Глава 2
Победоносное поражение

Весь 2000 год был для меня сложным, напряженным и интересным. Я узнавала войну изнутри. Я училась выживать в сложных ситуациях, училась справляться с собой.

Часто, просыпаясь на рассвете, чтобы лететь с военными в какой-то район Чечни, я не понимала, куда еду и зачем. Хотелось снова лечь в постель, завернуться в одеяло с головой и забыть обо всех полетах и заданиях. Я одевалась и брела к автобусу, идущему на аэродром, ненавидя себя за то, что не могу не идти. Через пару часов ненависть к себе сменялась гордостью – я справилась с ленью и страхом, я победила.

Хуже всего было в вертолетах. Я страдаю аэроболезнью, в детстве меня даже в машине укачивало. Когда я впервые зашла в вертолет – это был МИ-8, – я еще не знала о том, что будет так плохо. Через 40 минут полета меня выносили чуть ли не на руках коллеги с ростовского военного телевидения. Летать надо было каждый день. Приземляется вертолет, я выползаю на травку и лежу, а коллеги работают. А о боевых МИ-24, которые маневрировали над опасными участками так, что сердце было в ногах, а ноги – ватными, я вообще не говорю. Коллеги, всю дорогу разливающие водку по стаканчикам, потешались надо мной, а я им страшно завидовала. Они ведь потом могли работать!

Так продолжалось месяца три. Потом что-то произошло, и я привыкла. Я справилась и с этим. Это была победа, это был перелом. Я наконец смогла нормально работать и даже в вертолетах умудрялась брать коротенькие интервью.

К концу января 2000 года я наконец попала в Грозный.

Помог случай. На Моздокском аэродроме я познакомилась с помилованным Ельциным Бисланом Гантамировым, вышедшим из Лефортово и возглавившим чеченское ополчение.

Гантамиров много смеется и убедительно отвечает на вопросы. Приставленный к нему на всякий случай полковник фсб запрещает ему брать с собой журналистов, кроме съемочной группы НТВ, – полковник просто не хочет брать с собой меня, но Гантамиров, обезоруживающе улыбаясь, говорит: – Нет, ее возьмем.

Мы добираемся до Грозного на машинах, ночуем в Урус-Мартане в доме одного из ополченцев и доезжаем до Старой Сунжи.

Сразу за Старой Сунжей начинается 6-й микрорайон Грозного. Точнее, то, что от него осталось, – развалины девяти– и пятиэтажных домов, груды кирпичей и бетонных блоков. В этом микрорайоне одно из подразделений Гантамирова должно водрузить первый российский флаг в чеченской столице. Мы идем с ополченцами. К уцелевшей девятиэтажке продвигаемся перебежками: где-то рядом работает снайпер. Разрушенные этажи, разбитая лестница, зияющая провалами, через которые мы перескакиваем, поднимаясь наверх. Занесенная снегом крыша. Быстро и ловко ополченцы устанавливают флаг.

Еще несколько домов – и начинается так называемая передовая.

Похоже, что артиллеристов и снайперских пуль не боятся только местные жители. Я не верю своим глазам, когда на балкон полуразрушенного дома выходит старик в заячьей шапке, завернутый в розовое в клетку одеяло. Он смотрит куда-то в небо и щурится. А я смотрю на него и не могу поднять фотоаппарат. Потом, много позже, в Москве, в Третьяковке – глядя на «Апофеоз войны» Верещагина, я подумаю, что на самом деле апофеоз войны – не эта груда черепов, а тот старик в заячьей шапке.

А Гантамиров полон оптимизма и задора – ему обещали президентство, и он чувствует в себе силы решать судьбу республики. Я слушаю его и думаю о старике в заячьей шапке. Со мной происходит что-то страшное. Наверное, такие чувства испытывает человек, совершивший в состоянии аффекта убийство и вдруг начинающий понимать, что же он наделал.

25.01.2000. Бислан Гантамиров

– Вы лично командуете боями. Не страшно ли вам, в общем-то гражданскому человеку, брать на себя ответственность за исход операции, за судьбы людей?

