Повивальная бабка продезинфицировала старинный кинжал виноградным спиртом, перерезала им пуповину и приняла меня на руки. Так 9 апреля 1980 года в одном из горных сёл Сванетии я появился на свет. Моя мать – горская еврейка, а по отцу я грузин, правнук Иосифа Джугашвили, который взял себе партийный псевдоним Сталин и после этого захватил 1/6 часть мира. Моё полное имя – Давид Мамукович Джугашвили.
В тех местах кое-где до сих пор нет электричества, и разреженный воздух горчит от дыма горящего в печах навоза. Бывает, вечером ясно видны белые вершины гор за десятки километров, а утром такой густой туман, что не видать вообще ничего. Это и есть причина неукротимого воображения кавказских мужчин, ведь время от времени им приходится воссоздавать окружающий мир с начала. А как иначе? Если выйти в таком тумане на улицу, не понимая где что, можно сорваться со скалы или по ошибке зайти в дом, где тебя не очень рады видеть, и ещё неизвестно, что хуже.
Поэтому кавказцы, проснувшись, долго лежат на своих топчанах и, придумывая мир, дополняют его кто как может: кто-то мечтает вырастить гигантский урожай фруктов и продать, кто-то – приручить пару шайтанов, чтобы они работали за него и выполняли разные деликатные поручения, кто-то – о том, что именно в их селе родится очередной вождь нации, и уж наверняка найдётся почтенный мохуци[1] с длинной седой бородой, перевитой чёрными прядями, который в утреннем полусне щупает девушку или мстит кому-то за обиду полувековой давности.
По этой же причине горцы редко болеют: поскольку болезнь проявляется скорее в воображении, чем в реальности, кавказец сам для себя лучший врач, если не только придумывает предметный мир вокруг, но и созидает свой внутренний мир, держит всё под контролем, как диктатор.
Кавказских женщин это не касается, потому что они просыпаются раньше мужчин и постоянно заняты хозяйством. Даже у богатого мужа жена не может сидеть без дела, это неправильно, так что обычно в одной руке у неё поварёшка, а другой она качает ребёнка. Как ни странно, это делает их счастливыми – кавказская женщина страдает, если вынуждена много думать и принимать важные решения.
Почти весь двадцатый век мои предки провели в горах, вдали от цивилизации, помалкивая о родстве со Сталиным, и поэтому спаслись. Дед пас баранов, отец разводил пчёл, а потом был каменщиком – строил дома и клал печки по всей округе.
В 1990 году, накануне распада СССР, родители переехали со мной в Тбилиси. Я был единственным и поздним ребёнком в семье. Отец принял решение спуститься с гор, под старость лет он понял, что нам уже не грозит опасность из-за вопроса крови, то есть из-за нашего предка-генералиссимуса; отец также решил, что я должен получить образование.
В Тбилиси тогда было неспокойно. Президентом Грузии стал филолог Гамсахурдия, который спустил советские флаги и начал гражданскую войну. Хорошо помню бледные ноги женщины, убитой снайпером; она лежала на улице Захария Чичинадзе, а я шёл мимо в гости к однокласснику. Голова женщины была накрыта какой-то тряпкой, из-под которой виднелись рыжие волосы.
Первый раз я влюбился в мальчика летом 1992 года. Он жил на соседней улице, и его волосы пахли яблочным шампунем. Этот искусственный запах зелёного яблока незабываем. Ясное дело, что влюбился я безответно, да он и не догадывается об этом до сих пор. А в потом меня совратил учитель хореографии Ашот Азарапетович Карапетян. В Тбилиси тогда мальчишки поголовно шли в секции борьбы или бокса, но меня судьба направила в кружок народного танца. «У тебя шикарные данные, – говорил мне Ашот Азарапетович сиплым баритоном старого пропойцы. – В ансамбль народного танца Грузии попадёшь, а может быть даже, в Большом театре выступать будешь, в Москве, самый красивый танцор будешь, у меня волшебный глаз, мальчик, я тебя сразу разглядел». До сих пор во всех деталях помню его короткий член с несоразмерно крупной головкой, который торчал из обрамления кучерявых волос, как жезл демиурга из чёрной тучи, и который приходилось долго сосать, чтобы он как следует встал. Ашот Азарапетович научил меня азам этой любви, повторяя: «Если кому-то расскажешь – уничтожу тебя, как врага народа, сам вот этими руками ликвидирую!» И тряс перед моим носом волосатым кулаком.
