Дед отпер дверь и опять щелкнул выключателем. Там осветились еще краснокирпичные пространства со сводами. Этот зал был поменьше, но в стене напротив Мур с изумлением увидел окованные ворота с громадными дубовыми балками запоров. В эти ворота точно могла проехать ломовая телега. Или джип.

Дед, будто извиняясь, сказал:

– Ворота недействующие. Лет полтораста назад грунт снаружи подмыло грунтовыми водами, дорога к воротам вместе со всем склоном и обвалилась. А прадеды подумали – и постепенно наглухо зарыли. У Мурашей тогда такие амбары на пристани были – что ты! Незачем стало и в гору товар таскать. Лучше укромное место сделать, чтоб как подвалы в банке. Камня навозили, песка, стенку подпорную снаружи ворот поставили, потом земли телегами. Ливневку подземную, правда, сначала устроили по всей науке.

– Но зачем? Чтобы что тут хранить так укромно?

– А что есть, то и хранить. А то ты историю страны не знаешь. То бунты, то бандиты. Одна Лбовщина чем вон обернулась…

– Лбовщина?

– Да «Лесные братья»-то, в первую революцию, в Пятом году. Боевики-партизаны. И это еще только начало было. Потом-то, то Колчак, то коммунисты, то расстрелы, то грабеж. Потом Сталин, аресты-этапы, статьи расстрельные за все, потом война. Дальше мирное время, светлое – только, может, потому, что я молодой был. В молодости все светлое. Учился, дальше все экспедиции… А потом развал Союза, девяностые. Врагу не пожелаешь. А что еще впереди – кто знает? Не то что б мы тут богатства какие скрывали, наши руки – наше богатство, да только к рукам-то и инструмент нужен, и припас, и, главное, возможность работать спокойно и вольно. Ты вот тоже… Как меня не станет, мастерские наши не оказывай. Разорить-то любое дело недолго, а оно вон веками ладилось. Понял ли?

– А если дом под снос пустят?

– А в Кунгуре у меня в доме тоже подклет каменный. И подвалы. Не такие богатые, конечно, но дело вместят. «Под снос»… По уму-то не под снос бы, а музей горно-рудного дела… Да доверия нет. Так что который век уж таимся. Никто и не помнит, что тут вообще в бугре этом разгуляевском есть. Некому помнить. Думают, чего, шахты старые, а тут купцы такие подвалы возводили! Кама-то рядом, с парохода или с баржи погрузил и в горку, прям в подвал на телеге заезжай, храни любой товар. Короткая память у народа… Да еще эту память все, кому надо и не надо, и то и дело обрубают.

– Зато нам повезло.

– Да я всю жизнь не понимаю, везение ли это. Что с этими хоромами? Ну да, памятник зодчества, да как открыть, если страна толком да ладом не живет. Поживем – увидим, конечно. Спешить нам некуда. А так – не бойся, никто не знает, – дед ткнул пальцем в потолок: – Там еще лет пять назад огород соседский поверху был, а дальше уж гаражи да лог… Ну что, сохранять будешь? Или на кирпичи продашь? Смотри, царский кирпич, говорят, дорогой поштучно-то.

– Нет уж, так, домом-то, подороже… Дед, а почему ты мне это все хочешь отдать, а не отцу моему? – спросил Мур и задохнулся. А вдруг у деда история какая с сыном, которой он делится не хочет?

– Так он где? То-то и оно. А ты – вот он.

– А он не отберет потом у меня?

– Жалко? – усмехнулся дед.

– Жалко, – честно сказал Мур. – Тут вон целый дворец подземный. Хорошо бы музей камней тут устроить, вот что. Горно-рудного дела, как ты говоришь. Наверно. Если наверху все будет хорошо.

Дед усмехнулся:

– Придумаешь. Отец… Не отберет. Не к рукам ему. Пусть уж… Живет как знает. А ты вот примечай, видишь, вон еще ход… Пойдем-ка.