– Я взял в руки оружие в 1993 году, когда дудаевская гвардия расстреляла городское собрание. Год мы воевали самостоятельно, потом к нам на помощь пришли федералы. Затем Автурханов создал Временный совет, и я стал командующим объединенными силами оппозиции. Два раза мы штурмовали Грозный, так что все это мне уже знакомо. Фактически военная и политическая тропы сошлись в одну дорогу, и я шел по ней до тех пор, пока не оказался в Лефортовской тюрьме.

– Чем было продиктовано ваше освобождение?

– Необходимостью или, если хотите, безальтернативностью. Нужно было кого-то противопоставить тем, кто правил бал в Чечне.

– Ради чего вы воюете?

– Я считаю себя истинным чеченцем и хочу, чтобы мой народ жил спокойно. Не хочу, чтобы чеченцев отождествляли с бандитами, чтобы в любом крупном преступлении видели «чеченский след». Чеченский народ – самый несчастный, самый гордый и униженный. Но мы всегда смотрели на Россию – не на Турцию, не на Эмираты. Мы говорим по-русски, это второй наш язык. И мы всегда будем жить с Россией.

– Думают ли так все чеченцы? Ведь полевые командиры все же пользуются поддержкой населения…

– Это не так. Полевые командиры рассчитывают не на тейповые или родовые отношения, а только на финансовую поддержку извне. У них нет корней. Все они, кроме Масхадова, – представители других народов. Басаев и Радуев – из Дагестана, Гелаев – из Ингушетии, даже Дудаев происходил из татов. В Чечне всем им делать нечего.

– А какова все-таки роль чеченской милиции в освобождении республики?

– Конкретный пример. Мы вошли в Грозный со стороны Старопромысловского района и Старой Сунжи. Мои ребята, скажу вам с гордостью, жизни не жалеют и воюют лучше, чем федералы. Потому что мы – на своей земле, где знаем каждую улицу, каждый дом. Именно наши ребята идут впереди, а федералы – следом. Скажу так: ни мы без федералов город не освободим, ни они без нас. Главное, чтобы сзади не палили по нам, путая нас с боевиками. Результаты сегодня неплохие: 6-й микрорайон – наш, сегодня-завтра займемся 3-м и 4-м микрорайонами. Скоро весь город будет за нами.

В начале февраля Грозный наконец заняли федеральные войска. 8 февраля с Моздокского аэродрома туда отправлялась колонна МЧС с полевой кухней – первая «мирная» колонна за полгода войны. Я напросилась в кабину к водителю-эмчеэсовцу, сказав, что все необходимые документы у меня есть. На самом деле у меня не было ничего, кроме паспорта. Я была стрингером, или, на языке военных, никем. Аккредитации, которую военный пресс-центр выдавал официальным СМИ, у меня за полгода так и не появилось. Пришлось стащить в пресс-центре пустой аккредитационный листок и просто вписать туда свою фамилию. Печати на бланке не было, подписи начальника пресс-службы тоже, но я надеялась, что на постах этих тонкостей не заметят. И оказалась права. Пока мы ехали, меня дважды выводили из машины на блокпостах и изучали мою бумажку, но в конце концов разрешали ехать дальше.

11.02.2000. Грозный еще живой

Ранним утром 8 февраля на площади Минутка было необыкновенно тихо. Ни одной живой души среди завалов, разрушенных догорающих домов и искореженных киосков. Картину оживляют только собаки. Они стоят, низко наклонив головы к трупам.

Трупов на улицах немного. Это в основном пожилые женщины, попавшие под обстрел или придавленные бетонными плитами. Массовые захоронения – в подвалах, куда, по словам спасателей, пока нельзя пройти: входы заминированы.

Примерно через полчаса на Минутку въезжают БТР с солдатами внутренних войск. Вчера армейские подразделения оставили этот район, теперь его будут зачищать бойцы внутренних войск.

– В городе неспокойно, – говорит командир роты ВВ, – по подвалам и чердакам прячутся снайперы. Боевики днем маскируются под мирных жителей, а по ночам берутся за оружие.