Иногда Ашот Азарапетович заходил довольно далеко в играх – например, напяливал мне на голову шлем из чёрной кожи, в котором не было прорезей для глаз – только дырка для носа, чтобы дышать, и отверстие для рта, чтобы сосать. Шлем имел короткие, как у двухмесячного козлёнка, матовые пластиковые рожки с лампочками и батарейками внутри, рожки светились малиновым огнём, мигая. Этот пятидесятипятилетний медведеподобный армянин рычал и сладострастно матерился, шлёпал меня увесистой лапой по тощим ягодицам, приговаривая: «Ах ты мелкий шайтан! Больна, да? Терпи! Нравится? Терпи, бози тха[2], мелкий шайтан!» Он наваливался на меня, распинал меня на себе, крутил меня так и сяк, как собачонку, упивался моим юным телом. И я терпел, пытаясь сосредоточиться на своих ощущениях. Уже тогда я чувствовал, что нахожусь выше обид, выше предрассудков и боли, потому что рано осознал себя цивилизованным человеком, исповедующим европейские ценности.
Ашот Азарапетович жил один, и происходило всё это у него в частном доме, в комнате с плотными красными занавесками на окнах. Перед окнами садик, а ворота на замке, так что в окна никто посторонний заглянуть не мог. В пристройке к дому был зал с хореографическим станком – лакированные буковые поручни напротив зеркальной стены. Конечно, я был не единственным мальчиком, с которым он развлекался, но ему всё сходило с рук, ученики молчали, как дудаевские партизаны. Узнай обо всём этом люди, нам бы не поздоровилось. Мать иногда замечала у меня на шее синяки от засосов Ашота Азарапетовича, но думала, что я закрутил роман с какой-то девушкой, и если волновалась по этому поводу, то несильно. Расспросами меня не донимала.
Я окончил школу, поступил в Тбилисский университет. Отец работал на стройках. Мать – поваром. Отец умер, когда я учился на втором курсе. О том, что мы потомки Сталина, отец рассказал мне только перед смертью, когда я пришёл к нему в больницу. Мать пережила его на год. Их могилы находятся рядом, на Верийском кладбище.
Потеряв родителей, я испытал не столько горе, сколько пытливое недоумение – от того, насколько легко происходят эти события, как в обстоятельствах игры, где смерть и развлечение означают примерно одно и то же, а желаемое может достигаться так же неуловимо и естественно, как смерть заглядывает в окно дома той или иной семьи. Иными словами, похоронив родителей, я поверил в свои силы, хотя ещё толком не знал, чего хочу. И я сосредоточился на учёбе в университете.
За это время у меня было несколько мужчин – все гораздо старше меня: водитель фуры из Дагестана (у него в фуре, там ещё перегородка над спальным местом была обклеена цветными распечатками картинок яой и сётакон), затем русский из Санкт-Петербурга – воротила винного бизнеса (вывозил меня на природу на арендованной для своей командировки машине). Был ещё тридцатипятилетний азербайджанец-механик из автосервиса. Помню, как он упорно склонял меня действовать без презерватива, но я не сдавал позиций, исповедуя защищённый секс. Знакомились в интернете, и всегда я был в пассивной роли, полностью растворяясь в своих любовниках. Эти опыты приводили меня в восторг, я открывал мужиков, как мореплаватель острова. Я был на коне. Я знал, что хорош собой: фигура, красивый нос, чистая кожа, глаза с длинными ресницами. При виде нового мужика, который не брезговал парнями, сладкий зуд сводил мои ягодицы и бежали мурашки по спине. Пробовал с женщинами, но неудачно. То у меня не вставал, то часами не мог кончить, а когда кончал, чувствовал отвращение. Казалось, в этот момент женщины крадут мою сперму, мою личность, мою судьбу. В глубине души мне всегда нравились девочки возраста шекспировской Джульетты, но где ж таких взять? И в основном у меня были, конечно, взрослые русские женщины, самые доступные женщины из всех женщин мира. Но это был недолгий период, и женщины окончательно перестали меня интересовать.
