Для того чтобы начать движение по балканскому «лабиринту», нам необходимо нанести на воображаемую карту методологические координаты, что побуждает нас обратиться к некоторым подходам и концепциям из области теории международных отношений.
Анализ балканской политики Великобритании будет разворачиваться на трех уровнях: системы международных отношений, региона и внешней политики отдельного государства. Такой подход позволит нам создать относительно объемное представление о внешнеполитических целях Великобритании как мировой державы, их взаимосвязи с общесистемными процессами, роли Балканского региона в достижении этих целей и корреляции ситуации в Юго-Восточной Европе и международной обстановки.
Согласимся с профессором исторического факультета МГУ А.С. Маныкиным, который полагает, что Венская модель международных отношений, сложившаяся по итогам Наполеоновских войн, в модифицированной форме просуществовала до 1914 г. Ее структурная организация продолжала оставаться многополярной, а вектор развития по-прежнему определялся характером взаимодействия между великими державами. Несмотря на расширение их пула в связи с вхождением в него объединенных Италии и Германии (вместо Пруссии), не произошло радикального переформатирования системы. Кроме того, «правила игры», заложенные на Венском конгрессе 1815 г., продолжали действовать и в начале XX в.: «европейский концерт» и баланс сил оставались базовыми принципами во взаимоотношениях великих держав, стремившихся не допустить масштабного военного конфликта в Европе.
Наличие нескольких центров силы и, как правило, неравномерное распределение мощи между ними обусловливали подвижность многополюсных конструкций. Степень этой волатильности и, соответственно, ее деструктивный потенциал зависели от склонности ключевых игроков к использованию силовых методов для реализации своих программно-целевых установок. На фоне Венской многополярности уникальной выглядела позиция Великобритании, которая, если следовать парадигме структурного реализма, мир-системного анализа и теории «длинных волн», на протяжении XIX века частично исполняла функции лидера системы, внося вклад в организацию мирохозяйственных связей, но, как мы знаем, в начале XX века макроэкономическая ситуация изменилась[14].
Для Великобритании, как уже отмечалось, были благоприятными такая конфигурация многополярной системы и такое соотношение мощи между ее центрами, которые позволяли бы ей достигать внешнеполитических целей, прежде всего обеспечения безопасности империи и морских коммуникаций без чрезмерных затрат экономических и военно-политических ресурсов. В свете этого «лидерство» скорее воспринималось Лондоном как способность влиять на международные процессы в нужном для себя ключе без принятия излишних обязательств и вовлеченности в конфликты. В этом смысле для Англии «лидерство» было в чем-то созвучно равновесию многополярной системы. Перегруппировка сил на международной арене неизбежно нарушала это равновесие и поднимала вопрос об инструментах его восстановления: традиционной политике баланса сил, вкраплениях «концертного» регулирования, попытках сближения с другими великими державами с перспективой коалиционного взаимодействия.
Вообще понятие баланса сил было одной из самых сложных и многослойных категорий международно-дипломатической практики эпохи Венского порядка, породившей жаркие споры среди историков и теоретиков-международников. С некоторыми оговорками можно выделить три подхода к его определению.
Первый подход, условно обозначим его «историко-эмпирический», в принципе не предполагает каких-то жестких, застывших формулировок, ибо баланс сил выступает в качестве активного действующего лица, как, например, это происходит на страницах классического труда британского историка А.Дж. П. Тэйлора «Борьба за господство в Европе»[15]. У Тэйлора, по словам П. Шрёдера, баланс сил наделен чертами субъекта: это что-то реальное, активное, осязаемое и производящее значимые результаты[16]. Базовым посылом Тэйлора является тезис о том, что все великие державы осознавали свою неспособность поглотить другие государства, а их взаимное соперничество гарантировало независимость малых стран, которые сами были не в состоянии ее обеспечить. Таким образом, в представлениях британского специалиста система международных отношений была подобна капитализму свободной конкуренции, а баланс сил – «невидимой руке» рынка А. Смита. Безусловно, это весьма смелое утверждение, но оно подводит нас к другому важному выводу: баланс сил запускал процесс саморегуляции многополярной системы международных отношений, что свидетельствовало о ее адаптивном потенциале, снижавшем риск обрушения всего системного комплекса и начала крупного военного конфликта.
Второй подход отчасти созвучен первому, т. к. тоже покоится на фундаменте «политического реализма». Британский исследователь Р. Литтл именует его «позицией соперничества»[17]. В соответствии с ним, баланс сил порожден чувством уязвимости, которое государства испытывают в анархической международной среде. Это негативное самоощущение и обусловливает их поведение на мировой арене: поиск путей создания противовеса своему реальному или потенциальному противнику (формирование союзов, наращивание вооружений и т. п.)[18]. Эта (нео)реалистская парадигма, казалось бы, объясняет внешнеполитические интенции как великих держав, так и малых балканских стран накануне Первой мировой войны и, таким образом, выявляет истоки континентального конфликта на уровне перераспределения мощи на глобальном и региональном уровне международной системы.