Офицер рассказывает, что среди снайперов немало русских женщин. С одной из них, Мариной из Челябинска, солдаты-связисты изредка переговариваются по рации.

– Но недавно в город перебросили нашу спецгруппу снайперов, – продолжает офицер. – В ней также есть женщины. Так что теперь и наши снайперши здесь работают.

Рядом с Минуткой здание комендатуры Октябрьского района. Сюда бойцы МЧС доставили походную кухню, продукты и медикаменты.

К комендатуре подходят люди. В основном старики и дети. Они несколько дней назад вылезли из подвалов, где провели чуть ли не по месяцу.

13-летний Дима потерял родителей – они подорвались на мине. Эмчеэсовцы собираются отвезти его в лагерь для беженцев в Толстой-Юрт, который будет развернут на днях. Но в основном люди, пережившие здесь войну и голод, из города уходить не хотят.

– Нас нигде не ждут, – говорят грозненцы. – Может быть, здесь развернут какой-нибудь лагерь, где мы смогли бы жить, пока город восстановят.

70-летняя Анна Серафимовна пришла в комендатуру, чтобы поделиться своим горем и услышать обнадеживающие слова.

– Два месяца назад в подвал ворвались вооруженные чеченцы и араб. Сказали, что мы шпионим на русских. Меня и двух моих внучек забрали, посадили в машину. Отвезли в Черноречье. Там меня избили и бросили. Внучек увезли. Почти неделю я добиралась домой. Меня ранило в плечо осколком бомбы. Какие-то люди перевязали меня простыней. Потом я заблудилась, в родном городе не могла понять, куда нужно идти.

Дня через два нашла свой дом. Вместе с другими снова пряталась в подвале. Иногда кто-то выбирался, ходил по квартирам собирал остатки еды. Несколько раз мужчины забивали бродячих собак, на костре готовили пищу. Так и выжили.

Анна Серафимовна надеется, что новая власть поможет ей вернуть внучек. Военные ей ничего не обещают.

На Минутке размещаются вэвэшники: оборудуют посты, ищут подходящее для штаба помещение. Но поиски тщетны: в районе ничего не уцелело. Впрочем, опасны и развалины – на днях здесь стеной придавило нескольких солдат. Поэтому сейчас военные подрывают то, что осталось после бомбежек и артобстрелов. Два полуразрушенных ветхих дома, в которые саперы положили взрывчатку, рухнули на моих глазах.

В завалах спецгруппы МЧС находят трупы солдат.

– За две недели мы извлекли 11 тел, – рассказывает командир сводного отряда МЧС полковник Владимир Денисов. – Один омоновец, проверяя гараж в частном доме, упал в 35-метровую шахту, предназначенную, видимо, для хранения нефти. Его извлекали по частям… Много трупов и у торгового центра на Минутке. Видимо, здесь расстреливали пленных.

Сводный отряд – не ритуальная команда, он предназначен для обезвреживания мин, фугасов и уничтожения цистерн с химическими веществами. В поселке Алханчурский, где находился цех по очистке промстоков, отряд обнаружил и обезвредил 13 заминированных контейнеров с хлором.

Но, по словам полковника Денисова, в городе еще около 60 таких емкостей, и они представляют серьезную опасность до тех пор, пока здесь еще есть боевики.

Пока в Октябрьском районе разворачивали походную кухню и готовили обед для местных жителей, отряд МЧС отправился в Старопромысловский район, где будет действовать второй пункт жизнеобеспечения. Мы едем через Ленинский район, разрушенный еще сильнее, чем Октябрьский. Некогда красивая площадь перед Домом правительства завалена мусором. Сам дом покрыт копотью, а в стенах – пробоины от снарядов.

Люди появляются, когда мы въезжаем в Старопромысловский район. Здесь даже действует маленький рынок, где продают газировку, фрукты и пачки чая. Этот район застроен частными домами, война их почти не затронула.

