3. Три-четыре

Вадим:

Я чуть было не сказал ей: пошла вон, и без тебя тошно. Но ради приличия скрипнул: здесь беспорядок, я переезжаю. Она не обратила внимания:

А вы меня помните?

Спрашиваешь. Помню ли я тебя. На пятом курсе мало кто ходит к первой паре по субботам. Ты ходила каждый божий раз. Однажды мы и вовсе оказались вдвоем в пустой аудитории. Я по одну сторону стола, ты – по другую. И так проводили семинар. Это я помню. Но что тебе нужно от меня теперь? Сегодня я даже не могу приладить себе нормальной улыбки. Мне больно от мысли, что надо предложить тебе чаю.

Вадим Георгиевич, вам знаком этот почерк?

Слабое начало даже для дешёвенького романа, но для меня, пожалуй, это то, что можно… Милая девочка, где ты взяла?.. Какого чёрта! Даже не помню, как именно я произнёс: почерк моего покойного отца или что-то очень похожее.

Извините, тогда еще один вопрос. Когда ваш отец скончался?

Двадцать… четыре уже года назад.

Вадим Георгиевич, мне очень неудобно, но, если это вы меня разыгрываете…

Она протянула мне всё, что до этого аккуратно мяла в руках, два листа и конверт. Садитесь, – вспомнил я, чтобы и самому не упасть. Это какая-то ошибка или мистифи…

Мне всего сейчас двадцать три, так как же он мог написать мне, если я еще не родилась?

Я слышал, как волнение прищемило ей голос. Агнии Николаевне до востребования. Значит, оно пришло не по почте?

Человек, который мне его передал, уверяет, что ничего не знает и не понимает. Видно, что он просто так себе человек, которого попросили.

Мне прочитать?

Ну, конечно, я для этого и пришла.

Да, это странно. А он не мог знать ваших родителей… И, предполагая, что у них родится дочь с таким именем… Боже, что я несу? Несу-несуразицу.

Мои родители даже не слышали о нем. Я уже.

Потом она вежливо и без выражения сказала:

Вы уже переезжаете.

Почему уже? И еще бы я не хотел, чтобы тебя случайно увидел кто-нибудь. Ну, в общем. Из моих домашних.

Агния Николаевна. Будете пить чай?

Агния:

Когда високосный год разложил свой кривой касьянс, все стали выбиваться из графиков и опаздывать на встречи. То и дело оступаясь с твёрдой дорожки и попадая одной ногой в кисельную мякоть стерегущего сна.

Я не люблю, когда со мной заговаривают на улице. А вообще-то терпеть не могу, когда говорят так явно глупо и так явно невпопад. Вчера я вела Данилку из детского садика, и за нас зацепилась дурная облезлая старушенция:

– Ой, какие кривые ножки у мальчика! Ой, прям совсем колясом!

Да какое твоё дело?! Я Даню к себе за ручку притянула и мимо неё прохожу с видом архангела Михаила. Нет, не унимается.

– Надо бы распрямить ножки-то, надо, вон в поликлинике у Тамары… – дальше, я так понимаю, последует и вовсе бесполезный бред. И вдруг – я уже шагов пять прошла мимо и хотела ещё прибавить – а она:

– Ласточка моя, это у тебя от Дмитрия сыночек-то?

Вот так она схватила меня за шиворот и заставила обернуться. Конечно, совпадение. Просто перепутала меня с кем-нибудь. Просто она какая-нибудь сумасшедшая. Вот только глаза правильные, как на картинке.

Это не мой сыночек, бабушка. А чего ты ещё от меня хочешь, карга ясновидящая, похитительница чужих мыслей? Если ты услышала во мне имя Дмитрий, так услышь и то, что… Даже при всём желании, даже если бы и был у меня тогда ребёнок, он всё-таки был бы постарше Данилки. Почему-то, как и в истории с письмом, больше всего меня встряхивают эти хронологические неувязки. Хотя, казалось бы, сам факт существования письма и этой старухи – более странен. И даже страшен где-то, с подобающей пустотой в районе желудка.

Дане сейчас три, а Дима умер четыре с лишним года назад, бабушка. Это я продолжаю полупросебя полубормотать, хотя бабушка давно уже исчезла по своим неспешным бомжовым делам.

Мара:

Нет-нет, они ничем особо не отличались от остальных. Нормальная парижская парочка, таких десятки каждый день заходят в мой магазин. Обоим по тридцатнику, и хорошая супружеская дружба. Почему я на них посмотрела? Ну так, почувствовала что-то солоноватое, когда они прошли мимо. Она сразу же проплыла к дамским романам, а он застрял у стеллажа технической литературы, и мне вдруг показалось, что он почему-то нервничает.

Я аккуратно подсматривала в позе праздного продавца и даже лениво так обернулась, когда ещё кто-то вошел. Девочка-солнышко, студенточка, наверное, пришла собирать букеты из цветов зла. Да, я очень люблю расписывать для себя истории покупателей по их внешнему виду и по выбору литературы. Ну-ка, ну-ка, точно! Пошла к поэзии, как предсказуемо… Ба, да это же одна скульптурная группа! Кажется, сейчас я прослушаю чудесное трио.

Любительнице поэзии хорошо виден и дамский роман, и техника. Девочка зависла над Аполлинером, а сама нет-нет да прищурится на безмятежную супругу: причёску её разобрала по волоску, шейный платочек испепелила, в сапожках брезгливо поковырялась. Ну вот и на кавалера из-за корешков выглянула. Молчу, молчу. Тут вообще полный набор, целая радуга чувств: от красно-оранжевого обожания – через оливковое лицемерное «фи» – к густо-фиолетовому проклятию.

Да-а, не каждый день мне случается такое развлечение!

А он, кажется, и волноваться даже перестал. Смотрит на неё, как печальная зверушка из клетки, а сделать ничего не может. Я тут стала мысленно соображать, кому же из них троих мне интереснее помочь. Может, подойти и прочитать небольшую лекцию о современной французской литературе, предложить любопытные новинки, как это иногда делают мои назойливые коллеги? Только кому из них, чьё внимание надёжно привлечь и отвлечь?

Нечего. Пусть сами доигрывают свою комедию. И точно, вот она, кульминация! Девочка Аполлинера с собой захватила и потащила в сторону кассы, а проходя мимо своего героя, постаралась как можно более спиной к его жене повернуться. Поэтому только мне и только ему было видно, как она одними губами, без единого звучка или шепотка – на чистейшем русском языке – вывязала: «Я тебя люблю». (Ну конечно!)

Вообще-то браво! Потом подошла к кассе и на чистейшем французском попросила у меня три, нет, четыре конверта.

Я не удержалась, киваю на её книгу:

А русская поэзия вас не интересует? У нас есть кое-что.

Девочка презрительно: Pardon, madame, j’ne comprends pas, сдачу взяла и дверью хлопнула. Потом еще минут десять на той стороне улицы топталась, курила, мороженое покупала. Я в окошко видела.

Мужчина заплатил за достойное чтиво своей супруги и взял ещё несколько конвертов для себя. Я подумала, что надо будет написать об этой сцене Нюсе, и сразу же потеряла к весёлой троице интерес.

Madame? Нет, всё-таки пора, пора мне уже возвращаться в Россию. Там начинает происходить что-то забавное.

4. Болезнь

Георгий Максимов:

Я никогда никому этого не рассказывал. Но если тебе будет нужно, пусть они тоже узнают.

Мне было шесть лет, когда началась война. Детские сады эвакуировали из Ленинграда, и наш в том числе. Назначили день отъезда, собрали вещички, и тут я заболел. Мама всё равно привела меня, потому что другой возможности выехать у нас не было. Я стоял в сторонке со своим рюкзачком и ждал, смотрел, как все прощаются и суетятся. Но тут к нам подошла наша детсадовская врач или медсестра – я не помню – и стала что-то сердито доказывать моей маме: «С ветрянкой в общий автобус? Да вы что, хотите, чтобы у нас весь детский сад в пути заболел?» Молодая и очень красивая. Чем-то похожая на тебя. Но это теперь я вспоминаю, а тогда я её просто ненавидел. Во-первых, она кричала на мою маму, во-вторых, не давала мне уехать. Я очень боялся уезжать без родителей неизвестно куда, но уже понимал, что остаться – боюсь ещё больше. В общем, в любом случае, я заплакал. Она присела на корточки и посмотрела мне в лицо: «Может, это и лучше, Гоша, ведь ты остаёшься с мамой». Так просто-просто, как будто меня не брали на воскресную прогулку за город.

