0,3. Счастье – для хороших!

Айр был прекрасен.

Отпечаток чуда еще лежал здесь на каждой травинке, на каждом тонком молодом дереве, сиял в холодном сверкании глубоких полноводных рек и жемчужными тенями облаков плыл по зеленым бескрайним ландшафтам. Холодный воздух с гор вокруг космопорта обещал всем счастье, и Юм, глядя на пассажиров, прилетевших с орбитального терминала, наблюдал, как их глаза начинают сиять, щеки – гореть, а за плечами словно отрастают невидимые крылья. Какие-то счастливые дети бегали везде и звенели торопливыми голосами. Сам он что-то ничего такого же упоительного не испытывал, хотя очень чистый, хвойный, снежный воздух ему сразу понравился. Но это же не повод визжать, как вон те мальчишки, что скачут возле больших школьных коггов. К тому же тут так холодно… И вообще почему-то лицо немело, а кулаки стискивались, и потому он прятал их в карманы курточки. Он мерз.

Не намного опередив остальные терминальные катера, Ние привез его сюда, показал белые школьные когги и с рук на руки передал высокому седому человеку с внимательными серыми глазами тагета:

– Здравствуй, Вир. Это Юмис.

Этот седой Вир улыбнулся Юму:

– Здравствуй, Юмис.

Юм вежливо поздоровался. Вир так смотрел на него, будто знал о нем не меньше Ние, и Юму очень хотелось отвернуться. Ние сказал Виру еще что-то непонятное, про какие-то двойные эшелоны, и ушел, невесело улыбнувшись Юму, к своему легкому люггеру. Чтобы не смотреть на Вира и не провожать Ние взглядом, Юм уставился под ноги. И откуда такой белый керамлит?

Ему было скучно, тошно, почему-то стыдно и очень холодно, хотя темно-синее, невыносимо нарядное платье на нем было теплым. И ужасным. Узорный подол сиял расшитым серебром богатством. И воротник стойкой под горло, как алмазный ошейник… Он бы ни за что не надел это платье, да и не хотел надевать – но ничего другого не было. Остальные платья только хуже. Сначала они хотели, чтоб он вообще какое-то новое, страшное черное платье надел, вроде бы простое – только на груди такой же черный, не вдруг заметишь, герб с драконом и девятью звездами – но посмотрели на него, переглянулись и отстали. Дали выбрать самому, и он выбрал это, на котором меньше всего драгоценных вышивок. Ние махнул рукой и пообещал, что в школе форму дадут… Скорей бы уж дали… Юм вообще ничего с собой не взял, даже самую любимую на свете книжку по ботанике (Дед подарил) не взял, и даже тетрадку с нотами, которые разбирали с Ние. Он не хотел, чтоб Сташ – или кто-то еще здесь, в мире Сташа – знал про него правду, хотя всей правды – лужица на дне: цветы и нотки. Пусть думает, что он ничего и никого не любит. Да, цветы и музыка – это настоящее, его собственное, это неотъемлемо от его души, и до этого никому не должно быть дела, и это будет его тайной, до которой он никогда никого не допустит. Потому что теперь больше и нет ничего. И никого. Он опять один. Нет никакого деда, нет никакого брата. Есть Драконы. Их надо слушаться. Дед сказал, что от одежды можно отказаться, но от «Венка» – нет. Поэтому сейчас он находится здесь. Зачем? Учиться? Ага, как же… Чтоб был под присмотром, вот зачем.

Ладно, теперь все снова будет правильно, раз он стал не безобидным певучим ребенком, а собой настоящим. Детская легкая жизнь была лишь тоненьким ледком над бездонной черной водой настоящей его жизни, и, едва Ярун забрал его на свой крейсер, по черной этой воде пошли первые волны, медлительные, вроде бы совсем нестрашные, ласковые, как добродушие и дружелюбие Ние, как обещание новой хорошей школы – но беленький больнично-чистый ледок этот детский хрупнул, пошел трещинами, затонул и в несколько секунд растаял в его черной густой крови.

Главное ведь он вспомнил. Имя не сдерешь с себя. Конечно, остальное все, то есть большая часть памяти после вчерашнего не вернулась – так, обрывки, большей частью страшные и маловразумительные. Только тошнило от них, и голова кружилась. И холодно. Почему опять так холодно? Противно. Слишком уж он привык за последнее время, что голова ясная, и все в его детской хорошей жизни счастливо и понятно – да в ней и думать-то было не о чем. Ну кто он был? Сначала маленький больной ребенок без памяти, потом школьник, потом мальчик из храмового хора, потом внук любящего деда – он принимал все улучшения, как есть и не задумывался ни над чем. Ему просто было хорошо. А захотел, чтоб еще лучше. Дурак.

Как же так: тогда, на яблочный праздник, он велел, когда был куском космоса, чтоб все стало хорошо, а стало… Стало ужасно. Значит, он не умеет велеть? Или он сам – ужасный, плохой, раз так все плохо? Конечно, плохой. Хорошие так не рождаются… Так что поделом.

Пора за все расплачиваться.

Ведь он теперь помнил главное.

В конце концов, сам этой памяти хотел.

Ние и Ярун весь вчерашний день, мешая врачам, пытались с ним разговаривать, что-то объяснить, опять притвориться близкими и нужными. Юм, после обморока слабый, как тряпка, с глухой, налитой черной болью головой, окоченело и бесчувственно пережидал их натиск – как они не понимают бесполезности всех своих слов? Он ведь и так всегда будет делать, что им нужно. Учиться – будет учиться. Всех тут слушаться будет… Он им сначала так и отвечал, терпеливо и вежливо, но им все что-то еще было надо, Юм не понимал, что. Устал обороняться, смолк, сдался тому черному и леденящему, что всплывало изнутри – но Ние и Ярун все что-то говорили, говорили, и в итоге Юма опять накрыло ледяной тьмой и тошнотой этой мерзкой головной боли. Зато его сразу оставили в покое. Стало тихо. Юм до сих пор чувствовал эту тишину и опустошение в себе. Ничего лишнего. Как хорошо. И хорошо, что теперь вокруг будут только чужие.

Только холодно.

Вир не послал его в один из школьных коггов, оставил при себе. К нему подходили какие-то люди, мельком поглядывали на Юма, что-то обсуждали. Юм смотрел по сторонам, но чаще под ноги, чтобы не выдать в себе ничего, старался не слушать, что говорят большие, но их слова все равно цеплялись за слух:

– …Поток. И переростков нет. Ровесники подросли…

– … одни маленькие. Орденские есть.

– …привезли легийскую принцессу, няньки в истерике, что она допускается только на общих основаниях…

– …Восемнадцать, не считая наших, всяких княжат и царевичей в списках, и все на общих основаниях…

– …Они же говорили, что Океан активизируется в этом году. Да, кажется, весь Дракон активизировался. Через неделю еще одна группа, человек пятьдесят, и все такие, что…

– Вир, а это что за ребенок такой сердитый? Малыш, гляди веселей!

Юм поднял глаза, и человек осекся. Даже отступил. И сказал непонятно и очень печально:

– Дождались.

Юм опять уставился в керамлит, чтоб никого не пугать. Опять стал слушать, что само долетало до ушей:

– … Поток, поток.

– Не поток. Похоже, это – свита…

Какая свита? Чья?

Обрывки этого непонятного чужого разговора невидимыми лентами вились вокруг Юма и опадали на гладкое керамлитовое покрытие поля. Он стоял неподвижно, наблюдая, как встречающие разводят группы детей по коггам. От холода не дрожал, воспринимал его расслабленно, не боролся, чувствуя, как остывает кровь во всех сосудах и капиллярах. Только сердце теплое, глупое. Все бьется и бьется, думает, жить – это главное… Это немного жутковато, когда кровь остывает, зато становишься тихим и равнодушным, как змея. Чуть раньше он так же безучастно наблюдал из иллюминатора, как одновременно с черным огромным крейсером Яруна к терминалу швартуется еще один тяжелый транспорт, белый, с огромными красивыми буквами «Венок» по борту, на котором, видимо, и привезли сюда всех этих шумных детей. Ему становилось совсем тошно – его самого-то, видно, принимают здесь отнюдь не «на общих основаниях». И все эти люди, мельком окидывавшие его глазами… Он уставился на носки своих башмаков и крепче сжал ледяные кулаки в карманах. Только голова бы не заболела… Наконец, к тому времени, как он совсем замерз, его тронули за плечо:

– Пойдем, Юмис.

