При реконструкции интеллектуального горизонта Фридриха II мы постоянно встречаемся со всевозможными политическими и историческими коннотациями наших источников. Приведем еще один пример, связанный с появлением на географической карте латинской Европы монголов и татар.

Образ Александра был связан в средневековой литературе с Гогом и Магогом. В первой половине XIII века Европа оказалась перед угрозой монгольского нашествия. До вторжения монголо-татар в Польшу и Венгрию у европейцев были иллюзии о возможности мирного сосуществования, поскольку разгром русских княжеств никого не волновал и прошел слух, что в их войске было немало несториан. Кто-то хотел видеть в них союзные войска легендарного пресвитера Иоанна, которые должны были помочь христианам наконец-то нанести поражение исламу. С вторжением Чингизидов в западные христианские страны иллюзии рассеялись. В контексте эсхатологических ожиданий, свойственных этому времени и отразившихся в самых разных документах, монголы, Mongoli, были идентифицированы с Magogoli: нехитрая лингвистическая операция, вполне типичная для Средневековья. Столь же легко было ассоциировать их с исмаилитами, которым псевдо-Мефодий, исключительно популярный в XIII веке, отводил роль последнего наказания перед наступлением конца света. Роджер Бэкон уже не сомневается, что с их нашествием сбывается пророчество о последних временах, когда Гог и Магог прорвутся сквозь Каспийские врата, запертые некогда Александром Македонским, и разорят землю. При этом он ссылается на некоего францисканца, посланного к великому хану Людовиком IX, который якобы прошел сквозь эти ворота и затем углубился в горы (имеется в виду, конечно, миссия Гильома де Рубрука)^[52].

В начале 1240-х годов несколько государей вели активную переписку об этом новом биче Господнем. 3 июля 1241 года, сразу после снятия осады непокорной Фаэнцы, Фридрих II пишет королю Англии Генриху III о продвижении монголо-татар в глубь Европы, вплоть до границ Германии. Кроме описания актуальных событий и всевозможных эпитетов (Tartari, imo Tartarei, т. е. «татары – исчадия Тартара»), в нем есть интересные описания: «[Это племя] пришло с края света, из южной области. Оно давно скрывалось в выжженном солнцем сухом климатическом поясе, а затем направилось на север. С жестокостью захватив области, оно осталось в них и расплодилось подобно саранче»^[53]. Далее причины военных успехов монголов на Руси, в Польше и в Венгрии объясняются особенностями их вооружения, искусства стрельбы из лука и метания копий. Хотя слух об искусных лучниках уже получил широкое распространение, подробности их описания в письме свидетельствуют о хорошей информированности двора Фридриха II.

Далее повествование продолжается: «Это дикий народ, не знающий закона и лишенный человеческих качеств. У них, однако, есть государь, которому они подчиняются и за которым следуют. Они поклоняются ему и называют богом земли. Они невысокого роста, но крепкого телосложения, широкоплечи и коренасты; сильные, выносливые и мужественные, они бросаются в самый опасный бой по слову своего государя. Они широколицы, свирепого вида, издают страшные грудные вопли. Одежду носят из грубой бычьей, ослиной или лошадиной кожи. Вшив в нее железные бруски, используют в качестве лат – такой броней они пользовались до сих пор. Но о чем особенно грустно говорить: теперь-то они прекрасно оснащены лучшим оружием, отнятым у побежденных христиан, – тем позорнее и мучительнее будет наша смерть от собственных мечей, ибо мы прогневали Бога. У них прекрасные лошади, они вкусно питаются и очень красиво одеваются. Несравненные лучники, татары возят с собой кожаные бурдюки, столь искусно сшитые, что с их помощью они выходят невредимыми из болот и из стремительных рек. Их лошади, как говорят, в случае отсутствия пищи должны довольствоваться древесной корой, листьями и корнями трав и при этом, в случае необходимости, быть столь же быстрыми и сильными»^[54].

Подобные письма Фридрих II рассылал по всем европейским странам^[55]. Но лишь в этом послании мы находим этнографические и географические наблюдения, присутствие которых в официальном государственном дипломе не может быть объяснено одними политическими или стратегическими соображениями. Здесь мы видим личный интерес Фридриха II к чужому, даже к враждебному, подобный тому, который мы могли видеть у Александра Македонского в «Истории о сражениях». За высказыванием о происхождении татар «с края света, из южной области», где они «давно скрывались в выжженном солнцем сухом климатическом поясе» (ex ultimis mundi finibus de regione australi, que diu sole sub torrida zona tosta latuerat), стоят, несомненно, дискуссии о разделении земного шара на области, климатические зоны и о влиянии климатов на характер обитающих там людей.

