У меня так и не сформировалась стойкой привязанности к животным, а мать, напротив, к старости окружила себя кошками и собаками. Как многие одинокие люди она заводила их без счету, мне ее любовь к нашим четвероногим собратьям была непонятна, я вырос и стал не сентиментален. Привязанность людей к животным мне кажется слабостью, за которой часто скрывается внутренняя черствость и эгоистичность. Когда мне было тринадцать, у нас на Сахалине окотилась приблудившаяся кошка, и мать приготовила ведро с водой, чтобы их утопить, но я не позволил ей этого сделать. На следующий вечер она вручила котят мне, и велела от них избавиться, иначе я могу домой не возвращаться. Котята были слишком малы, чтобы выжить без кошки. Не знаю, почему я столь серьезно воспринял эту угрозу. Я вышел на погруженную во тьму улицу с котятами за пазухой. Не зная, что мне делать, я пошел в сторону реки, но была уже зима и река уже встала. Я вышел на мостик, и после некоторого колебания, стал бросать котят вниз в темноту. Я помню этот звук удара тела об лед. Котята не издали ни единого писка. Домой я вернулся опустошенным, не испытывая никаких чувств. Жестокость не приходит в нашу жизнь из ниоткуда, ее в нас кто-то воспитывает, чаще всего это самый близкий к нам человек – тот, кто действительно имеет возможность оказать на нас влияние.

В пятом классе я ушел из дома, и сутки мама искала меня по всем дворам и подвалам нашего района, но я был за сто километров от дома, уехав с приятелем ночью на товарняке. Колька был старше меня на пять лет, и его семья не слишком обеспокоилась его внезапным исчезновением, лишь отец, работавший мастером холодильных установок на мясокомбинате, отчитал его за то, что он связался с малолеткой.

Вера считает, что с этого момента и началась моя страсть к бродяжничеству. У мамы на тот момент был новый кандидат в женихи, который приезжал к нам на своем ярко-красном мотоцикле «Ява». Не думаю, что у него были серьезные планы, во всяком случае, моему воспитанию он не уделял ни малейшего внимания. Он просто запретил мне гулять на улице до тех пор, пока я не сделаю домашнее задание. В результате я решил не приходить домой вовсе. Когда через сутки бродяжничества я вернулся домой, мужик провел со мной воспитательную беседу, затем сел на свою «Яву» и уехал в неизвестном мне направлении навсегда, не желая связываться с женщиной, обремененной проблемным подростком.

После школы Колька пойдет работать на кирпичный завод и начнет играть в карты на деньги. Наши с ним бессмысленные скитания по району в поисках приключений прекратятся – Коля станет солидным работягой, увлеченным серьезными делами. Эти дела вскоре вскроются и Кольке дадут четыре года колонии. В сущности, за пустяки – мой бывший товарищ вскрывал автомобили, выдирал из них магнитолы и сбывал их барыгам. Из тюрьмы он уже не выйдет – Колю зарежут. Но меня к тому времени в Никополе уже не будет – мы с мамой соберем контейнер, сдадим квартиру и уедим из Никополя на Сахалин.

У этого решения о резкой перемени участи, не было какого-то серьезного повода. Быть может, свою роль сыграло все более возрастающая отчужденность меня от дома – мать была уже не в силах повлиять на мое поведение. А может, ей – молодой красивой женщине захотелось плюнуть на все и покинуть захолустную украинскую провинцию, чтобы испытать судьбу на новом месте. Для меня же, этот случай стал опытом проявления свободной воли человека; примером того, как можно в любую минуту вырваться из плена условных препятствий, и самостоятельно изменить вектор своей жизни.

Глава 3. Южный Cахалин.

Сахалин это остров. Остров – слово, которое говорит само за себя. Остров на краю земли. Сопки, туманы, леса, медведи, лосось. Место, словно созданное специально для таких, склонных к бродяжничеству подростков, как я. Здесь никого не удивляло, что ты хочешь сорваться в лес, в тайгу, пройти неизведанными тропами, покорить вершину. Здесь можно было шляться в лесу часами, до изнеможения. К подросткам на острове относились почти как к взрослым. Никто не занимался их перевоспитанием, потому что они с детства включались во взрослую жизнь: ловили рыбу, копали картошку, помогали выращивать овощи на огородах, собирали в лесу ягоду и грибы, ходили за папоротником и черемшой.