И, наконец, третий подход – это «ассоциативное видение баланса сил», уходящее корнями в «английскую школу» изучения международных отношений. Представители этого направления полагают, что на функционирование международного сообщества, помимо материальных факторов, оказывают влияние и нематериальные факторы, среди которых – признание великими державами своей коллективной ответственности в вопросах обеспечения международного порядка, а это, в свою очередь, накладывает на них обязательства по установлению и поддержанию баланса сил[19].
П. Шрёдер, близкий по своим научным воззрениям к «английской школе», обращаясь к мирополитическим реалиям XIX – начала XX в., указывал на то, что в основе баланса сил лежали институты, нормы и международно-правовые практики. Он выделял три условия, при которых баланс сил успешно работал на разных этапах развития Венской системы: гегемония (размежевание сфер влияния великих держав на региональном уровне), «европейский концерт» (общее понимание великими державами принципов международного взаимодействия) и союзы великих держав как инструмент сдерживания и управления[20]. Примечательно, что в своих более ранних работах Шрёдер противопоставлял понятия баланса сил и европейского равновесия[21]. Исследовав дипломатические документы той эпохи, американский историк пришел к выводу, что руководители европейской дипломатии мыслили, прежде всего, категориями политического равновесия, в понимании которого отразились все грани международной жизни: равное распределение мощи между различными центрами сил, стабильность и мир, борьба за власть и влияние в соответствии с государственными интересами, верховенство закона и гарантия прав. Более того, по мнению Шрёдера, перерождение политического равновесия в баланс сил вело к расшатыванию международной системы и возникновению большой войны. Ведь демонстрируемая великими державами озабоченность проблемой достижения военно-политического превосходства как способа удержания выгодного для себя баланса сил начинала превалировать над институциональными тенденциями к компромиссам и сотрудничеству.
Столь различное видение баланса сил, на первый взгляд, является иллюстрацией того, что английский исследователь Я. Кларк именовал противостоянием «кантианской традиции оптимизма» и «руссоистской традиции отчаяния» в представлениях о факторах трансформации международных отношений[22]. Но думается, эти подходы не столь антагонистичны, а скорее следует говорить об их дихотомии: они фиксируют разнонаправленные тенденции, которые формировали международно-политический ландшафт в начале XX в.
Обозначенные теоретические дискуссии позволяют сформулировать ряд рабочих методологических положений относительно понятий «баланс сил» и «политическое равновесие», которыми мы будем оперировать по ходу исследования. Так, политики и дипломаты рубежа XIX–XX вв. действительно воспринимали международные отношения как саморегулирующуюся систему, дающую пространство для внешнеполитического маневрирования, а значит, обладающую определенным запасом жизнеустойчивости. Баланс сил выступал как механизм этой саморегуляции. Что касается европейского равновесия, то оно являлось некой идеальной моделью, которая опиралась на предшествовавший положительный опыт взаимодействия великих держав и их готовность урегулировать существующие противоречия. Подтверждение тому – в целом «мирный» раздел колониальной периферии европейскими державами, а также довольно успешная практика созыва международных конференций, призванных решать наиболее острые вопросы международной повестки дня: достаточно вспомнить Берлинский конгресс 1878 г., не говоря уже о более ранних примерах – Венском конгрессе 1815 г. и последовавших за ним саммитах. Позже мы увидим стремление великих держав реанимировать этот опыт в контексте балканских перипетий начала XX в.: попытка выработки македонской программы реформ, проведение совещания послов в Лондоне для решения территориально-политических вопросов, поставленных Первой балканской войной. Однако у каждой из великих держав было свое представление о равновесии как наиболее оптимальном состоянии международной среды для реализации своего внешнеполитического курса или же необходимости «адаптации» равновесия для этих целей.
Еще одна важная теоретическая проблема, которая возникает в контексте взаимоотношений великих держав на Балканах, – это региональное измерение функционирования военно-политических союзов.
В связи со столетней годовщиной Первой мировой войны увидел свет ряд статей, в которых американские политологи экстраполировали конфликтное взаимодействие Афин и Спарты в V в. до н. э. на реалии начала XX в.[23] Эти дискуссии и излишняя схематизация событий американскими коллегами (Г. Эллисон, Ч. Мэйер) побудили нас на конкретно-историческом материале поэкспериментировать с концептом «Фукидидовой ловушки», чтобы понять его теоретический и исследовательский потенциал.
Описанный Фукидидом более 2,5 тыс. лет назад алгоритм возникновения большой войны между великими державами не теряет своей актуальности и по сей день. Локальное противостояние Коринфа и Керкиры из-за статуса Эпидамна (каждая из сторон считала его своей колонией) сопровождалось вмешательством двух лидеров эллинского мира – Афин и Спарты. Фукидид, за которым закрепилась слава не только первого профессионального историка, но и предтечи политического реализма, в своем труде по истории Пелопонесской войны обозначил такие базовые категории международных отношений, как соперничество великих держав (полисов) за гегемонию и проблема перераспределения мощи на международной арене, военно-политические союзы и механизмы их функционирования, трансформация регионального конфликта в мировой (в случае с Грецией V в. до н. э. общеэллинский)[24]. Таким образом, вражда между Афинами и Спартой, находившимися во главе соответствующих союзов полисов, кажется универсальной аналитической матрицей, которая может быть применима к разным историческим эпохам.
О проекте
О подписке