Хотя в этом тексте мы слышим лишь отдаленное эхо интеллектуальной жизни, в которой формировалось мировоззрение императора, специфичность терминологии, примененной в послании, не оставляет сомнений на этот счет. Для Фридриха II важно подчеркнуть, из какого именно пояса происходят татары, поскольку человек, начитанный в актуальной для того времени литературе по scientia naturalis, хорошо понимал, что все качества племени татар могут быть объяснены воздействием климата. Эта идея была унаследована Средневековьем от античной науки, интересовала она и риторов, писавших для государей, и ученых медиков, и астрологов^[56]. Характерно также, что официальные императорские и папские послания по поводу монголов в меньшей степени пестрят разного рода «пророчествами» и апокалиптическими спекуляциями, чем письма и другие сочинения иных современников. Это, однако, не помешало тому, чтобы в этих кругах страх перед вторжением монголов слился с эсхатологическими ожиданиями и ненавистью к политическим противникам.

Как и римский понтифик, Фридрих II мечтал о единстве христианского мира. Появление внешнего врага, как это часто бывало в Средние века, предоставило удобный повод для пропаганды. Послания Фридриха II этого периода преисполнены болью из-за «усобиц, столь часто наносящих вред государству Христову»^[57]. Но внешняя угроза могла стать и катализатором борьбы партий. Послание Фридриха II вряд ли возымело действие, несмотря на привлекательность «этнографического экскурса», появившегося, напомню, раньше, чем отчеты Плано Карпини и Гильома де Рубрука. К 1239 году отношения между папой и императором резко ухудшились, что привело к повторному отлучению Фридриха II (20 марта 1239 года, первое произошло 29 сентября 1227 года). Одновременно по Европе распространился поддержанный Римской курией слух о том, что император договорился с неверными о взаимопомощи, чтобы уничтожить христианскую веру в Европе и получить неограниченную власть^[58].

Тексты, в которых выражаются определенные представления о мире и об истории, зачастую являлись и политическими манифестами. В нескольких рукописях, связанных, с одной стороны, с двором Фридриха II, с другой – с Римской курией, сохранилось письмо, адресованное императорскому астрологу Феодору Антиохийскому, работавшему при дворе приблизительно в 1235–1250 годах^[59]. В качестве автора назван знаменитый арабский ученый Аль-Кинди, который не имеет к этому письму никакого отношения, поскольку умер вскоре после 870 года. Для европейцев к XIII веку он, наряду со своим учеником Абу Машаром (лат. Альбумазар), стал главным авторитетом в области магии, оккультных наук, астрологии и отчасти оптики. Поэтому, приписав ему политическое пророчество, неизвестный нам придворный Фридриха II поступил, с его точки зрения, вполне разумно. Францисканец Роджер Бэкон, отдавший дань и увлечению своего времени науками о природе, и эсхатологии, около 1266 года рекомендовал папе Клименту IV изучать астрологию, в частности для того, чтобы не быть застигнутым врасплох приходом Антихриста, а успехи монголов приписывал их познаниям в науке о небе^[60].

Письмо принадлежит к распространенному в то время жанру политического пророчества. Атмосфера Крестовых походов, не слишком оптимистичных эсхатологических ожиданий, так же как иногда возникавшие мирные контакты и моменты диалога – все это способствовало кочеванию сюжетов, образов, мотивов и целых пророческих текстов между приверженцами трех великих религий. В интересующем нас документе роль пророка играет Аль-Кинди^[61]. Придворному мудрецу Фридриха II он рассказывает, как он, «желая познакомиться с различными людьми и языками… подобно купцу, отправился к диким народам, обнаружил среди них многочисленных порабощенных ими латинян, и те предоставили ему удивительные латинские и варварские книги о будущем»^[62]. В письме рассказывается общеизвестная тогда история о том, как Александр Великий запер в Каспийской долине племена Гог и Магог и двадцать двух царей с подчиненными им народами – теми самыми, о которых рассказывается в различных версиях «Романа об Александре». Однако эта история включена в современный исторический контекст, поскольку из всех племен наиболее страшные – «цари и главенствующие среди них из рода Измаила, которые называются татары Гога и Магога»^[63]. Автор прямо связывает их с предсказанием в Откровении Иоанна Богослова (Откр. 20, 7). Приведем следующий отрывок:

«Александр, царь македонян, победив восточные народы, скорее божественной, чем человеческой властью подчинил себе племена, жившие злодеяниями, жуткие и отвратительные на вид. Собираясь сразиться с ними, он изучил много способов ведения войны. Противники выводили в бой полевых собак (agroticanes?), чтобы тяжеловооруженные воины Александра потеряли силы биться с людьми. Чтобы они были в состоянии биться с людьми, Александр давал им свиней. Среди прочего он видел огромную толпу [воинов] в кожаных латах, отлично владеющих луками, на дромедарах и верблюдах. Они вели многочисленных слонов. Люди эти с песьими головами, некоторые из них одноглазые, с единственным глазом на лбу, другие – одноногие, которые стоят на одной ноге, а когда ложатся, то прикрываются ею, делая себе из нее завесу. Голова у некоторых посреди плеч, рот на груди, а глаза на шее. Их называют татарами, но они ходят, низко опустив голову, не как те, кто стремятся воевать. Они держат при себе мантихор, чудовищ с человеческим лицом, туловищем и лапами льва, хвостом скорпиона и тремя рядами зубов, питающихся человеческим мясом и дичью. Эти племена питаются не только травами и деревьями, но и камнями»^[64].

Описание явно сродни расхожим на Западе мифам. Это объяснимо: главное в апокрифе Аль-Кинди – его политический контекст. Если в Европе распространялся слух о татаро-штауфеновском сговоре, то император должен был ответить на это. В апокрифе образ татар особенно демонизирован, и это не случайно. Вместе с ними были заперты и разного рода звери. Все кроме одного: «…лисы не были заперты, самая худшая лиса решила прорыть ход под горой и проникла к ним. Смотря на нее как на чудо, они дошли за ней до дверей и, увидев выход, по божественному всемогуществу, разломали ворота и укрепления из полыни и камней и вышли наружу со страшным оружием, которое они сделали, пока жили в горах»^[65]. Вполне вероятно, что под лисой подразумевается политический противник Штауфенов, гвельфы или даже сам папа римский.

Этот текст был известен и при императорском, и при папском дворе Григория IX (1227–1241) или Иннокентия IV (1243–1254). В трех связанных с этими дворами рукописях он соседствует с «Тайной тайных» (Secretum secretorum), смесью информации по политике, медицине, гигиене, астрологии и физиогномике – арабском сочинении, написанном в форме письма Аристотеля Александру Великому. К концу XIII века оно стало едва ли не самым популярным зерцалом европейской читающей элиты. Начало его популярности связано с культурным престижем Великой курии Фридриха II и папской курии^[66]. Самая ранняя рукопись (Clm 2574), в которой дошли эти два текста, представляет собой личный «дневник» представителя папской канцелярии, активного противника Фридриха II Альберта Бехайма. Он участвовал в 1-м Лионском соборе 1245 года, на котором император был низложен. Там Альберт мог увидеться с Филиппом из Триполи, переводчиком «Тайной тайных». Возможно, кто-то из представителей Фридриха II, например Фаддей из Свессы или Петр Винейский, представил и письмо Аль-Кинди в качестве оправдания против обвинения в заговоре Великой курии с «апокалиптическими» монголами. Оно заинтересовало Альберта настолько, что он сам, или его секретарь, переписал его, а присутствие имени Аль-Кинди лишь подтверждало уверенность папских приближенных в том, что Фридрих II был связан с оккультизмом и магией. Поскольку монголо-татарская угроза была одним из ключевых вопросов на соборе, такая ситуация представляется вполне вероятной. Это могло бы объяснить, каким образом «Тайная тайных» и письмо Аль-Кинди оказались в одной рукописной традиции.

Что следует из всех этих замысловатых обстоятельств обращения давно забытых апокрифов? Тексты, формировавшие представления о мире в определенной культурной среде, среди светской и духовной элиты, могли использоваться в политических целях. Независимо от воли автора или группы авторов, причастных к созданию этих текстов, они влияли на мировоззрение оппонентов, трактовались ими, возможно, совсем иначе, чем предполагалось придворными. Книги, идеи, люди циркулировали, в том числе, между императорским двором и Папской курией. Но создавал ли этот «культурный обмен», на котором настаивает Агостино Паравичини Бальяни, предпосылки для взаимопонимания и гармонии^[67]? Или «культура» становилась средством полемики и борьбы, увеличивала пропасть между двумя великими властями?