта Ние. – А ты выжил. Так что и дальше все у тебя будет хорошо.

Юм обдумывал информацию, как мог, примерял к себе, а назавтра опять спрашивал:

– Про инстинкты я понял. Но это все равно слепо, это просто как предохранитель. А разум – только рассуждения и вычисления? Этого мало. Как же вы тогда почти вслепую вычисляете оптимальный императивный вектор?

– Ты хочешь сказать, как мы узнаем, зачем вообще живем?

– Да, – радовался переводу Юм.

Выслушивал ответы, размышлял, переспрашивал, перекодируя в бедные образы своего математическо-навигационного мышления – и что-то наконец понимал. Спрашивал снова, стараясь говорить нормальным языком, но все равно сбиваясь на тот, что был понятнее:

– А как вычислить, что хочешь, и на финише попасть в цель, если вокруг так много необратимых изменений независимых переменных, что не только полностью теряешь контроль над курсом, но и стартовые условия больше не имеют смысла? А собственная структура вообще уходит в минус?

– Юм. Ты же это о себе? – легко понимал его Ние. – Брось, не бойся. Все будет хорошо, маленький, не бойся. Ты окрепнешь, ты выздоровеешь, и ни в какой минус твоя структура не уйдет. Оглядишься и поймешь, чего тебе больше всего хочется. И будешь этим заниматься.

Юм смотрел на отключенный ротопульт, тер бровь и снова спрашивал:

– А зачем? Кому польза от того, чего захочу я?

– Тебе. Сердечко слушай, – грустно говорил Ние. – Родился – живи. Ты многое мог раньше. Забудь. Главное, ты выжил. Вот и живи дальше. Захоти чего-нибудь.

– А чего я должен хотеть? Я хочу пользу приносить. Вам.

– Ты и так приносишь. Нам ведь так, как ты, никогда корабли не водить. Ты лучше всех пилотов, кого мы видели.

– Меня хорошо учили.

– А ты бы хотел вернуться к тем, кто учил?

– Я не помню, куда и к кому. Помню только море. И ротопульты. Учиться было трудно… Да они все равно чужие были, те учителя.

– Чужие?

– Для меня все чужие. Я всегда один был.

– А родители? Ты бы хотел к ним?

– Нет. А зачем?

– Дети должны быть с родителями.

– Почему должны? – изумился Юм.

Ние слегка растерялся. Но объяснять ничего не стал – помрачнел – спросил только:

– А если ты им нужен?

– Нет, не нужен. Был бы нужен, то никогда не был бы такой… Один совсем на свете.

– Юмасик, а ты бы хотел увидеть их?

– Нет. Если я был не нужен, даже когда был волшебником, то калека им точно ни к чему… Я сам буду жить. Я не пропаду, наверно. Ноги ведь скоро будут хорошо ходить, да, Ние? Может, я все же смогу водить корабли в таймфаге? Да ведь на марше-то я и так неплохо веду… Ты лучше скажи, Ние, вам-то я зачем? Вы столько со мной возились, лечили. Вы подлечите меня еще и продадите какому-нибудь флоту?

– С ума сошел?

– Тогда зачем?

– Чтобы жил на свете вот такой мальчик, как ты. Волшебник и умница, – принужденно весело ответил Ние.

– Волшебник я уже никакой. Ние, ведь этот корабль построен в Драконе, верно? Имей ввиду, пожалуйста: я умру, если ты продашь меня Дракону. Я – заранее умру, как только пойму, что мы приближаемся к тому созвездию, где он живет. Тогда вся ваша возня со мной будет напрасна.

– Мы не будем приближаться… к этому созвездию, – твердо ответил Ние.

– Куда же тогда вы направляетесь?

– В Золотые Плеяды.

– Это же запретные места! Туда никого не пускают!

– Нас пустят.

Две недели спустя они вошли в тесную от звезд галактику, а еще через сутки причалили к запретным параванам сверкающего, пустынного золотого порта Ориада – главной из планет скопления Золотых Плеяд – и встали на обслуживание и бункеровку. Растерявшийся Юм тихонько сидел в рубке и все посматривал на чудовищно близкий, выпуклый пестрый диск планеты, проплывавшей мимо экранов. За размытой линией терминатора во мраке искрили огоньки, а залитый солнцем край дышал и переливался. Все это было красиво, знакомо – все чужие обитаемые планеты похожи одна на другую. Правда, раньше и сами планеты он видел иначе – просто структурированный, круглый кусок пространства на экранах, огромный твердый снаружи и расплавленный внутри, объект в газовой пленке, сумма полевых взаимодействий, математическая картинка. А теперь планета была настоящая, живая. Непонятная. Юму даже мерещилось, что планета обладает сознанием и что-то думает. Даже хотелось попросить извинения за беспокойство.

Через пару часов после стыковки с параваном Юм, разумеется, и до этого молчавший, и в душе смирился с тем, к чему его готовили Ние и Вильгельм – на планету придется спускаться. И остаться там пожить сколько-нибудь. Только зачем? И неизвестно, когда его снова возьмут в космос… Юм не хотел вниз. Там вообще все будет непонятно. И страшно, наверное, тоже будет.

