Монолог корреспондентки длился так долго, что Егор успел не только прийти в себя, но и рассвирепеть. Он взялся обеими руками за воротник зелёного плаща девушки и чуть-чуть приподнял. Не саму девушку, а плащ, так что пухлые щёки корреспондентки жалобно заторчали прямо из ворота – и вылил на неё ответный поток:

– Это на журфаке учат быть такими бесцеремонными идиотами, или вы уже на телевидении проходите курсы повышения квалификации? Как называются у вас дисциплины: наглость и бестактность в работе с клиентом? Основы абсурда в общении с людьми? Принципы хамского отношения к населению? Кто вас сюда звал? Извольте покинуть мой дом.

И, не давая девице опомниться, не обращая внимания на её удивлённый протест, Егор поднажал и выдавил её за порог вместе с молчаливым оператором. Потом быстро и немилосердно громко захлопнул дверь.

За железной дверью глухо послышался взрыв активного неприятия: девица напала на мужчину с камерой за пассивное поведение и халатное отношение к работе.

* * *

Катя выпрыгнула из церкви ужаленно-ошпаренная. Давно на неё так не кричали. Сначала отец Андрей, не разобравшись, пошёл в наступление, что дети до полутора лет ещё некрещеные. Потом добавил, что самой матери после родов нельзя заходить в церковь, пока не будет прочитана специальная молитва. А когда Катя с помощью страдальчески вздыхавшей свекрови наконец описала свою странную ситуацию, пожилой строгий батюшка совсем взбеленился. Он набрал в лёгкие как-то чересчур много воздуха и загудел что-то о дьявольском наваждении, о происках сатаны, внедрившегося в чьи-то сердца, а главное – о позоре тех матерей, которые уже начали плодить детей, пытаясь избежать законных родовых мук.

Катя выслушала, с хрустом повернулась и быстро пошла, сдёргивая на ходу с головы платок.

– Да ты что, поверила ему? – сажая её в машину, ласково проворчал Егор. – Такая речь – это венец абсурда, гораздо смешнее, чем всё, – он запнулся и добавил уже не ей, а в сторону: – остальное.

Они покатили домой, слёзы покатились у Кати из глаз. Правда, на этом человеке не сошёлся свет клином. Это всего лишь его мнение. Богу Богово, а батюшке – батюшково.

Долгие годы Катя не могла для себя многое решить. Ей было тесно и неуютно в столь удобной для большинства людей формуле: «Был бы Бог в душе, а уж церковь и всё остальное…» Подразумевается, что остальное неважно. Для неё это важно было. Но понимая, что не может отдать себя процессу воцерковления с должным, всепоглощающим пылом, Катя медлила у ворот храма, не решаясь войти. Не могла себя заставить.

Однажды они с институтскими подругами проходили мимо церкви, где её, Катю, когда-то крестили. Одна из подруг предложила зайти, просто так постоять, другая согласилась, а Катя… Катя заупрямилась: просто так она не хотела, а вдохновения при подругах быть не могло. Сосредоточенного вдохновения одиночества. И пришлось ей ждать подруг в сквере на скамеечке, пока те непринуждённо и просто так.

Вот и Лизу Катя до сих пор не крестила, всё ждала какого-нибудь вдохновения.

А сейчас, возвращаясь домой к своей – Господи! – к своим девочкам, Катя поняла, что, кажется, и правда, пора. Но не здесь, а в деревне – скоро ведь лето, они едут к бабушке! И ещё вдруг почувствовала, что не просто радуется этому, а радуется как-то вдвойне. Может быть, потому что дома ждало её не одно, а два! Два ненаглядных, на всю жизнь обожаемых существа.

* * *

В свои восемьдесят четыре бабушка Сима многое забывала. Молоко, сбежавшее на плиту, очки, оставленные неизвестно на какой тумбочке, – это всё классика, да и ладно. Но детей своих, внуков и правнуков – чтобы чьё-нибудь имя перепутать или кто где учится неправильно спросить – такого не бывало.