В помещении рядом в стороны расходилось два тоннеля высотой чуть больше полутора метров. Дед кивнул на тот, что был перекрыт решеткой:

– Сюда вот ход к ливневке, зимой-то сухо, но летом в дожди, бывает, течет; слышно, как журчит. Там плита каменная на роликах ход вниз, к канавке, прикрывает, я там с пацанов не был, узко там совсем, да и опасно. Мало ли что размыло. Не лазь, склизко там. А так вода раньше-то, сто лет назад, в пруд уходила, а теперь точно и не знаю, куда, может, в старые штольни, может, в коллектор к Егошихе. Все одно в Каму. Так-то вся гора сыровата, в грунтовых водах. Вот и придумали водоотведение такое.

– А второй ход?

– Сейчас увидишь. За тем и пришли.

Поздним вечером Мур сидел у себя на кровати и все никак не мог заставить себя лечь. Стоило закрыть глаза, и мозг начинал показывать бесконечные бурые кирпичи, муфельные печи⁶, вальцы, фрезерные и гравировальные станки, тигли, анку с пунзелями ⁷, тисочки и очень много всевозможных инструментов, названия которых сразу невозможно запомнить. Но у Мура все еще ныли руки от желания подержать их, пустить в дело все эти флацанки⁸, чертилки и штихели.⁹ Дед сказал, что научит.

От беленого бока печки шло тепло. А эта вот печь, которую дед топит из кухни, она с «чем-то»? Или с кладом? Теперь всего можно ожидать.

Чтоб успокоиться, он встал и шагнул к окну. Снег. Он прислонился лбом к окну. И тут же с конца улицы, из черноты лога по снегу двинулся к нему силуэт – будто взгляд был для черноты ощутим и она отозвалась этим клочком мрака. Будто взгляд притягивал мрак, как магнит. Мур отшатнулся от окна, не отрывая глаз от черной тени. Закричать? Нет, там дед только уснул, все кашлял, не надо его тревожить…

И тут он понял, что на улице внизу просто собака. Та, черная, косолапая. Но сейчас она не проковыляла мимо по своим делам, а остановилась под окном и подняла к Муру узкую длинную, какую-то вовсе не собачью морду; глазки ее блестели как черные пуговки, едва различимо. Чего ей? Какая ж она жуткая. И смотрит насквозь. Да тьфу. Это просто бродячая собака.

3.

– Если у человека есть друзья – значит, человеку можно доверять, – сказал дед, когда вскорости после боя курантов Муру позвонил Денис и позвал погулять в центр. – Иди, конечно, новый город, праздник, семнадцать лет! Гуляй! На денежек с собой на всякий случай.

И ушел в кабинет. Дед будто совсем не беспокоился, что с Муром что-то может стрястись. То ли в судьбу верил, то ли в «суседку», то ли в самого Мура. Мур бы предпочел, чтоб дед верил в его, Мура, здравый смысл.

Все встретились около часа ночи на большой улице, и Денис, конечно, пришел не один. Был и Колик, и другие ребята и девчонки из класса, которых он помнил по школьным елкам, и незнакомые. Шумные, смешные. Только Дольки не хватало. Пока подходил, видел, как они засовывают мятные конфеты в бутылку с газировкой и, хохоча, отпрыгивают, когда бутылку начинает бурно тошнить бурой пеной. Когда он подошел, бутылка еще отплевывалась, дергаясь в сугробе.

– А ты что, в Разгуляе живешь? – прищурил глаза Колик. – Что, вон в хибарках?

Видел бы он подвалы под этой хибаркой. Этим мальчишкам и девчонкам из многоэтажек и не снился такой простор и красота. Но ведь он и сам недавно был таким пацаном из многоэтажного улья. Поэтому ответил добродушно:

– Ага, у деда. Сегодня вот научился печку топить.

– Ну, я понимаю, на каникулы, – протянула одноклассница, которая играла невесту Данилушки в елке. – Экзотика, все такое. Но вот ты насовсем что ли тут останешься? Печки топить?

– Дед одинокий, – подумав, сказал правду Мур.

– Ухаживать надо? – брезгливо дернула носиком Катя.

– Нет! Не такой уж он старый. В университете профессор, кстати. Просто одинокий. Ну что, куда пойдем?

В окнах истерично мигали гирлянды. Народ пулял петардами во все стороны, втыкал, увертываясь от редких машин, ракеты меж трамвайных рельс, и те со свистом улетали в небо, едва не чиркая по карнизам и балконам, и рвались над крышами. В каком-то сквере Мур заметил огромные светящиеся канделябры, хотел посмотреть – но ребята тащили его дальше. Вопли «с-но-вым-го-дом!!!», тосты, обнимашки, безумные, шмыгающие везде дети – чем дальше, тем гуще становилась толпа. Вдруг перед Муром вырос огромный бронзовый медведь с сияющим, натертым миллионами ладоней носом. Вот кто нарисован на автобусах-то! Люди фоткались с ним, подсаживали друг друга, чтоб сфотографироваться на спине, и терли, терли нос. Медведь, казалось, едва сдерживался, чтоб не отмахнуть их лапой. Может, потому, что справа, вытянувшись на цыпочках и вцепившись варежками ему в ухо, маленькая девчонка что-то все шептала и шептала в это ухо, время от времени отстраняясь и испытующе заглядывала медведю в глаза, мол, ты понял? Медведь терпел, слушал.

Мимо, размахивая орущим «у леса на опушке» телефоном, чуть не сбив с ног Колика, пробежал низенький мужичок с не совсем человеческим лицом. Народ пер дальше, в какие-то светящиеся лиловым, соединенные в спираль арки, как в портал между мирами. И вдруг, когда они выбежали из этих арок и обогнули елку, сложенную из светящихся шаров, перед ними открылся громадный синий простор, весь в светящихся елках, ледяных скульптурах, громадных фигурах из гирлянд – будто рассыпали груды самоцветов. От народа было там черно. Столько разноцветного сияния – а зимнему небу с тусклой луной все равно, лежит сверху, как черное одеяло. Впереди громадная елка словно только что вылезла из недр и вершиной туго натянула светящуюся мембрану – как только она лопнет, в оболочке привычного мира разверзнется дырища и что-то стрясется… Тьфу. Это просто множество золотистых гирлянд, натянутых от макушки елки. Они все одинаково и красиво, как половинки параболы, провисли, и потому кажется, что елка вот-вот проткнет растянувшуюся пленку. Или границу реальности. А за елкой уходил вдаль новогодний простор, усыпанный светящимися самоцветами.

Как же жалко, что нет Дольки. Но вот до конца каникул надо будет привести ее сюда. И потихоньку, не в толпе, оберегая, чтоб не толкнули, погулять тут в ледяных лабиринтах, рассмотреть самоцветных зверей, держа Дольку за тонкие пальцы в варежке… Ребята помчались кататься к ледяной горке. Мур разок съехал с ними, больно треснулся коленом об облитый льдом деревянный бортик, повалялся в визжащей куче-мале на длинном раскате и скорей убрался в сторонку – уж очень сильно кто-то боднул головой в больное плечо. Он отошел подальше, за большого, ослепительно сияющего зеленого оленя, потом еще подальше, чтоб не мешать людям с оленем фоткаться – а лица у них тоже зеленые, жуть – и достал телефон. Уже пять минут третьего, значит, у мамы в Лапландии тоже наступил новый год.

– С новым годом, сыночек! – после первого гудка отозвалась мама. – Терве¹⁰!

Стало почему-то одиноко. Лишь бы она была счастлива.

После всех поздравлений (не особенно-то им без него грустно), после всех указаний, советов, закончив звонок – Мур совсем продрог от одиночества. Да, он теперь отделен от них, от мамы, братьев, отчима. Он отдельный. Он другой. Он как дед, невысокий, темноглазый и не больно-то жизнерадостный. Ах да, никакой он не одинокий, у него же есть дед! Да к Муру сроду никто так тепло не относился!