Я приехал на Сахалин с Украины, и для меня такая жизнь была в диковинку. Меня манили сопки, манила тайга, я чувствовал запах свободы, который веет над этими местами.

Мы поселились в поселке Луговое – спутнике Южно-Сахалинска. До города ходил автобус, поселок был в получасе езды от областного центра. Мама устроилась работать в детский сад методистом, ей дали комнату в общежитии. Я пошел в школу с двухнедельным опозданием, так как при перелете на остров, мы делали небольшую остановку в Иркутске. В Иркутске мы останавливались в доме моей тетки, которая вышла замуж за милиционера и родила от него сына. Милиционер мне понравился, был он разбитным, веселым, вместе мы оккупировали комнату, в которой жил дед Вася – теткин отец, читали до рассвета Мопассана, курили папиросы. Мама жила в комнате с Томой. Где жил дед было непонятно. Он изредка приходил откуда-то под утро, неухоженный и словно чужой. Когда я спрашивал Юру, почему деда почти никогда нет дома, он отвечал мне, что он устроился сторожем на мясокомбинат и там проводит почти все свое время. Дед сильно заикался после перенесенной на фронте контузии и страдал приступами эпилепсии. При первой же встрече с ним, когда мы с мамой ждали прихода Томы с работы, дед, пользуясь отсутствием зятя, тут же сбивчиво и заикаясь, нашептал ей какой он фашист, мучает его, избивает и даже связывает веревкой. По деду было заметно, что он сильно выпивает, поэтому мать не отнеслась к его словам серьезно. Мне было странным такое отчуждение от деда, поскольку я помнил, что бабушка относилась к нему с теплотой и прощала его чудачества и запои. После ее смерти, он словно потерял всякий смысл жизни, он стал никому не нужен. Когда говорят о ветеранах, я всякий раз вспоминаю деда Васю, и других искалеченных войной инвалидов, которых в детстве я много видел, побирающихся на мостах и вокзалах.

Когда мы с мамой летели на остров, был уже конец сентября – занятия уже начались. Из аэропорта мы взяли такси и поехали в поселок, где маму ждала работа методистом в детском саду. Меня почему-то удивляли черно-белые коровы, стоящие вдоль дороги.

В первый день, по дороге в школу меня угостили папиросой «Беломор». От папиросы у меня так закружилось в голове, что я едва мог задать простейший вопрос, где мой восьмой «А» класс. Шефствовал над школой колхоз миллионер, славившийся на всем острове. Что это значит, я понял позднее, когда наш класс сняли на месяц на уборку овощей. Меня предупредили, что прибыть в школу, откуда нас должны были доставить на поля автобусы, нужно в резиновых сапогах и с ножом самого большого размера, какой есть в доме. Когда я приехал со своим кухонным ножом в сапоге, надо мной посмеялись. Убирать предстояло кузику, у которой нужно было отрубать ботву, поэтому вместо ножей у школьников в руках были настоящие мачете. Мое удивление никто не разделил – дело было привычным, повторяющимся каждую осень. Ботва отсекалась одним взмахом руки. Кузика шла на корм скоту, еще ее называли турнепсом.

Нас завезли на поля, где мы и работали до обеда. Узнав, что рядом протекает река, а по ней идет горбуша, я подбил несколько человек с моего класса сбежать с полей на рыбалку. По словам моих товарищей, ловить рыбу можно было вилами или даже руками, если повезет. Когда мы вышли к реке, я впервые увидел, что представляет из себя река, по которой горбуша спускается вниз, после того, как она отметала икру. Рыба возвращалась полудохлой, битой, израненной и искалеченной на перекатах. Вдоль берега валялись догнивающие тушки, река пахла смертью. Нам как-то удалось выловить одну рыбину, которая выглядела здоровой – скорее всего это был самец, и парни отдали ее мне, поскольку я впервые держал горбушу в своих руках. С полей я, к удивлению родителей, вернулся с рыбой в руках, которую на радостях пожарили, и у нас был в тот вечер королевский ужин. На следующий день нас отругали за то, что мы сбежали с полей, потому что преподавателям пришлось нас искать, прежде чем они убедились в том, что мы самостоятельно покинули трудовой фронт. Парням было стыдно, но мне было наплевать, так как никакой трудовой этики у меня не было, я считал дикостью то, что школьников привлекают к работе на полях совхоза, но самим школьникам это нравилось гораздо больше, чем учеба.