Катя приоткрыла калитку и, судорожно покашливая, ввела Лизу и Машу в палисадник. Бабушка, сидевшая на скамеечке, по-птичьи радостно взвизгнула и потянулась к девочкам:

– Малышки мои любимые, ласточки мои, рыбоньки, какие большие стали.

Катя на секунду испугалась, изумилась, а потом сразу нашла себе выход, объяснение: баба Сима от старости забыла, сколько у неё было правнучек. Но тут пошло дальше.

– Лизонька, Лизука, – расцеловала бабушка тревожно упиравшуюся Лизу. И тут же схватила Машу за лапку: – Машутка, Мусечка.

Катя крупно заморгала. Видно, кто-то из родных всё-таки проговорился, баба Сима всё знает. Но кто? Как? Когда? Телефонов здесь нет, никто за последний месяц в деревню не ездил.

Катя сама подошла и поцеловала бабулю:

– Здравствуй, Бабсим.

И сразу отпустило, как будто снотворного хлебнула. Какая-то долгожданная слабость побежала по рукам и ногам. И, кажется, во второй раз после появления Маши где-то над веками, над ресницами замаячило смутное чувство того, что всё-таки всё идёт так как надо.

И зажили они долго и счастливо. Девочки очень быстро признали и полюбили бабушку. После завтрака она выводила их в запущенный, давно не плодоносящий огород, сама садилась в тенёчке, а малышки возились и кувыркались в траве, заползая по очереди под подол её серой от времени юбки. Бабсим иногда напевала им что-то, слегка похрипывая и посипывая одышливым голосом. Катя заглядывала к ним, умилялась, поправляла что-нибудь в одежде девочек и шла дальше возиться чего-нибудь по хозяйству.

Однажды вспомнилось ей, как на курсах для беременных ведущая – акушерка, она же психолог – задала своим «мамочкам» вопрос на засыпку. Как вы думаете, чем отличается любовь матери к ребёнку от любви бабушки к внуку? И просила хорошенько подумать, а на следующем занятии ответить. Катя послушно думала тогда всю неделю, ей и самой это стало уже интересно. Однако без единого приличного варианта подходила она к зданию поликлиники, где проходили занятия. И вдруг споткнулась о камешек неуклюже – на девятом уже была месяце – и, как будто этот маленький камешек, закатился в голову готовый ответ. Мать видит в ребёнке своё собственное творение и всю жизнь пытается его дотворить, то есть сделать более-менее совершенным. А бабушка принимает внука таким, какой он есть, спокойно. Ей ничего в нём не надо менять. Катя выпалила это с порога, не дожидаясь начала занятия, боясь забыть, растерять. Что-то они там тогда спорили, кто-то предлагал другие версии. Но теперь баба Сима, кажется, подтверждала…

Ощущение, что вот-вот шизофрения расклеит, расслоит каждую мысль надвое, стало исчезать. Кошмары больше не снились. На широкую двуспальную кровать Катя клала девочек с двух сторон от себя и по ночам гладила иногда спящие пушистые головки. То одну, то другую. И её уже не передёргивало, как первое время, от двойного утреннего «Мама». Свой страх и изумление по поводу случившегося Катя затолкала куда-то на самое дно памяти или совести, в надежде, что там оно всё постепенно рассосётся.

По выходным приезжал Егор. С подарками – маме, девочкам, бабушке. Правда, однажды он приехал и привёз только одну куклу, рыжую, в оранжевом платье, чудесную, но одну. Катя посмотрела на него как-то недоверчиво-удивлённо и поскучнела лицом. Лиза поволокла сразу куклу показывать бабушке, Маша – за ней, повизгивая и подпрыгивая. А Катя сидела и совсем не хотела ни о чём говорить, а Егор никак не мог взять в толк, чего это вдруг она.