Сама она уезжала. Я оставался. Я стоял и смотрел, как все мои сели в автобус, как махали в окошки своим родителям и мне. Мне тоже, ведь у меня были там друзья. И вот все эти мордашки – сквозь двойное стекло окна и моих слёз, – автобусы трогаются, разворачиваются и уезжают.

На следующий день я узнал от соседки, что на выезде из города на них налетели немецкие бомбардировщики и от нашего детского сада ничегошеньки не осталось.

Потом мы уехали с мамой. Нас переправляли по воде, и когда мы были метрах в пятидесяти от спасительного берега, тоже налетели вражеские самолёты. Я выбивался из-под маминой руки, стрелял в них из своего деревянного ружья и кричал: «Нате вам, нате!» А потом нас, наверно, подбили, потому что помню, что добирались вплавь или вброд. И какой-то мужчина, помню, нёс меня на плечах, а я кричал маме, что оставил на корабле своё ружье. И от этой обиды плакал.

После войны мы в Ленинград уже не вернулись.

Вот и всё пока, что я хочу рассказать. Зачем я вообще это делаю? Не знаю, может, мне просто хочется тебя предостеречь. Просто нужно быть всегда настороже и не выпускать из рук своего деревянного оружия. Понимаешь?

Агния:

– Вадим Георгиевич… Вы меня видели в отражении?

Потому что он улыбался, разворачиваясь от ларька, где до этого что-то рассматривал.

– Да, вы тут немножко отразились. Хотя это не помешало вам быть совершенно неотразимой, – потом помолчал, угадывая мое настроение, и решился: – Как поживает Воскресёнок?

– Воскресёнок? Надеюсь, вы не издеваетесь?

– Нисколько, милая Агния. Вот вы, например, будете долго смеяться, если я вам сейчас покажу Гоголя?

Он ждал какой-то реакции – хотя бы уж не ответа. А я, как дура, стояла и плавно пережёвывала его «милую Агнию». Очень уж мне это показалось горячим и вкусным. И ещё немножечко неуместным.

– Смотрите, здесь он. Всего одиннадцать рублей.

Там, на витрине ларька, среди прочих и прочих лежала конфетная трубочка с надписью на обложке: ГОГОЛЬ. И с подзаголовком: «поэма в сливочном вкусе».

Вот это да! Что же случилось с моим драгоценным учителем? Он вроде бы как улыбается и даже пытается пускать золотистые искорки из самых серединок зелёных глаз.

Будьте любезны! Вадим Георгиевич купил этого конфетного Гоголя и протянул его мне. Я сунула оранжевую трубочку прозапазуху, и взамен приготовилась выдать экспромт. (А в прошлый раз мне казалось, что я разговариваю даже не со стеной, а с абстрактным фактом переезда с одной квартиры на другую.) Где-то между Гомелем и Могилёвом Гог и Магог могут готовить гоголь-моголь.

Он усмехнулся:

– Это вы только что сочинили?

– Нет, это так. Просто я чувствую, как они иногда прорываются, просятся сюда.

– Кто они? – удивленно сморгнул Максимов.

– Нет, нет, ничего. Боюсь, что я не смогу хорошо объяснить, – и, казалось, захлопнула тему перед самым его носом. Но он ловко подставил ногу и наполовину протиснулся в дом:

– Значит, и Воскресёнок из их числа?

– Ладно. Может, быть, что из их. Воскресёнок, он маленький. Он просто приносит письма. И что самое приятное – про него нельзя сказать: добрый или злой. Я ещё не знаю, как к ним относиться, а вот вы… Главное, не шутите.

Максимов сказал: Агния.

Я расправила плечи и язык распустила.

– Знаете, вы не были в зоопарке? В этом передвижном, который недавно приехал? Вагончики такие цветные со зверушками на площади за автовокзалом зоопарковались. Мы на прошлой неделе пошли с моими подопечными детишками. Вы знаете, я ведь работаю няней в одной семье.

– Я знаю.

– Откуда, ну, ладно, не важно. Так вот, у каждого работника этого зоопарка висит на груди фамильно-должностной бейджик. Я обратила внимание: некоторые фамилии нормальные, человеческие, а другие… Ну вот, сейчас… Один там – Птичкин-Невеличкин, другой – Лисичкин-Сестричкин. Ещё – Зайкина-Забегайкина. А знаете, как зовут администратора или директора, что ли? Афанасий Лосев-Запредельский. Скажете, это нормально? Что вы смеётесь?

– Да, лось – действительно животное запредельное, – выхохотал Вадим Георгиевич.