Меня влекла иная сила. Я чувствовал, что в крови, наполнявшей член Ашота Азарапетовича, были растворены судьбы всех армянских царей, начиная от самой первой обезьяны, осознавшей себя хозяином, которая трахала и била палкой всё, что дышит, включая других будущих царей, патриархов и судей; это существо жадно втягивало широкими ноздрями дым благовоний, воскуренных ради его славы и хорошего настроения, оно живёт с тех пор, как первые выплески алой магмы сформировали хребты Кавказских гор.
Я был консервным ножом, который вспарывал мужиков, как банки с деликатесами. Я мог выжать мужика, как лимон. Один сорокалетний русский толстяк в меня даже влюбился. Он был милым, с рыжей бородой, выглядел так, будто вылеплен из белого шоколада, с маленьким но, не побоюсь этого слова, дерзким членом. Толстяк приехал из Краснодара только чтобы встретиться со мной – и на следующий день после бурной ночки предложил мне уехать с ним в Краснодар, но в мои планы не входило ни обзавестись постоянным партнёром, ни пополнить ряды краснодарских педерастов, от которых я отличался так же, как горный манул отличается от стада козлов.
В университете я ни к кому не клеился, поддерживал имидж обычного парня, чтобы не было проблем; как говорят грузины, «легче потушить искру, чем пытаться тушить пожар».
Всё это время я никак не мог отделаться от Ашота Азарапетовича. Я был привязан к нему, как ягнёнок к забору, и время от времени чувствовал себя обязанным к нему являться. Чем-то он меня держал, какой-то магией. Я стал выше, в плечах шире, голос огрубел, но всё равно оставался для него «малышом». Колотить во время секса он стал меня ещё крепче. Иным словом, чморил.
«Знал бы он, кого чморит! Потомка Сталина. А значит – чморит всю Россию». Эта мысль загоралась в моём размягчённом соитием сознании и тут же гасла, потому что вопрос «кто кого чморит?» не имеет значения – в каждом из нас спит империя, имевшая место в истории или гипотетическая, надо только уметь разглядеть величие своего любовника. Мы – цари! Вот оно, равенство, братство и равноправие, вот он, заслуженный итог! Величие! Власть!
В 2004 году я окончил Тбилисский университет и перебрался в Москву. Ашот Азарапетович наконец остался в прошлом, вместе со своим бесценным грузом древней армянской культуры.
Поначалу я жил в отдалённом московском районе Бирюлёво-Западное, в съёмной квартире. Трудился на разных непритязательных работах, одно время даже продавал пылесосы в отделе бытовой техники ближайшего гипермаркета. Увлёкся идеями социализма и много читал: Маркса, Людвига Мизеса, русских анархистов. Пришёл к выводу, что единственное спасение для современного российского индустриального общества – это господство идеи коллективизма.
В Москве я, как говорится, быстро обрусел, даже акцента у меня теперь нет – говорю чисто и стараюсь использовать литературную речь. Это вы, наверно, уже заметили. Потому что я люблю русскую культуру не меньше, чем мой прадед.
Однажды меня избил и ограбил случайный любовник, с которым я познакомился на улице и привёл его к себе. Парень был невозмутимо, пластмассово бесстыж и этим прекрасен. Строгий читатель заметит, что никакой это не любовник, а преступник и злодей, но мне не хочется так думать. У нас был хороший секс, да и насколько, вообще, люди способны осознать свою даже «идеальную» близость с кем-то? – этот ритуал, когда ты попадаешь в ловушку, как миндальный орех в раскалённые клещи. Все, абсолютно все связаны друг с другом вслепую. Если бы это было не так, мы оказались бы в мире, залитом светом любви.
О проекте
О подписке