Легкий светлый люггер Вира намного опередил школьные когги, долго летел над темно-зелеными густыми макушками леса, потом набрал непонятную, на взгляд Юма, излишнюю высоту и некоторое время летел над огромной широкой рекой, а когда река отвернула в сторону, Юм увидел среди темной шубы леса светлые скопления домиков и башен, расположенных по огромному кругу, дугой уходящему к горизонту.

– Это «Венок», – негромко сказал Вир. – Добро пожаловать, Юмис. Красиво?

– Красиво, – согласился Юм. – Большой.

В центре этого огромного обруча стояла еще одна группа зданий и башен. Люггер начал снижаться в ту сторону. Юму, который рассчитывал в люггере немного согреться и не смог, становилось не по себе, но не настолько, чтоб дать это заметить Виру, который время от времени на него поглядывал. Спокойно сидел на заднем сиденье, неподвижно положив холодные руки на холодные под тонкими штанами колени и, следя за тем, чтоб пальцы не собирались в кулаки, смотрел в окно и, насколько мог чувствовать, еще не побледнел до такого состояния, когда взрослые пугались. Не надо так бледнеть, глупо. Только докторов сейчас не хватает. Близко прошла вверх огромная разлапистая вершина сосны, и люггер наконец сел. Когда он выбрался наружу, на белый керамлит полупустой стоянки, подошли двое мужчин в одинаковых серых рубашках с маленькими красивыми эмблемами на коротких рукавах – белый волк в черном треугольнике. Вир кивнул им на Юма:

– Вот ребенок. Двойная альфа охраны. Это не учения. Обеспечить дистанционный медицинский мониторинг. Приступайте.

Взгляды охранников стали любопытно-пристальными, но Вир ничего им больше не сказал, снова позвал Юма:

– Пойдем.

Вершина белой башни плыла в таких же белых облаках. Отворилась полупрозрачная дверь, и Вир пропустил его вперед. В безлюдном холле было полутемно, в черном гладком полу полосами отражалось зеленоватое мельтешение листвы и хвои из узких окон. В прозрачном лифте Юм следил, как вместе с высотой светлеет внутреннее убранство башни – от черного холла – к темно-синему цвету, к ультрамариновому, голубому и наконец – к белому. Мурлыкнув, лифт остановился. Юм вслед за Виром вышел и огляделся. Двери вокруг… А сверху, только стекло отгораживает, свобода и белое в голубом, большое – облака…

Кто-то самый важный здесь этот Вир, подумал Юм, входя за ним в огромную светлую комнату с большим круглым столом, на котором лежал точно такой же обруч игрушечных зданий, какой Юм только что сверху видел среди бескрайнего леса. Только здесь вместо мохнатых лесных верхушек была гладкая серебристая поверхность. Он бы еще поразглядывал аккуратненькие, неправдоподобно настоящие, будто заколдованные, домики, но Вир снова позвал:

– Иди сюда.

Только подойдя к нему, Юм осознал, что Вир говорит на Чаре. Ну и что? Вир улыбнулся:

– Я знаю, что ты понимаешь Чар. А говорить не хочется?

– Его никто не знает.

– Здесь знаю я, Ние и… еще несколько человек, – Вир ввел его в небольшую, какую-то очень спокойную комнату с большим окном, кивнул сесть за стол и без лишних слов поставил перед ним синюю чашку с горячим какао и тарелку с печеньем. – Говорят, ты ни утром, ни вчера весь день ничего не ел. Сейчас будешь?

Юм озадаченно посмотрел на чашку, от которой поднимался парок. Разве он не ел? Да, правда… Если живой, то надо есть. Какао оказалось с немножко непривычным, незнакомым привкусом, но даже немного вкуснее, чем он пил на Океане. Густое от сливок. А среди печенья много было орехового. И об горячую чашку можно было незаметно греть пальцы. Вир сел со своей чашкой чая напротив:

– Попозже нормально пообедаешь.

Когда Юм поел, то даже сам удивился, насколько стало лучше и теплее. Вир спросил:

– Ты со мной поговоришь?