И Долька есть. Долька счастья. Ну, и впереди такая странная, жутко интересная дорога взросления, которую он раньше и вообразить-то не смог бы. Горы, камни. Недра. Всякие тайны…

Он вдруг заметил черную громадную пятерню над праздничной толпой – и чуть не отшатнулся. Это же памятник! Подошел ближе, хотя под коленками немело от непонятного испуга. Огромные, черные, худые советские люди: рабочий, женщина и солдат. Вот они тоже совсем отдельные ото всех, высятся среди фальшивых салютов над пеной новогоднего веселья. Рабочий поднял руку, будто дает кому-то знак. Мур даже посмотрел в ту же сторону, куда рабочий – просто небо, просто город. Там дальше – вокзал. Почему же жутко? Потому что памятник такой нечеловечески огромный? Новогодние человечки внизу вообще глаз на этих «Тружеников фронта и тыла» не поднимают, будто этого памятника в их мире нет, не прогрузился. Мур вздохнул. Это все история. И такая всегда непонятная, будто читаешь книгу с середины и, не успеешь дочитать до конца страницы, как твое время истечет. Мур передернул плечами, отвернулся и зашагал домой. Подумаешь, ночь смены календарей. Что из-за этого философию разводить?

На миг ему показалось, что метрах в двадцати ледяная зеленая девка с ящерицами на подоле только что повернула голову и уставилась на него. Это из-за мороза, что ли? А вон еще одна, подальше, тоже зеленая – смотрит… Мерещится. Ребят в толпе искать ему не хотелось. Да и замерз ужасно: почти минус двадцать, и он написал Денису, что пошел домой. Шел и шел. Мимо большого дома, мимо медведя с натертым носом, мимо масок и канделябров в сквере у театра, мимо витрин магазинов, в которых отражался быстрый, слегка ссутулившийся от холода парень. Невысокий, худой. Да, это я, – думал Мур. – Таким я кажусь людям. Таким же я кажусь Дольке? Я неинтересный. Или она видит во мне кого-то получше, чем я на самом деле? Ну, тогда придется стать кем-то получше… Холодно-то как!

Дед не спал, топил печку. Они напились чаю с медом, с пирогами, и с мороза было так здорово сидеть у печки, молча вдвоем смотреть на огонь и пить чай из старой кружки с нарисованными черными елками. Мур наконец согрелся. Когда начал клевать носом, дед добродушно похлопал его по спине и Мур пошел спать.

По привычке подошел к окну – снега нет, пустота. Канонада фейерверков доносится глухо, как из другого века. Деревья в инее. Стена депо напротив тоже заиндевела от стужи,. Смешно: депо есть, а рельсового пути из него нет… Он посмотрел в сторону лога. Чернота в той стороне была слишком неподвижной, слишком черной. Он забоялся того, что может оттуда вынести – даже если ветром выдует рваный пакет, ему хватит. Или собака, как в тот раз. Лучше даже не смотреть в ту сторону… Все, спать… И уже зарывшись под толстые, прогретые у печки одеяла, уже совсем засыпая, он почти нечаянно сообразил: а вот все эти подземельные дедовы запоры, засовы, замки, решетка, плита на роликах, где «ливневка» – может, это вовсе не для того, чтоб никто не пробрался вниз? Кому это надо, кроме них с дедом? Может, эти все запертые преграды как раз для того, чтоб никто не выбрался снизу?

Каждое утро он, просыпаясь, первым делом лез на Долькину страничку посмотреть, чего там вау, и какое, и чего пишет. Чувства, да. Фотки: коленки, плечики, дольки мандариновые, новогодняя ерунда. Лангет на руке она не фоткала, говорила, что уже почти не болит, вполне терпимо. Пару раз даже спускалась в кофейню на первом этаже ее дома, аккуратненькая вся, ласковая, в изумрудного цвета пальтишке, накинутом на плечи; пальчики трогательные торчат из лангета, который она раскрасила «под малахит». Непохоже, но – зеленое, она радуется – пусть. Она даже пирожное выбирала всегда одно и тоже, корзиночку с зеленой сахарной посыпкой. Пили кофе, целовались в подъезде, потом он спешил к деду.