Комендант района говорит, что ежедневно сюда возвращаются 500–600 человек. Сегодня в Старых Промыслах проживают уже около 3,5 тыс. человек. Активные боевые действия здесь прекратились несколько дней назад, и люди уже начинают привыкать к тишине. По ночам, правда, недалеко от комендатуры работает одинокий снайпер, но вычислить его – дело времени, считает комендант.

Прибывший к вечеру того же дня в Старые Промыслы замминистра по чрезвычайным ситуациям Валерий Востротин сказал:

– Главное сейчас – накормить и напоить людей. Предотвратить возможные вспышки инфекционных заболеваний. В ближайшие дни будем ставить станции по очистке речной воды. А уже сейчас создаем команды из местных жителей по сбору и захоронению трупов.

Правительственная делегация, приехавшая одновременно с нами в Старые Промыслы, решала проблемы жизнеобеспечения населения. Однако на мой вопрос о восстановлении города расстроенный чем-то Николай Кошман в сердцах бросил:

– Да отстаньте вы со своим городом, тут – другие проблемы!

И ушел, закрываемый мощными спинами телохранителей.

Под «другими проблемами» Кошман подразумевал жалобы местных жителей на бесчинства солдат, которые забирают мужчин-чеченцев в фильтрационные пункты. Откуда многие не возвращаются. Жалуются грозненцы и на то, что солдаты уносят из домов ценные вещи. Со всем этим Кошман обещал разобраться.

Вечером, когда я вернулась в Октябрьский район, у здания комендатуры собралась толпа. Повар раскладывал по котелкам и кастрюлям рисовую кашу с мясом.

– Вы не поверите, но мы впервые за долгие месяцы едим человеческую пищу, – сказала 40-летняя Светлана Новикова.

Работы у эмчеэсовцев еще много. Несколько сотен больных стариков остались в подвалах, откуда не могут выйти. Например, в подвале Дома инвалидов по улице 8-го Марта находится около 30 слепых стариков, но подъезд заминирован. Завтра туда должны выслать саперов.

Мертвый город постепенно оживает. Пережившие войну люди еще не верят в свое спасение и спрашивают у военных, не уйдут ли они. А один старик, ветеран войны, вышедший из подвала, узнав о том, что город освобожден, засмеялся и умер.

К февралю часть журналистов переехала на военную базу в ханкалу. Но туда брали только тех, кто получил аккредитацию помощника президента сергея ястржембского. Меня, как стрингера, ждали проблемы, потому что ни одна московская редакция не стала бы рисковать, давая мне аккредитацию и тем самым беря на себя ответственность за мою жизнь. До сих пор никто такой ответственности не нес.

Я позвонила в «Коммерсантъ» и попросила о помощи.

– Оля, мы что-нибудь придумаем, приезжай, – ответил Дима Ждакаев, начальник отдела корреспондентской сети. И я засобиралась в Москву. Улетала военным бортом из Моздока – тем же самолетом летели спецназовцы и военные врачи. И еще один священник из маленького храма на Солянке. С ним мы проговорили всю дорогу.

У меня в жизни бывают случаи, когда в самые тяжелые периоды встречается какой-то человек, после общения с которым становится легче и про которого ты потом думаешь: «А ведь это был, наверное, ангел». Этот священник, наверное, тоже был ангелом. Я летела в чужой город, где у меня не было ни одного просто знакомого человека, и я не знала, куда идти и где ночевать, прежде чем назавтра открыть дверь «Коммерсанта». Но страх ушел, пока я слушала священника. Он рассказывал о солдатах, которых крестил, и о тех, кого отпевал.

– Ничего не бойся, кроме Господа, – сказал он на прощанье. – Он защитит.

Наконец я взялась за золотую ручку на входной двери «Коммерсанта» и вошла внутрь. Меня встретили неожиданно тепло.

– Так вот кто такие репортажи классные пишет! – воскликнул Максим Степенин, и весь отдел вышел на меня посмотреть.

Потом в тесном старом баре мы обсуждали с Максом Варывдиным и Димой Ждакаевым, что делать дальше. Аккредитацию мне сделали.

– Ты только работай в том же режиме, и все будет круто, – пообещал на прощанье Дима.