Когда подошло время обедать, на столе оказалась свежая еда снизу – какие-то невиданные Юмом раньше овощи и фрукты, рыба, белая и вкуснопахучая; терпкая, чуть фиолетовая с исподу травка, и Юм совсем разволновался от новизны. Он поел, конечно, чтоб не обижать Ние и Вильгельма, и кисловатый сок из желтых круглых фруктов ему даже понравился… Но этой чужой еде он все равно бы предпочел корабельные, привычные густой суп и молоко из банок, таблетки витаминов, ирианские крупные орехи и белую кашу, которую можно было поливать всякими концентрированными сиропами… А после обеда Вильгельм принес коробку, от которой пахнуло незнакомыми, не корабельными запахами, и стал, улыбаясь, вынимать из нее красивую маленькую одежду. Юм сказал, что нравится все – да и правда нравилось – но надевать не стал и попросился обратно в рубку, а там незаметно в своем мягком кресле часа на полтора уснул. Проснулся сердитый, несчастный, вспотевший, с ноющей головой. Потом вечером была еще какая-то невнятная суматоха, и беспокойство стало совсем нестерпимым, Юм совсем потерял себя, его клонило в нехороший муторный сон и немножко поташнивало. А когда резкое осознание, что уже скоро вниз, что вот-вот уже, что завтра утром – настигало снова и снова, то он или обмирал с ног до головы, или едва сдерживался, чтоб не вскрикнуть, и боялся описаться. Ние в конце концов взял на руки и так и сидел с ним молча, а делами занимался Вильгельм. Юм задремал головой на теплом плече.

Сон ли это был? Он вдруг проснулся и увидел перед собой большого мальчика с темными зелеными глазами, в черной драконьей одежде, с несколькими тонкими длинными тагетскими косами, похожими на спящих змеек. Он хмурил брови и пристально, насквозь вглядывался своими жуткими очами, а вокруг было тихо-тихо, Вильгельм замер рядом, и Ние не шевелился. Мальчик серьезно улыбнулся Юму, кивнул и, выпрямившись, оглянулся на Вильгельма. Они вышли. А когда Юм снова открыл глаза, Вильгельм, как и прежде, сидел за пультом. Юм не спросил у Ние, был ли здесь гонец из Дракона, почему-то побоялся, только молока попросил. Молоко принесли, он медленно его выпил и вдруг нечаянно сказал, крепко сжимая ладошками пустую кружку:

– Тут был гонец Дракона.

– Да, – тихонько ответил Ние.– Нам было нужно послать домой вестника. И получить вести оттуда.

– Твой дом – Дракон?

– Ты ведь это уже понял. Не бойся. Ты пока будешь жить в Плеядах.

– Дракон меня такого не хочет? – рискнул обрадоваться Юм. – Он не будет больше за мной охотиться?

– За что ты его ненавидишь?

– Я его не ненавижу, я его боюсь. Он как смерть.

– Почему?!

– Он хочет меня убить.

– Неправда!

– Правда. Он хочет, чтоб меня не было.

– Неправда!

– Ты просто не знаешь!

– Послушай… Ты останешься в Плеядах не насовсем, – Ние осторожно забрал у него кружку. – Все равно ведь придется когда-нибудь вернуться Домой. Дракон – и твой Дом тоже. Твоя родина. Тебе там хорошо будет. Ты там нужен. Ведь ты – Дракончик, сын Дракона. Помнишь, ты картинку нарисовал? С дракончиком, у которого в сердце синий цветок?

– …Я знаю, кто я… Я и был раньше такой… Много мог. Но теперь-то – ничего не могу. Зачем я ему такой?

– Потому что – сын.

– За это и убьет, – шепотом сказал Юм. – Знаю, что ты ему служишь… Что он, наверное, смотрит твоими глазами. Ты не виноват, ты ему веришь, и ты хороший, он тебя любит, а я… Это я. Знаю, что должен вернуться к нему, чтоб он… Но ведь… Но ведь… Это так страшно. Я не хочу, чтоб он меня убил. Я лучше сам умру.

– Ты свихнулся. Да зачем же ему тебя убивать?

– Я не знаю. Не помню. Наверно, я виноват. Ведь просто так никого не убивают.

– Юм, он хочет, чтоб ты жил, но был под присмотром потому что тебя надо лечить. А сейчас ты больной, ты слабенький – вот поправишься и сам во всем убедишься. Он тебе Плеяды дарит, чтоб ты тут окреп.

– Мне не нужны его подарки. Никакие… Правда не хочет убивать?

– Не хочет. Велит, чтоб ты жил как желаешь. Он ведь до этого позволял тебе это. Пока было можно. Он ведь знал, что ты у Укора, но не забирал, наоборот, посылал ему для тебя корабли и все, что нужно…

– Ага, и конфеты с отравой, – усмехнулся Юм. – И гравитационный шквал, и пиратов. «Жил как желаешь»? «Все, что нужно»? Это слова, Ние, это всего лишь слова. Но ты не думай, я его не сужу; он—то как раз в праве делать со мной все, что хочет. Ух, как обидно: я так старался все забыть, и уже почти получилось! – глаза вдруг сами собой закрылись. – Себя почти забыл, а его – никак… Ладно, пусть делает, что пожелает, он вправе, а я… Я виноват.

Стало очень темно и тихо, и Юм опять ощутил бархатную и нестрашную тьму, плавно уносящую его в безвозвратность…

– Да ты спишь совсем, а? – откуда-то издалека спросил Ние оглушительным шепотом. – Давай-ка я тебя спать отнесу.

Дальше тоже все пошло, как сквозь сон, и Юм безучастно, в полусне, качаясь на страшных волнах чувств как неуязвимый поплавок, следил за сменой своих невнятных, больных мыслей. Но в конце концов и сон стал настоящим, глубоким, и Юму стало наконец спокойно и хорошо, будто он достиг своего собственного дна, где ему ничего не грозит.