Ему вообще в последнее время казалось, что упрямая тайна жизни, дразнившая и не дававшая ему покоя с момента рождения дочери, стала теперь многозначительнее и ещё упрямее. Егору никак не удавалось проникнуть в ежесекундный бессловесный разговор между Катей и девочкой. Девочками. Он не обижался, но мучился. И, раздражаясь, уезжал в одиночество, на работу.

* * *

Церковь за последние года три с грехом пополам привели в божеский вид. Купол новый поставили, внутри немножко прибрали – в основном, на средства прихожан.

Батюшка приезжал служить из соседнего села, и был он скорее похож на толкиновского героя, чем на священника. Катя подумала, что больно уж он какой-то весёлый, а не то был бы вылитый гном – приземистый и бородатый.

Дождавшись конца службы, Катя подошла к нему и стала, заикаясь и облизывая пересохшие губы, рассказывать о сверхъестественном появлении второго ребёнка. Батюшка нисколько не удивился. Он вообще слушал Катину историю, как слушают знакомый, но всё ещё смешной анекдот, стараясь не рассмеяться раньше времени, чтобы не обидеть рассказчика. Они вышли из церкви и стояли чуть поодаль, вдыхая зацветающую липу.

– А ведите крестить ваших малышек, – вдруг ловко вкрутил батюшка своё слово в Катину паузу и прищёлкнул пальцами.

Катя растерялась:

– Крестить? Обеих?

– Ну конечно.

Над колокольней суетились птицы. Кажется, колокол ещё не повесили, вот они и гнездились там, никем не тревожимые. И ласточки, и какие-то крупные. Может, совы.

– Хорошо. А вы как-нибудь это можете, – она следила за ласточками, – объяснить, что ли?

Батюшка улыбался. Неужели ему правда так весело? Может, он и правда всё знает и посмеивается над нами, неразумными?

– Зачем объяснять? Разве вам не хотелось двоих детей? – и так хитро, что у Кати мелькнуло, – не он ли всё это подстроил?

Она замотала головой. Гном мучил её улыбкой сильнее, чем гневный отец Андрей своим криком.

– Может быть… Дело не в этом. Мне хотелось нормальным путём, – нет, у неё совсем не получалось ему в унисон. Не шутилось.

– Хорошо, милая, давайте будем считать, что это ангел спустился к вам в образе вашей дочери, чтобы в своё время донести до людей какую-то весть. Такое объяснение вас устроит?

Катя снова, как будто в знак протеста, потянула косынку с головы. Надо было промокнуть ею слёзы, но – забыла, что хотела, стояла и смотрела, как вокруг странного смешливого батюшки порхает здоровенная серая бабочка с фиолетовым отливом. Батюшка, впрочем, уже не смеялся. Он задумался на секунду и произнёс:

– На неделе никак, а вот в следующее воскресение приходите крестить. Посмотрим на ваше чудо.

* * *

Оранжевую куклу разодрали. Сначала девочки из-за неё немножко подрались: Лиза толкнула Машу, Маша завизжала, упёрлась кулаком в Лизу, потянула куклу другой рукой. Короче, голова в рыжем парике оторвалась, и обе малышки шлёпнулись на попы: Маша с размаху, Лиза аккуратнее, но захныкала только она.

И в тот же день Катя их перепутала.

Да, с момента появления второй дочки, она одевала их по-разному: одну в розовое, другую во всё жёлтое. И сама боялась себе признаться, хотя знала: девочки настолько похожи, что она, мать, – в случае чего – их не различит. И старалась не допускать этого самого случая чего.

Наконец-то после дождливого июня наползла на деревню жара, наконец Катя смогла устроить девочкам купание во дворе. Она надула резиновый бассейн, налила туда прохладной воды, бросила в воду мячик, кораблик и рыбку. Всё было готово к купанию, Лиза и Маша бегали вокруг бассейна в розовых и жёлтых трусиках и похрюкивали от нетерпения. Подошла баба Сима, сунула руку в воду: