Глава седьмая

Михаил Борисович Гольверк выскочил из кабинета декана вне себя от ярости. Щеки его пылали, сердце щемило, и он никак не мог трясущимися руками извлечь из кармана трубочку валидола. Только что декан, всегда такой сдержанный и корректный, отчитывал его, как мальчишку. Его, всеми уважаемого и почитаемого академика, лауреата, чье имя было известно ученым всего мира!

Поначалу разговор складывался весьма миролюбиво. Николай Федорович поинтересовался, как идет подготовка научного сборника, немного поговорили о предстоящем международном симпозиуме, где Гольверк должен выступать с докладом. И вдруг декан резко изменил тему:

– Скажите, Михаил Борисович, давно ли вы занялись частным репетиторством? – спросил декан.

Вопрос был настолько нелепым и неожиданным, что Гольверк поначалу даже не понял, о чем идет речь.

Декан пояснил: стало известно, что студенты посещают дом профессора, где получают у него частные платные консультации.

– И много вы можете назвать таких студентов? – саркастическим тоном поинтересовался профессор.

– Точное количество и имена всех мне неизвестны, но одного могу назвать, извольте – это Строганов. Сей юноша охотно делится на факультете подробностями и даже считает возможным озвучивать сумму гонораров, которые выплачивает вам за репетиторство.

Произнеся эту фразу, декан, что называется, сорвался. На повышенных тонах стал говорить о долге, чести и ответственности советского ученого, о чистоте мундира. Слушать это было невыносимо, тем более обидно от того, что все сказанное звучало как оскорбление. Особенно кощунственное оттого, что было несправедливым, не имеющим к нему, Гольверку, ни малейшего отношения. Не в силах больше выносить этого позора, профессор выскочил из кабинета, оглушительно хлопнув дверью.

И надо ж было случиться такому, что первый, кого он увидел в коридоре, был именно Строганов. Собственно говоря, узнав, что Гольверк сейчас в кабинете декана, Гелий поджидал его, чтобы отдать последние лабораторные записи. Издав какой-то нечленораздельный горловой звук, Гольверк прорычал:

– Вас-то мне и надо. Скажите, милостивый государь, какие это вы мне платите деньги за частные консультации?

– Какие деньги, вы о чем, Михаил Борисович?

– Вы клеветник и лгун, человек без чести и совести! Знать вас больше не желаю! – и круто развернувшись, зашагал прочь.

Гелий еще долго стоял в растерянности, совершенно не понимая, что произошло и о каких деньгах шла речь. Кое-что прояснилось в обеденный перерыв, когда в студенческой столовке Гелий подсел к столу, за которым обедала секретарь декана Ниночка. Ниночка была глупа, как пробка, но проворна и исполнительна, с пулеметной скоростью стучала на пишущей машинке и, как никто другой, умела заваривать кофе. Обо всем, что происходило на факультете, она знала досконально.

–Ты не знаешь, за что на меня накричал Гольверк? – без всяких вступлений и обиняков спросил ее Гелий.

– Конечно, знаю, – беззаботно промурлыкала Ниночка. – Они с Николаем Федоровичем так кричали, что мне даже подслушивать не пришлось, – простодушно пояснила она. – Николай Федорович ругал Михаила Борисовича за то, что он занимается платными, ну этими, как их, тренировками, или репетициями, что ли…

– Платным репетиторством? – уточнил Гелий.

– Ага, точно, он так и сказал – «репетиторством», и назвал твою фамилию.

– Мою?! – изумился Гелий.

– Твою, твою, – подтвердила секретарь и тут же с наивностью, граничащей с идиотизмом, поинтересовалась: – Послушай, Строганов, а зачем ты об этом всем ребятам рассказывал? Ну, ходил бы себе потихоньку да получал потом свои пятерки.

– Похвастать хотел, – пробурчал Гелий и поднялся из-за стола.

– А, ну я так и подумала, – проворковала ему вслед Ниночка.

Из университета Гелий поехал домой к профессору. Позвонил своим отличительным звонком – два коротких. Дверь долго не открывали. Потом на пороге появилась Рива Юрьевна. Ледяным тоном, не поздоровавшись, она произнесла явно заготовленную вычурную фразу:

– Велено передать, что вам от дома отказано, – и хотела захлопнуть дверь.

– Рива Юрьевна, ну хоть вы меня выслушайте! – взмолился Гелий. – Я никогда никому ни словом не обмолвился ни о чем таком, в чем меня сегодня обвинил Михаил Борисович. Даю вам честное слово. Я даже дома подробностями не делился, только про рогалики рассказал.

Почему-то именно упоминание о рогаликах больше всего убедило профессоршу, что молодой человек говорит правду.

– Подождите здесь, – коротко велела Рива Юрьевна и захлопнула дверь. Когда через полчаса Гелий решил, что дальше ждать уже не имеет смысла, дверь снова распахнулась и Рива Юрьевна произнесла лишь одно слово: – Проходите.

Глубоко вздохнув и переведя дыхание, он с невероятным волнением открыл дверь кабинета. Профессор, по своему обыкновению, расхаживал из угла в угол, но был не в любимой им домашней велюровой куртке, а в том самом костюме, в котором утром приехал на факультет.

– Слушаю вас, – каким-то несвойственным ему скрипучим голосом произнес он.

Гелий начал что-то говорить в свое оправдание, потом сбился, снова стал объяснять, что ни о чем подобном и слыхом не слыхивал.

– Это какое-то недоразумение, Михаил Борисович, – пробормотал он в итоге.

– Вы называете это недоразумением! – снова возмутился Гольверк. – Вы слишком снисходительны к себе.

И тут Гелий, неожиданно даже для самого себя, поднялся, подошел к стеклянной «доске», выбрал из коробки мелок зеленого цвета – когда-то сам профессор его и научил, что из всех цветов зеленый является самым успокаивающим, умиротворенным – и быстро стал чертить схему. Профессор засопел сердито и встал у него за спиной. Чуть повернув голову, Строганов пояснил: «Оставим эмоции и обратимся к логике и фактам». Через минут двадцать, никак не раньше, профессор готов был признать доказательства своего ученика в том, что он действительно ни вчем не виноват и про их домашние занятия и многочисленные разговоры никому и никогда не произнес ни слова.

– Скажите, Михаил Борисович, а декан вам не сказал, откуда у него эти сведения? Или, может, вы сами его об этом спрашивали?

– Нахал, он мне еще вопросы задает, – осерчал было профессор, но тут же ответил: – Нет, он не говорил, а мне спросить и в голову не пришло, так я был всем услышанным потрясен. А почему, собственно, вы этим интересуетесь?

– Да я сейчас вспомнил, что однажды, выходя из вашего подъезда, случайно встретил Сиф… ну то есть Слащинина, и он меня спросил, что я делаю в вашем доме.

– А кто такой Слащинин и что вы ему ответили?

– Юра Слащинин с нашего курса. Ну как же вы не помните, он, кажется, все рекорды побил по пересдаче вам зачета, раз тринадцать сдавал. Да так и не сдал. Точно, тринадцать, я вспомнил, как он говорил, что на «чертовой дюжине» вы его снова завалили и пришлось ему потом другому преподавателю сдавать.

– Ну, я таких лоботрясов не запоминаю, – пробурчал Гольверк. – Так что же вы ему ответили?

– Сказал, что приехал сдать вам курсовую, потому что сегодня последний день сдачи, а я утром не успел. Он меня еще спросил, приняли ли вы у меня работу. А я говорю: «Не знаю, мне дверь жена открыла, я через нее и передал профессору тетрадь». Да, точно, так и сказал. Мне тогда что-то не понравилось, чего он такой любопытный. Стал меня расспрашивать, откуда я вашу жену знаю, ну, я и говорю, что не знаю ее, она сама представилась, мол, жена профессора. У нас вообще на факультете поговаривают, что Юра Слащинин того, – и Гелий постучал костяшками пальцев по столу.

– Что это значит? – недоуменно спросил Гольверк.

Гелий смутился:

– Ну, стучит, значит.

– Ах, вот оно что. И вы уверены, что встретили его возле моего дома случайно?

– Теперь не уверен, ему возле вашего дома и точно делать нечего, живет он совсем в другом районе города…

На следующее утро Гольверк зашел в кабинет декана. Николай Федорович искренне обрадовался.

– Михаил Борисович, извините вы меня ради всего святого! – взволнованно заговорил он. – Сам не знаю, какая муха меня вчера укусила. Сорвался самым недопустимым образом, простите великодушно.

– Я принимаю ваши извинения, Николай Федорович, – несколько чопорно, но вполне серьезно ответил академик. – И в знак нашего примирения и, так сказать, восстановления дипломатических отношений прошу, если можете, ответить на один вопрос: каким ветром занесло к вам этот навет? Анонимку получили?

– Да в том-то и дело, что нет. Есть у нас такой студент – Юрий Слащинин. Он недавно благополучно всю сессию завалил. Его даже вроде бы в список на отчисление включили. А тут приходит ко мне начальник первого отдела и просит: помогите парню. Отец, мол, у него ответственный сотрудник КГБ, надо дать студенту еще один шанс, а не отчислять сразу. Я, признаться, пошел на поводу. Сами понимаете, ссориться с первым отделом – себе дороже. Так вот этот Слащинин недавно подписывал у меня направление на пересдачу и говорит: «Если бы у меня были возможности, я бы частного репетитора нанял, но в нашей семье живут на зарплату, приходится самому все зубрить, не то что некоторым». Я, конечно, поинтересовался, кого он имеет ввиду. Тут он и назвал ваше имя и фамилию Строганова. Я спрашиваю, откуда ему это известно, а он ответил, что об этом весь факультет знает, Строганов сам охотно рассказывает.

– Гелий Строгонов – исключительно порядочный молодой человек, я в этом уверен и имел возможность убедиться. К тому же вам ли не знать, Николай Федорович, что Строганов – гордость нашего факультета, незаурядный ум. Ему ли нуждаться а дополнительных консультациях, тем более платных? И вот еще что. Вы говорите, он сессию завалил, а известно ли вам, что он мне тринадцать раз сдавал и не сдал? А потом каким-то волшебным образом получил направление на сдачу к другому преподавателю, – не удержался от упрека Гольверк.

– Помилуйте, Михаил Борисович, я уже извинился и к тому же признался честно, что не захотел портить отношения ни с нашим первым отделом, ни с сынком высокопоставленного чина с Лубянки.

***

Отец Юрия Слащинина – Иван Константинович Прутков-Слащинин никаким важным чином не был, а работал старшим механиком гаража КГБ СССР. Коренастый, красномордый, с ежиком коротко остриженных рыжих волос, этот человек с двойной фамилией и жизнь вел двойную. Отменный механик, на службе беспрекословно исполнительный, он дома превращался в деспота. Сразу после Великой Отечественной ему удалось где-то раздобыть потрепанный войной «виллис». Приведя его в идеальный порядок, оснастив огромными желтыми противотуманными фарами, Иван Константинович ездил на этом музейном экспонате еще несколько десятилетий. Получив, благодаря своей службе, такие номера, что его ни один гаишник не останавливал, Прутков на дорогах превращался в лихача.

После работы он подгонял свой «виллис» к дверям небольшого гастронома, где ежедневно, кроме субботы и воскресенья, покупал четвертинку водки, бутылку пива и консервную банку «Килька в томате». В выходные дни алкогольная норма удваивалась, а банка кильки заменялась кульком копченой мойвы.