Юм кивнул. Раз уж он здесь. Не говорить – невежливо.

– Говорят, ты скрытный… Но никогда не врешь, и вежливый… Только вижу, что ты, к несчастью, еще и сдержанный. Это пугает. В глазах – мрак и лед.

Юм молча ждал, что скажет еще. На всякий случай начал возводить умозрительную преграду между разумом и эмоциями: это просто разговор. Это слова и их смысл. Это логика и риторические приемы. Все его нервы смотаны в аккуратные клубочки и лежат в коробочках с замочками… Никакие звуковые и смысловые сочетания их не заденут. Вир поглядел-поглядел на него, пожал плечами и сказал:

– Так, маленькое чудовище, если ты скажешь, что не хочешь тут учиться, я тебя отправлю обратно.

– Нельзя. Послали учиться.

– Ты сам хочешь или не хочешь учиться здесь?

– Мне все равно.

– Значит, мрак и лед не по поводу школы?

– Нет.

Вир помолчал, вздохнул:

– Я не буду расспрашивать о семье, расслабься. Раз даже они не сумели тебя приручить, то я уж не буду и пытаться… Но нам с тобой следует заключить договор. По поводу взаимодействия.

– Обязуюсь соблюдать все правила.

– Послушный, значит?

Он, кажется, смеется? Юм отвел глаза. Это смешно – быть сдержанным? Смешно – быть таким ледяным и несчастным? Да, наверно. Смешно и позорно. Несчастным быть – позорно, это правда. Только где ж его взять, это счастье? Счастье – для хороших. А он – кто? Убийца, проклятие семьи. Наверно, надо притвориться жизнерадостным? Притворяться – еще позорней.

Вир вдруг спросил:

– Ты мне постараешься правду говорить?

– …Всю?

– Надо всю. Если ты, конечно, хочешь, чтобы все у тебя здесь сложилось хорошо. Ты хочешь?

– Иногда «хорошо» не значит «правильно».

– Ладно, а как будет «правильно»?

– Чтобы у вас не было со мной хлопот. Для этого разве нужно говорить всю правду?

– Да. Попробуем. Юм, ты кто?

– …Несчастье, – подумав, ответил Юм. Этот Вир и так знает, как его зовут. И, наверное, знает, как он родился.

– Но еще и Астропайос?

– Слегка контуженный.

– Ты хочешь поправиться?

– Надо.

– Астропайос может все?

– Только делать надо лишь самое необходимое.

– Необходимо перестать быть несчастьем.

– Хорошо бы, – согласился Юм. Как же это уныло звучит, и он рассердился на себя: – Но я поправлюсь и буду полезным.

– Что, только для того и нужен?

Юм истолковал усмешку Вира как презрение. Пошарил в себе и предъявил другие свои полезные свойства:

– Еще я могу водить корабли в таймфаге. Это немного, я понимаю. Потому меня и прислали учиться. Чтоб от меня стало больше пользы.

– Надо, чтоб пользы от тебя стало больше для тебя же самого. Ведь без слез не взглянешь, честное слово. А раньше-то умел смеяться, вот смотри, – Вир усмехнулся, вынул откуда-то и положил перед Юмом большой снимок: – Здесь тебе год.

Юм уставился на фотографию улыбающегося малыша с лучезарными синими глазками, с проклятой черной полоской по серебряной головенке, нетвердо стоящего среди каких-то, выше него, густых белых цветов. Маленький. Совсем один. Улыбается. Глупый. Не знает, что совсем-совсем один на свете. Заныло в животе, и сделалось жутко холодно. Вир положил еще один снимок – тот же малыш, чуть постарше, хохочущий, на руках смеющегося Деда. Юм проверил взглядом Вира. Тот протянул ему еще один снимок – лобастый, хмурый мальчик с крепко сжатым ртом и сердитыми зоркими глазами, башка круглая, бритая под контакты ротопульта, с той же черной полосой ото лба к затылку… Совсем другой ребенок, отчужденный, и взгляд тяжелый, очень тяжелый…

– А здесь тебе почти пять.

Юм подождал и спросил:

– А еще есть?

– Есть, но пока тебе не стоит их смотреть.