Мур бы вообще не поднимался на поверхность – но дед выделил ему один из своих компов, и Мур сидел, смотрел лекции по геологии на ускоренной перемотке, замедляясь на сложном, листал справочники или шел с вопросами к деду; часами перебирал камни, разбираясь, чем отличаются гравелиты¹¹ от псефитов¹², а лампроиты от кимберлитов¹³, а дед учил их распознавать. Мур все ждал, когда ж схлынет интерес к инструментам и к камням, как, например, быстро пропал к картингу или к компьютерным бродилкам, но камни его только больше и больше притягивали. Еще дед записал его в автошколу, и после праздников надо будет туда ходить. И в клуб спелеологов в институт карстоведения, на курсы новичков. И еще по вечерам после школы можно будет ездить в университет на лекции к тем преподавателям, куда скажет дед, на занятия к вечерникам.

– Ты ж хочешь счастья в жизни? Ну так в поход за счастьем надо правильно собрать пестерь, – смеялся дед.

– Что собрать?

– Ну, рюкзак по-старинному. Что, Мурашок, пойдем, поколдуем? Вижу – извелся уж весь.

И они, прихватив с собой бутербродов и термосы, спускались в подвал. Можно было остаться в большой мастерской, можно было подняться в маленькую, которая располагалась на первом этаже малухи, как называл дед меньший свой домик в два окошка. Но в маленькой мастерской все было простое, станки для распила и огранки, к тому ж очень шумные, особенно если включать и вытяжки для каменной пыли. Эта мастерская была, в общем, для отвода глаз. Если закрыть люки, сверху ни за что не догадаться, что внизу хоромы. В малуху можно было и через двор ходить, пилить яшмовые плашки или «яблоки» вытачивать, учись сколько хочешь, и Мур решил, что обязательно научится – но больших камнеобрабатывающих станков пока побаивался. Да и внизу было в сто раз интересней. Сам он пока ни к чему не притрагивался, только смотрел во все глаза. А дед почему-то был этим очень доволен:

– От тех-то, кто за все дуром скорей хватаются, толку не жди, такая примета. Тише едешь – дальше будешь, да, Мурашка?

Ну и рассказывать никому никогда о нижней мастерской, понятное дело, было нельзя. Как будто подземный этаж и все, что наверху, – это два разных мира, которые не должны соприкасаться. Мур даже старался не вспоминать. Вышел – и забыл. И так голова пухнет от геологии Урала.

Доставили присланные мамой через экспресс-доставку его вещи: одежду (прежнюю и новую, которую мама напокупала «для уральских морозов»), школьное барахло, не разбирая, кроме учебников, которые пришлось вернуть в старую школу, она сгребла все в коробку до последней тетрадки, добавив десяток финских шоколадок, плюшевого мумми-тролля и новогодний подарок с конфетами. Она звонила каждый день, рассказывала о том, как они обживаются на новом месте, но на самом деле оба понимали, что каждый такой звонок – это словно проверка: а ты тут? Ты все еще мой сыночек, а не чужой Мураш? Сказала про близнецов:

– Да они места себе не находят без тебя!

Мур сначала не поверил: не так уж дружно они жили с близнецами, но потом дошло. У младших он был так же прочно вписан в картину мира, как папа, мама, солнце и луна, и теперь в этом полотне у них дырка. То-то они все время шлют ему ссылки на всякую ерундовину, фотки финских девчонок или трансляции хоккейных матчей. Но теперь жаль каждую минуту, которая улетала мимо геологии, камней или дедовых рассказов. Может, дед и его к каменному делу как-то приворожил?

До конца каникул оставалось дня три, когда рано-рано утром, еще по темноте, Долька позвонила и сказала:

– А поехали сейчас же на дачу. Вдвоем.