Можно подумать, ему хочется. Нет уж, пока хватит воспоминаний. И так уже тошнит. Это небо высокое, сияющее на снимках, кусты с белыми снежками цветов, руки Яруна, бережно удерживающие прильнувшего к нему ребенка, серый таймфаговый комбинезон на нем пятилетнем – от всего этого тошнит. И печет за ребрами. Завыть бы… Так. Все эмоции – вниз. Глубоко. И еще глубже. Все коробочки с нервами – в сейф. Ну, чего этот Вир от него хочет? Чему он еще не научился? Сказал бы прямо, как себя вести, чему полезному учиться, и все. Спокойней всем… Что такого придумать, чтоб оставили в покое? Посмотрев еще на снимки, Юм, превозмогая тошноту, отодвинул их к Виру.

– А ты не хочешь их взять себе?

– Нет, спасибо, – Юм старался не подать виду, как тошнит. Не надо ему никаких цветных картинок. Ему вообще ничего не надо. – А вы почему все обо мне знаете?

– Ну, не все. Но многое. Потому что я Хранитель Венка. Но больше, кроме Ние, здесь никто ничего о твоем прошлом не знает. Ты для всех такой же мальчик, как и другие. Жить, одеваться, ходить в школу будешь, как все. Объяснять ничего никому не нужно. Имя за тебя все объяснит. И ты был предъявлен сегодня, там в порту, тьме народу. Все прекрасно поняли, кто ты такой. Уважение к имени – да, будет. К тебе самому – как себя покажешь. Вообще будешь учиться – без особых условий. Как и твои братья. Но на самом-то деле ты уникален. Ты – страшно тяжелое существо. И опасное. Поэтому очень тебя прошу – какая бы проблема перед тобой не возникала – иди ко мне. Я тебе очень хочу помочь. По-настоящему. Понимаешь?

Юм кивнул и неуверенно переспросил:

– Я буду – как все ученики?

– Да, а что?

– Среди детей?

– Да. Ты не хочешь?

– Не знаю. Я думал…

– Что ты думал?

– Думал: как в детстве, когда я один и много учителей и врачей.

– Нет. Будешь, как все. Школа, класс, интернат.

– А Сташ как велел?

– Сташ велел тебя социализировать.

– А?

– Интегрировать в социум. Приучить жить среди людей. И сам я думаю, что тебе лучше обычной жизнью жить, подальше от взрослых, с ребятами. Чтоб ты играл, бегал, портфель в школу таскал.

– Но я ведь права не имею на все это. Сами же говорите, что я опасен. Мне под надзором – самое место. А не в этой детской жизни.

– Ты ошибаешься. Ние говорит, что ты что-то важное в жизни перепутал. Что винишь себя в том, в чем не можешь быть виноват.

– Ну, это говорит Ние, а не Сташ, – усмехнулся Юм, стараясь не поднимать глаз. – Он знает правду, я знаю правду – все остальные могут думать как угодно. Да вы не волнуйтесь, я буду слушаться. И никто не будет в опасности, потому что… Ну, потому что я сам себе тюрьма.

– Ты очень жесток к себе. И несправедлив.

– Не стоит об этом, – на самом деле это была мольба, но Юм выразил ее как мог сухо. Никаких эмоций. – Я буду вести себя, как велено – социализироваться. На самом деле все как раз таки справедливо: ведь в настоящей тюрьме-то было бы куда легче, чем вот так, среди всего этого… такого детского, такого хорошего, среди деток, которые никогда ни в чем не были виноваты.

– Ты хочешь сказать, что Сташ так изощренно жесток? Что будто бы он хочет, чтоб ты думал, что эта детская жизнь – не тебе? Что нельзя быть, как все эти мальчишки и девчонки – а только смотри на эту жизнь, а сам не смей ни играть, ни бегать? Смотри на игрушку, но не трогай? Хорошо ж ты о нем думаешь… Да он весь «Венок» -то придумал и построил специально для тебя, еще за полсотни лет до того, как ты появился!

– Я знаю. Все было бы прекрасно, если бы я ни в чем не был виноват… Но я все испортил. Что ж, буду ходить и смотреть. Думаю, я… Я вытерплю. Кааш учил меня сознательно управлять нервной системой. Я не выйду из-под контроля, обещаю.